Музыки не было.
Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.
Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы – чтобы все-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.
Несли молча.
На небе была большая темная туча, не закрывающая еще солнца, но наползающая на него, двигающаяся в сторону процессии.
– Как бы дождь не это самое, – заботливо сказал Маракурин.
И в самом деле: крапнуло, крапнуло – и хлестануло.
Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились.
«Табуретки, табуретки давайте!»
Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали ее маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком – и все как зачарованные смотрели на это.
«Да что ж вы!..» – Нина накрыла лицо белым кружевным полотном. Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нем – а тут и дождь кончился. Все вокруг засверкало как новое.
– Хоть опять вынимай и неси, – сказал Маракурин. – По такой-то погоде – милое дело!
Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы потом собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как все будет на кладбище, поэтому они и обиделись.
– У меня-то больше людей наберется, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! – говорила одна старуха.
– Разь можно! – соглашалась другая. – Это Коська-алькогольник не постарался. Пропащий.
– Похоронить путем не умеют, – поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын ее тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…
На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.
– Легкая земля, – сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. – Сыпучая, сухой пескозем. А тещу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это легкая земля, тут одно удовольствие хоронить.
Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой.
Дали стакан и Неделину.
– Вот он для чего тут, – сказала Лена. – Не водка – он и не явился бы к родной матери…
– Выпить кто не любит! – пошутил Маракурин.
– Лена, потом, потом, – сказала Нина.
– Да мне что. Пусть хоть зальется.
– На похоронах грех не выпить, – защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.
Но Неделин отдал свой стакан кому-то.
– Как же, Костя? За маму? – сказала Нина.
– После.
– Ну и это правильно. Успеем.
– Выдрючивается, скотина, – печально сказала Лена.
Побрели к автобусу, ехать домой, на поминки.
Неделин задержался у могилы, у черного холмика, на котором были яркие бумажные венки и поставлен был памятник – остроконечная железная пирамидка, крашенная серебром, со звездой наверху. Большинство памятников были такими. И у матери Неделина, он вспомнил, был такой же памятник.
И он, похоронив сейчас эту чужую старуху, только теперь понял, что он ведь недавно похоронил свою мать, он понял ее смерть, осознал наконец, что он сирота и никто никогда его не будет так любить, никому он так не будет нужен, как матери. Неделин вспоминал ее лицо и не мог вспомнить. Нет, он помнит, помнит, это он в такую минуту не может вспомнить, когда все заслоняет лицо старухи, он, конечно, вспомнит, стоит лишь сосредоточиться. Неделин закрыл глаза – и увидел лицо матери. Ярко, словно освещенное близким светом. Глаза в глаза. Страшно стало. Он повалился на могилу, заплакал, плечи тряслись.
На поминках Неделин все смотрел на мальчишек, сыновей Лены (и Фуфачева), как они с удовольствием едят сладкую кутью большими ложками. Они чуждались его взгляда. Лена сказала:
– Все кобенишься, скот?
– Лена. Ле-на, – предупредительно сказала Нина.
– А чего он кобенится? Или тут не знает никто, что он алкоголик? Чего он не пьет-то, скотина такая?
– Он выпил! – сказал Маракурин. – Я с ним рядом это самое. Мы вместе. Ноздря в ноздрю.
– Я не пью, – сказал Неделин.
– Вот врать! – весело крикнул Маракурин.
– Врет, точно, – сказала Лена. – Вся порода их – вральная.
– Это как же понимать? – тихо ожесточилась Нина, устав быть обо всем внимательной.
– А так! Радуйтесь теперь, вы тут полные хозяева! Весь дом ваш теперь. Пусть теперь тут твой братик Костя с бабой-алкашкой поселится. Детей-алкашат заведут. А мы че ж! – Она встала и резко обняла сыновей так, что они стукнулись головами, младший заплакал и получил тут же тычка в затылок. – Мы че ж! Мы и в чужих людях поживем, и в общежитии поживем! С тараканами! У нас отца-то нету! Он есть – а нет его!
– А ты бы хотела здесь жить? – со смыслом спросила Нина.
– Зачем? Здесь ты будешь жить. Тебе с Леонидом мало собственного дома – давай и материн. Спасибо, мама, что померла.
– Да ты… Леонид!
Маракурин постучал вилкой о край тарелки.
– Поскольку это самое, – рассудил он, – то жить здесь Константину. Но у него тоже жилье его бабы. Поэтому это самое. Продать дом.
– Этого они и хотят! – сказала Лена. – Людям жить негде, а они продать хотят.
– Купи – тебе продам, – сказала Нина.
– Между прочим, – вразумительно, негромко сказала Лена, – с твоим сучьим братом я не в разводе еще. Я тут тоже права имею.
– Леонид, ты смотри! – пригласила мужа Нина. – Ты смотри!
Но Леонид мрачно смотрел на скатерть, разводя пальцем пятно на ней.
