Рядом зашевелилось. Он вспомнил – жена алкоголика. Или так, подруга. Наверное, тоже приходит в себя и тоже хочет опять заснуть, а заснуть невозможно, надо вставать, надо что-то делать.
– Денег мало, – сказала она. – Сходи к московскому поезду. Пять чемоданов отнести – пять рублей, поправиться хватит. Через час московский будет, нечего лежать. А?
Неделину вдруг захотелось что-нибудь узнать об этой женщине. Кто были родители? Где работает – если работает? Почему стала пить? Бедные, бедные люди! Неожиданно для себя он нашарил руку женщины и сказал:
– Ничего… Все будет хорошо… Бросим пить, и все будет как у людей.
Отшвырнув его руку, женщина закричала:
– На жалость берешь, курва? Пить бросим! Лежать собираешься, чтобы я тебе нашла да принесла? Шиш вот тебе! Вставай, гад!
Она сбросила с Неделина одеяло и вскочила с постели, опасаясь, вероятно, ответных действий с его стороны.
Неделину очень хотелось опохмелиться. Он понял, что Фуфачев промышляет на вокзале носильщиком, женщина посылает его на этот промысел, но как подняться? – руки и ноги словно без костей, голову не оторвать от подушки. Может, перетерпеть, не пить?
Его здоровое сознание поможет больному телу, и когда придет пора размениваться с алкоголиком, он оставит ему освободившийся от болезни организм. Но это не сейчас, не сразу, не сегодня. Сегодня все-таки – опохмелиться.
– Дай воды, – сказал он женщине.
Женщина принесла – без попреков, считая, что он готовится встать. Неделин жадно выпил большую кружку, проливая воду на шею и подбородок, на грудь – это освежало.
– Помоги встать.
Женщина помогла.
На дрожащих ногах, поддерживаемый ею, он дошел до туалета. Потом умылся.
– Хватит гигиену разводить, – торопила женщина. – Скоро московский придет.
Неделин надел штаны, рубашку и сел на постель, обессиленный.
– Может, проводишь? – сказал он женщине. – Сам не дойду. Подохну.
– Иди, иди! Не пойдешь – тем больше подохнешь!
Неделин приблизительно помнил, каким путем вел его вчера ночью милиционер от вокзала. Он шел, едва переставляя ноги, обливаясь потом.
Подоспел как раз к прибытию поезда, пассажиры, истомленные дорогой, энергично вырывались из тесных тамбуров, волоча сумки, чемоданы и узлы.
– Вещи поднести… Вещи поднести… – обращался Неделин то к одному, то к другому, но от него отмахивались. В провинциальных городах вообще такой роскоши, как пользоваться услугами носильщиков, не признают. И вдруг он увидел себя – то есть алкоголика Фуфачева в своем обличье. Фуфачев бодрый, хотя и помятый, со следами неблагоустроенного ночлега на лице и на одежде, подскакивал к пассажирам.
– Бабуся, надорвесся! – и выхватил сумку у старухи. – Куда нести? – и бежал, старуха спешила за ним. Вскоре он вернулся и напал на новую жертву: – Мужик, ты че? Два чемодана на горбу, ты че? Придатки опустятся, у меня брат от этого помер, дай помогу! – и отнимал чемодан у плечистого мужчины, тот смеялся, едва поспевая за шустрым Фуфачевым.
«Какого черта? – подумал Неделин. – У него же в сумке и деньги, и вещи всякие. И коньяк, кстати! Коньяк! А где же сумка?»
Он встал на пути Фуфачева, но тот обежал его, устремляясь к кому-то с испуганным криком:
– Ты че? Ты че? Женщина! С яблоками! Ты че?
Женщина с двумя корзинами яблок остановилась, обернулась недоумевая.
– Ты че? – подскочил Фуфачев. – Родишь раньше время! Дай помогу!
Выхватил корзины и поволок, не слыша протестов женщины, а протестовала она потому, что была не приезжей, а собиралась торговать яблоками на перроне. Кое-как она втолковала это Фуфачеву. Тот остановился, поставил корзины, вытер пот со лба и весело потребовал:
– Рубль за услуги, мадам!
– Нахал!
– Я нахал? Я вымогатель? Я хулиган? Меня судить надо за мою же работу вам помогать? В милицию меня сдать за это? Позвать милицию, тетя? Милиция?! Где ты?