– Тихо! – сказал Неделин, быстро в уме решивший, как поступил бы Фуфачев в этой ситуации. То есть – как должен бы поступить. – Тихо! Дом мамин. Значит, теперь мой и сестры. Так?
– И Мишкин еще, – сказала Нина.
– У Мишки дом казенный еще на пять лет! – засмеялся Маракурин. – Если не это самое. Досрочно освободят. Или досрочно угробят не выходя из тюрьмы! У них это запросто!
– Так вот, – сказал Неделин. – Я ушел оттуда. От той женщины. Я буду жить здесь. С женой и детьми.
– Нужен ты, – обронила Лена.
Нина же с легкостью обрадовалась:
– Правда, Костя? Ну и живите вы, господи! Мамы нет, она бы-то прямо засчастливилась вся!
И заплакала.
– Костя! – сказал Леонид. – Ты человек!
ГЛАВА 36
Все разошлись около полуночи, остались Нина с Леонидом, Неделин, Лена с детьми. Дети уже спали на высокой бабкиной кровати. Лена с Ниной мыли посуду. Шептались.
Нина подошла к Неделину.
– Ты в самом деле пить бросил? Давно? Лечился, что ли?
– Сам бросил.
– Смотри. Жили бы, действительно, плохая разве она баба? Работница. Ну, тощая, это да. Но где на всех приятных-то наберешься, сам высматривал. А всех приятных не бывает! – Она, хвалясь, поколыхала руками свои полновесные груди. – Ты лучше поблядуй, если охота, а живи с женой, с детьми. Я вон приблядовываю помаленьку, и ничего. Мамка тоже молодец была. В сарае-то я ее с Егор Егорычем-то застукала? Царство ей небесное, горе, горе! А что? От нашего папашки – да не гулять было?
Перекрестилась, взяла под руку Леонида, который пьяно мыкался по комнате, желая помочь, но ничего толком не делая, – и увела.
Стало тихо.
Нет ничего уютнее горницы такого вот деревянного старого дома, где можешь, не вставая на цыпочки и не вытягивая слишком руки, соединить собой потолок и пол, гладкие широкие доски пола так прохладны летом, по ним так приятно ходить босиком, под потолком лампа с абажуром, а не люстра, на стенах фотографии в рамках, на телевизоре накидка с кистями, закрывающая экран, – что получилось кстати в день похорон, когда телевизор, как и зеркало, положено занавешивать. Только в таких горницах можно еще увидеть старые высокие железные кровати с набалдашниками, на кроватях – перины, на перинах – горы подушек в цветастых наволочках. Такой же ситчик и на маленьких окнах, и занавеси на двери в другую комнату из него же…
– Ну, пей теперь, – сказала Лена. – Пей и мучай нас. Сразу уйти или дождаться, пока ты нас гонять будешь?
– Я не пью.
– Мне-то зачем врать? Небритый, глаза гнойные… Или допился, не лезет уже?
– Ну, считай так.
– Тогда спать будем. Ты там, а я с детьми лягу. Говорить после будем.
– Не веришь мне?
– Отверилась давно. Подарок тоже. Да хоть ты не пей – не нужен все равно. Или, думаешь, из-за дома с тобой жить буду? Не буду. Мне станция квартиру дает. Все, спать иди.
Неделин пошел в другую комнату, задернул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, черные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.
Лег, стал думать. Завтра нужно отыскать Фуфачева. Объяснить ему все. Скажу: «Не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоем алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя – женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая теплая, глаза карие, талия гибкая – ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!»
Неделин пошел в другую комнату, задернул занавеси, разделся, брезгливо оглядел грязное тело, черные трусы, чувствуя вонь мочи и пота.
Лег, стал думать. Завтра нужно отыскать Фуфачева. Объяснить ему все. Скажу: «Не пей, можешь не пить, я-то выдержал, находясь в твоем алкогольном организме. И ты терпи. Вернись к жене. К детям. Живи, дурак. Жена у тебя – женщина на тонкий вкус, между прочим. Смуглота такая теплая, глаза карие, талия гибкая – ты что? На кого променял? Стыдись, мужик!»
Колыхнулась занавеска, вошла Лена. Встала у окна, смотрела в окно.
– Спишь?
– Нет.
– Удивил, Фуфачев. Удивил. Ты любил удивлять, ты сегодня и не пил, чтобы удивить. Да?
Неделин промолчал.
– Выхваляется всегда. Пьет – выхваляется, не пьет – тоже выхваляется. Ничего без выхвалки не делал.
– Почему не делал? Зачем обо мне говорить в прошедшем времени?
– Какой-то ты…
– Какой?
– Черт тебя… Необыкновенный какой-то.
– Почему?
– У себя спроси.
Комната была маленькой, и Неделин, не вставая с постели, дотянулся до Лены, взял ее руку, скромно сжал тонкие пальцы.
– Лена ты, Лена… Лена ты, Лена… – и пожимал костяшки пальцев, обнимая их своими пальцами.
– Чего?
– Лена ты, Лена…
– Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.
– Я с ней ничего. Пили только вместе.
– За четыре месяца – и ничего?
– Ни разу.
– А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. У нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать – от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дергает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: «Я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь». Смех…
Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждет.
Но как позвать ее к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачев – и за Фуфачева в таких делах не вправе распоряжаться.
Он отпустил руку.
– Пропил все? – спросила Лена.
– Да нет. Мать же похоронили. Грех.
– Господи! – испуганно охнула Лена. – Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. – Провела рукой по его грязным волосам.
Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.
ГЛАВА 37
Проснулся от хрустящих звуков. Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
– Живой? – спросил он шепотом. – Вот нарезался, а?
– Я не пил.
– Не смеши, а то твоя проснется. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
На подоконнике в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
– Наливай!
Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
Появился интерес к собеседнику.
– Рано же ты пришел!
– А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, а ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
– Я не вставал.
– Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
– Она не корова.
– Я для юмора сказал.
– Ладно, иди.
– Как выпить – то налей, а как поговорить – то иди, – обиделся Маракурин. – Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.
– Пусть спит, устала.
Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин. Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.
– Яблоню рубит, – сказал Маракурин.
– Почему ты думаешь?
– А чего же ему еще делать?
– Иди-ка ты знаешь…
– Иду, – сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.
Неделин поднял его.
– Не ушибся?
– Все кости переломал, – пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что все цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.
Проводив его взглядом, Неделин пошел в сад. Старший сын Фуфачева сидел на земле и сбивал ржавым гвоздем две палки крест-накрест.
– Доброе утро, – сказал Неделин.
Мальчишка глянул и промолчал.
– И что же это мы делаем?
– Крест.
– И зачем?
– Кошку хоронить.
– Кошка, что ли, сдохла?
– Нет еще, седня сдохнет.
– А ты откуда знаешь?
– Я ее палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.
– Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.
– Ну да, дожидайся, – сварливо сказал мальчик. – Ты иди, куда шел, не цепляйся.
– Ты грубишь отцу. Нельзя.
– Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? – удивился мальчик.
«Неделин содрогнулся», – написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.
– Мы лучше скворечник сделаем, – сказал Неделин. – Умеешь делать скворечники?
– Не…
– Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость.
Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.
Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождем, расправил их. Дошел до деревянного нужника и, сделав свое дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.
От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришел в хорошее расположение духа, хотелось еще какой-нибудь семейной заботы.
Чтобы поддержать состояние радости, он вошел в дом и в маленькой комнатке выпил еще немного, закусив луковицей, думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Все в мире взаимосцепляемо, как шестеренки в огромном часовом механизме, заведенном Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая ее, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да одни ль часы! – столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно и даже ежедневно гордиться.
Неделин, используя желтый крепкий ноготь Фуфачева как отвертку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то еще отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестеренки.
– Чего ты тут? – вошла Лена.
Неделин смутился.
– Да вот, часы решил починить.
– Когда это ты в часах разбирался? – спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику детали часов и бутылку с остатками водки.
– Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашел тоже пивную! А я – ни-ни.
– Паразит, – сказала Лена. – Я ему поверить хотела. Кому поверить – Фуфачеву!
– Вы меня не за того принимаете. Я объясню.
– Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей… А я останусь с детьми, и пусть хоть с милицией выселяют – мне жить негде!
Неделин обиделся:
– Почему кричать? Это некультурно.
– Латрыга ты последний, видеть не могу!
Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.
– Оставь, – сказал Неделин. – Там немного. Допью и в рот больше не возьму. До конца жизни.
– Обойдешься! – сказала Лена. – Сейчас в помойное ведро вылью!
– Зачем в помойное? Вонять будет! – заискивающе сказал Неделин, следя за бутылкой.
Женщина пошла из комнаты. Он – за ней. Она – в сени. Он – за ней. Женщина решительно наклонила бутылку над ведром. Неделин бросился, схватил бутылку, она не отдавала, он рвал бутылку, телом отталкивая женщину, злясь, что не понимает простейшей вещи: он ведь не хочет напиваться, ему нужно только чуть-чуть выпить, именно столько, сколько есть в бутылке, не больше, зачем же она сама себе делает хуже и приводит его в неистовство? Они молча рвали друг у друга бутылку – без успеха. Неделин, наконец, сумел отшвырнуть женщину, она упала, заплакала.
– А не надо было! – сказал Неделин. Выпил из горлышка и стал поднимать женщину, утешать. – Заживем хорошо и смирно. Детишки – цветы жизни. Буду работать инженером, спорим, что смогу?! Ты еще удивишься. Ты еще не знаешь, кто я такой! Завтра же устраиваюсь инженером, а потом передаю тебя твоему супругу. В неприкосновенности, прошу учесть!
Но Лена не слышала этих хороших слов, не понимала добра. Неделин раздосадованно плюнул и пошел из дома.
Малыш все возился с машиной.
– Скучаешь по папке? – спросил Неделин. – А? Скучаешь? Тетешки хочешь? Хочешь тетешки? – Взял его на руки и стал подбрасывать, тетешкая.