– Дурак! – сказала тетя и сунула ему рублевку.
И вот перрон опустел, поезд тронулся, Фуфачев хлопотливо пересчитывал деньги и озирался. Неделин подошел к нему.
– Тебе чего? – спросил Фуфачев.
– Не узнаешь?
Фуфачев рассеянно глянул и отвернулся.
– Неужели не узнаешь? – встал Неделин перед ним.
– Отвали, мужик, в долг не даю, – сказал Фуфачев.
И в это время Неделин увидел свою сумку, она так и осталась на скамье – и никто не взял! Ай да город Полынск, слава твоим жителям! А в сумке – коньяк. Желание опохмелиться вспыхнуло с новой силой.
– Хочешь выпить? – предложил он Фуфачеву.
– Почем?
– Нипочем. Я угощаю.
– Иди ты!
– Я серьезно.
Неделин взял сумку, пригласительно кивнул Фуфачеву, направился в глубь палисадника, в укромное местечко среди кустов. Фуфачев недоверчиво пошел за ним.
Неделин достал коньяк, пачку печенья, стакан, взятый им в дорогу для чая, торопливо откупорил бутылку, налил и хотел поднести Фуфачеву, но рука сама поднялась и выплеснула коньяк в рот. Зажевал печеньем, налил теперь уж точно Фуфачеву.
– После вчерашнего? – спросил Фуфачев.
– Угу.
– Я тоже. Нарезался так, что… По пьяни одежкой с кем-то махнулся.
– А не со мной?
– Гля, точно! Значит, мы с тобой пили? Ничего не помню! – радовался Фуфачев.
– А больше ничем не менялись? Посмотри внимательно.
– Черт его… Вроде нет…
– Ну, тогда пей.
Фуфачев поднял стакан, прищурился на него.
– Хренота какая-то… Че-то со мной… Заболел, что ли…
– А что?
– Вроде пил, так? Много, так? А голова – не болит. И даже вроде выпить не хочу. То есть хочу, но могу не пить.
– Тогда не пей.
– Это как же? – не мог представить Фуфачев. – Нолито же!
Выпил, крякнул – и озаботился.
– Сколько я тебе должен? Он ведь дорогой, падла.
– Нисколько, – сказал Неделин, чувствуя радугу в захмелевшей душе.
– Ладно, сочтемся. Скоро откроют, возьмем чёнить.
– Обязательно – как тебя?
– Константин.
– Обязательно, Костя!
ГЛАВА 34
И вот уже восемь дней (или девять? или десять?) пьет Неделин с Фуфачевым и Любой. Они взяли тогда сразу ящик водки и сумку портвейна на деньги Неделина. Женщина обрадовалась, когда они пришли с водкой и вином, и ничуть не удивилась, что незнакомый человек запросто назвал ее Любкой, хлопнул по плечу, потом по заднице и сказал: «Хозяйка ты моя! Мечи, что есть в печи!» Радушно поставила на стол буханку хлеба и миску желтых огурцов. Не удивилась она и тому, что гость, напившись, полез с нею и с Неделиным в постель, они уснули все в обнимку, а утром торопливо глотали вино, не давая ни минуты пострадать себе после вчерашнего угара, от вина уже переходили к серьезной водке. Несколько раз Неделин пытался объяснить Фуфачеву, что произошло, но Фуфачев не мог его понять. Неделин на четвертый день добился только того, что Фуфачев с криком: «Да на, жлоб!» – снял с себя неделинскую одежду и взамен напялил свою собственную. Неделин на неопределенное время смирился – да и какая разница, из глубины чьей плоти любоваться окружающим, радоваться приятной беседе с милыми людьми, которые оказались небуянливы, петь с ними хорошие песни, говорить о дружбе, о философии жизни, о политике и о спорте. Люба то целовала Неделина – считая его Фуфачевым, и настоящий Фуфачев не был в претензии, то громким шепотом признавалась настоящему Фуфачеву, которого она принимала за гостя, что полюбила его горячо и внезапно и давай уедем. Фуфачев хохотал, Неделин радовался чувству женщины.
А вечерами, несколько раз в день напившись, поспав и опять напившись, они слушали радио. Загорался зеленый огонек, кто-нибудь крутил ручку и Неделин, закрыв глаза, лежа на кровати или на старом пальто в углу, начинал плавание по волнам эфира, смутно различая смысл издаваемых приемником звуков, зато…
…х-х-х-х-х-х-х-х – ноги полощутся в синей прозрачной воде, в зеленой воде, в облаке, откуда настоящие, как стрижи, сыплются ангелы с серебряными крыльями и золотыми луками и стрелами, кружат вокруг мачты, вокруг паруса, а на ладонях мозоли от весел, розовые ладони негра, бело-желтые волдыри мозолей, в трюме душно и темно, пот разъедает кожу спины, сгибается и разгибается спина, вот я огрею ее плеткой и выйду на палубу, где жду я тебя на ложе, на персидском ковре, пью вино, но я заточена в башне и вокруг частокол мечетей, на шпилях изогнуты лунные серпы, я собираю зерно, режу колосья серпами, пою и напеваю, голос мой журчит, как прохладный ручей в сумрачном лесу, где давно уже поджидает меня избушка на курьих ножках, меня убьют, но ничего страшного не случится, вон уже едет на помощь витязь на могучем коне с льняными волосами и голубыми глазами викинга, ударяются мечи о мечи, конунг указывает, где напасть и разбить, трубы трубят, олени бегут в чащу, сердце колотится бешено, я едва поспеваю за ногами матери, но вот тишина, я тычусь в сосцы и сосу молоко с медом и большим куском хлеба, потом бегу на реку, ныряю, плыву в воде с открытыми глазами, мимо рыба-ерш, хватаю нахального ерша, иглами укалываю ему руку, юркаю под корягу, выжидаю, плыву, кругом опасность, но опасность есть только тогда, когда она видна, а когда ее не видно, то и нет опасности, и нет ее гораздо чаще, чем она есть, значит, жизнь – больше счастье, чем несчастье, – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – бегу по зеленому полю с мячом, обвожу, ударяю, но больно бьют по ногам, больно, «скорая помощь», больница, операционный стол, беру в руки большое дрожащее сердце, удаляю негодный клапан, вшиваю новый, человек будет жить, я Бог, каркас прочен, каркас самолетного крыла, планера, обтянутый яркой материей, взлетаю – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ритм, ритм, только ритм, ритм, ритм, мы вдвоем, мы вдвоем, ритм, ритм, ритм, уже любовь близка, близка, ритм, ритм, ритм, твоя рука, твоя рука, ритм, ритм, ритм, только глаза и близкие губы, только урна мусорная у ресторана бросить окурок – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – затаенное ожидание в глубокой шахте, металлическое, мертвое, темнота, резкий звук, с лязгом открываются створки, резкий свет, содрогается, взлетает, летит, не чувствуя скорости, неподвижное в полете, война сладострастна, пули, снаряды и ракеты похожи на фаллос, большой город с нагромождением небоскребов, красиво, взрыв, красиво, ослепительный свет, грохот такой, что его не слышно, и вот бреду, маленький, в черной пустыне, из-под обломков: «Стой! Руки вверх!» Смеюсь: «Идиот! Я руками кишки придерживаю!» – «Тогда проходи». Иду, придерживая руками кишки, страшно их видеть, и не больно, только пульсирует последняя мысль: «Непоправимо! Непоправимо! Непоправимо!» Пепел под ногами хрустит, как снег, открывается дверь лесной сторожки, выходит бородатый старик с ружьем, идет ко мне, скрип, очищаю собой подошвы его ног, я снег, я белка, падающая от его выстрела, я охотник, я подбираю белку, усмехаюсь в бороду – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – с борта каравеллы ногой в ботфорте ступаю, нажимаю на акселератор, машина мчится среди берегов Ганга под странное пение австралийских страусов, чувствую себя Землей, знающей и помнящей каждую свою клетку, каждую свою пылинку; мышь, упавшую в лохань ванной, помнится, – не убил, не утопил, набросил полотенце, поймал, вынес на улицу и отпустил, потому что глаза этой мыши были мои предсмертные глаза, но если она заразная и разнесет заразу благодаря моей доброте, что тогда, Господи? Как же тогда – не убий? Каждый мой плевок падает мне на голову. Никакой идиот, занося топор над курицей, не почувствует себя курицей. А вдруг? Каково будет? Устрой, Господи, нам это наказание, заставь каждого чувствовать за каждого и всех – за всех. Нет, не надо, не под силу, не под силу – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ВЫКЛЮЧИТЕ РАДИО, СВОЛОЧИ!..
ГЛАВА 35
Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и все придет в норму. Люба еще спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачев передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.
– Кончилось! – простонал он.
– Не может быть!
– Может! Все кончается. Мрак.
– Ничего, деньги есть.
– Пока достанешь – сдохнешь!
Фуфачев поднялся, держась за стену. Побрел в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:
– Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?
Неделин думал, как объяснить Фуфачеву. И разменяться с ним наконец.
Но Фуфачев вдруг взвыл и побежал к выходу.
– Куда? – крикнул Неделин.
– А-а-а-а-а!..
Дверь хлопнула.
Неделин упал на постель. Надо бы еще подремать, набраться сил.
И кое-как задремал, забылся.
Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил достал вина. Пусть сама идет. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».
– Деньги в сумке, отстань…
– Какие деньги? – спросил мужской голос.
Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь, приятный мужчина лет сорока, румяный.
– Привет, Фуфачев!
– Выпить есть? – спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачева.
– Нету, – засмеялся румяный. – И тебе нельзя, – добавил многозначительно.
– Почему?
– Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.
– Ты кто?
– Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Алё, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.
– Соболезную, – сказал Неделин, – но Фуфачева нет.
Румяный засмеялся:
– Веселый ты, Фуфачев! Это правильно, веселые живут дольше. Но мать похоронить надо. Все готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придет трезвый и мать проводит.
– Нинка?
– Ну. Сестра.
– Чья?
– Твоя.
– А-а-а…
– Б-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.
– Умерла, значит?..
Фуфачева нет, и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно.
Неделин заплакал.
– Правильно! – одобрил Маракурин. – Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?
– Иди, я сейчас.
– На свежем воздухе подожду, – согласился Маракурин.
Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь.
Бутылки по углам, под кроватью – пусты. На кухне – тоже ничего. Посмотрел на мирно и тяжело спящую Любу. И чутье, наитие какое-то подсказало: сунул руку под подушку, на которой лежала голова Любы. Есть! Есть Ты, Господи! Полбутылки вина. Отпил, отпил еще – и еще хотел, но сумел остановиться, закупорил бутылку пластмассовой пробкой, сунул на место.
Через полчаса они с Маракуриным были на окраине Полынска, на улице, ничем не отличающейся от деревенской: деревянные дома, сады, глубокие колеи посреди улицы с зеленой застоявшейся водой.
Люди у ворот посмотрели с любопытством, Неделин поздоровался в пространство.
Вошел во двор. Рыжая собачонка с визгом бросилась к Неделину, скуля и ластясь. Он потрепал ее за ушами, не решаясь войти в дом. У крыльца стояла женщина в черном платке, под ногами у нее карапуз возил игрушечный грузовик, бибикал и кричал: «Застяя, дуя!» (Застряла, дура, догадался Неделин.) Другой мальчик, повзрослее, ковырял щепкой меж досок крыльца. Мать ударила его по руке, запрещая, он вздохнул, поднял выпавшую из руки щепку, отошел и стал ковырять в стене дома.
Собака все скулила. Неделин все трепал ее за ушами.
– Может, и к детям подойдешь? – спросила женщина. – Алкоголик ты несчастный.
Сказала это со злобой, но тихо, прилично, не желая позорить прощального часа.
На крыльцо вышла еще женщина – полная, с горестным круглым лицом.
– Бра-а-тик! Костенька! Да что ж это тако-о-е! – пропела она причитая, сошла с крыльца, обняла Неделина.
– Обжимайся с ним, с братиком своим, с алкоголиком своим, – сказала женщина в черном платке. – Счастье какое – явился мать похоронить! На своих ногах пришел, удивительно!
– Не надо, Лена, – попросила полная женщина (сестра Нина?). – Ругаться потом будем. Он больной человек, об этом и по телевизору говорили, это болезнь социальная и организма. Он, видишь, трезвый пришел, ты не ругайся.
Женщина по имени Лена отвернулась. Бывшая жена Фуфачева?
– Когда? – спросил Неделин.
– Померла-то? Позавчера, – сказала Нина. – Мы все быстро сделали, а то у них в морге и льду нет, а жара-то! А льду нет, не безобразие? Лежит вот и припахивать уже начала, припахивает уже наша мама. Она, бедная, припахивает, что ж…
Неделин вошел в дом вслед за Ниной.
В горнице на стульях стоял гроб. Неделин подошел, низко наклонился, не глядя в лицо покойницы, но поцеловать не смог.
– Вот и хорошо, – не заметила этого Нина. – Вот и попрощались. Вот и… Леонид, зови мужиков. Нести пора.
Леонид, сутулый большой мужик, сунув Неделину сочувственную ладонь, широкую и жесткую, вышел, сильно нагнув голову.
– Я тоже понесу, – сказал Неделин.
– Что ты! Что ты! – замахала руками сестра. – Тебе нельзя, ты сын! И мне нельзя, – всхлипнула она, – а то бы я одна понесла бы, понесла и понесла бы, понесла бы и понесла бы, лишь бы она живая стала… Ничего. Мужчин много, управимся. Все, мама. Прощай прощай. Ты нас любила, мы тебя любили. Вот и хорошо. Горе, горе. Вот и понесем. И хорошо. Проходите, проходите, – приглашала она входящих мужчин. – Понесем нашу маму. Проходите. – И вдруг зарыдала во весь голос, но тут же зажала себе рот и бросилась подавать платки и полотенца. – Взяли, – сказал Леонид.
Музыки не было.
Гроб вынесли из ворот, какая-то старуха истошно закричала, чтобы тут же закрывали, закрывали ворота.
Катафалк не подъехал к дому, стоял в конце улицы – чтобы все-таки понести гроб на плечах, как положено, а не сразу пихать в машину.
Несли молча.
На небе была большая темная туча, не закрывающая еще солнца, но наползающая на него, двигающаяся в сторону процессии.
– Как бы дождь не это самое, – заботливо сказал Маракурин.
И в самом деле: крапнуло, крапнуло – и хлестануло.
Несущие гроб пошли скорей, чуть не побежали, но опомнились, остановились.
«Табуретки, табуретки давайте!»
Поставили гроб на табуретки, сильные струи дождя обливали покойницу, омывали ее маленькое сморщенное лицо с выступающим подбородком – и все как зачарованные смотрели на это.
«Да что ж вы!..» – Нина накрыла лицо белым кружевным полотном. Подъехал задом катафалк, гроб поместили в нем – а тут и дождь кончился. Все вокруг засверкало как новое.
– Хоть опять вынимай и неси, – сказал Маракурин. – По такой-то погоде – милое дело!
Но родственники и близкие уже рассаживались в катафалке, в автобусе, многим же соседским старухам не досталось места, и они, обиженные, побрели по домам, чтобы потом собраться на поминках. Им очень хотелось посмотреть, как все будет на кладбище, поэтому они и обиделись.
– У меня-то больше людей наберется, и автобусов Васька с атыпы (АТП, автотранспортное предприятие) хоть десять пригонит. У меня такого не будет! – говорила одна старуха.
– Разь можно! – соглашалась другая. – Это Коська-алькогольник не постарался. Пропащий.
– Похоронить путем не умеют, – поддакивала третья старуха, тоскуя о том, что сын ее тоже пьяница и ей самой, возможно, через год-два не миновать такого позора…
На кладбище быстро, почти без слов попрощались, закрыли гроб крышкой, заколотили, опустили в могилу, штатные могильщики бросили по несколько лопат, оправдывая свою должность, а потом предложили мужикам размяться, мужики согласились охотно, работали и поглядывали на водку и стаканы, которые Нина доставала из большой сумки.
– Легкая земля, – сказал стоящий рядом с Неделиным Маракурин. – Сыпучая, сухой пескозем. А тещу я, помнишь, в том угле хоронил? Там земля тяжелая, глина. А это легкая земля, тут одно удовольствие хоронить.
Закончили, стали в круг, чтобы выпить над могилой.
Дали стакан и Неделину.
– Вот он для чего тут, – сказала Лена. – Не водка – он и не явился бы к родной матери…
– Выпить кто не любит! – пошутил Маракурин.
– Лена, потом, потом, – сказала Нина.
– Да мне что. Пусть хоть зальется.
– На похоронах грех не выпить, – защищая Неделина, по-мужски сказал Леонид.
Но Неделин отдал свой стакан кому-то.
– Как же, Костя? За маму? – сказала Нина.
– После.
– Ну и это правильно. Успеем.
– Выдрючивается, скотина, – печально сказала Лена.