В общем, решила я Вагона напрочь игнорировать. А что, лучшая месть, разве нет?
Вот до сих пор закрываю глаза и вижу, как было дело.
По двору метались тени, сливаясь с темными силуэтами машин… Там у них «газики» или что-то в этом роде было приготовлено. Заурчали двигатели, стали «газики» вываливаться за ворота. Потянулась по шоссе кавалькада из восьми машин. Ехали бойцы мрачные, молча. Свернули на Кольцевую, потом на Киевское шоссе и поехали прочь от города. Мороз по коже от того, что никто ничего не говорит. Только курят все. Огоньки сигарет светятся в темноте. Когда прикуривают, особенно жутко; зажигалки выхватывают подсвеченные снизу сизые очертания лиц, которые кажутся нечеловеческими… Точно призраки, нежить ночная, вурдалаки… Бр-р! И я — одна из них… Щелк, щелк… одна зажигалка, другая… одно недорисованное серое лицо, другое… Мерно гудят моторы, катятся машины… Едем убивать. А может, и умирать.
Вот передний «газик» замедляет ход… сворачиваем куда-то в лес. Выехали на полянку какую-то, что ли. Запомнились на секунду выхваченные фарами из черноты стволы. Густой, густой лес. Снова полная темнота.
Наконец вываливаемся из машин. Холодно. Хорошо, хоть дождя нет. Потом долго идем гуськом по лесу в тишине. Я вдруг споткнулась о корягу. Тут же меня подхватила железная рука — Рустам. Не дал мне упасть. Так сжал мое плечо… Какой сложный набор ощущений можно, оказывается, передать простым пожатием руки. «Держись, милая, это нормально, что тебе страшно и жутко, тут нечего стыдиться, я совсем близко, и буду рядом все время, даже если придется умереть сейчас, я до последнего буду с тобой, разделю боль, разделю страх, разделю ужас, а потому ничего этого нет на самом деле, а есть только моя нежность. Держись и ничего не бойся!»
И я тоже пожала его руку: я знаю, я ничего не боюсь, пока ты со мной.
Наконец мы дошли до ворот. Здоровенные такие. Башни над ними. На них, по идее, должны часовые стоять. Но, кажется, их там нет почему-то. Как странно. И прожектор не горит. Мы рассыпаемся цепью вокруг ворот. Залегаем в траву. Автоматы вытянуты вперед. Замысел понятен без слов. Как только распахнутся ворота, мы откроем шквальный огонь! Противник прижмется к земле. Тут несколько бойцов ринутся вперед, забросают тех, что внутри, гранатами. А остальные ворвутся в ворота. Атака, штурм и ярость. Огонь, смерч! Безумие. Оскал смерти. Страшно? Ничего, делай что должно, и будь что будет. Ура! За свободу! За достоинство. Ради Него. Вот он, рядом… Можно протянуть руку и…
Он взял мою руку в свою и долго держал. Поглаживал тихонечко пальцем. Ничего не говорил, конечно, но я все равно слышала: «Шурочка, Шурочка, Шурочка…»
Как хорошо, милый. Не страшно совсем.
Только вот ожидание мучительно. Все ждем и ждем. Лежим. Холодно лежать, между прочим. Этак я простужусь. От одной мысли о неизбежной жестокой простуде откуда-то вдруг берется кашель. Еле его сдерживаю. Зажимаю рот рукавом. Рука Рустама ложится мне на затылок, гладит ласково шею, успокаивает. Любимый…
Из-за этого приступа кашля я и пропустила момент, когда это случилось. Что случилось? А то, что кто-то, весь в черном, спрыгнул со стены. Через секунду он был рядом с нами. Рустам схватил его за руку, пригнул к земле. Тот быстро зашептал что-то по-чеченски. Я не понимала ни слова и в то же время понимала главное: случилось что-то непредвиденное. Что-то совсем скверное. Рустам выругался, он всегда по-русски ругался. Вдруг сказал: «Не может этого быть!» И тут же снова перешел на чеченский. Я лежала и чувствовала, как по шее потекли капли — холодный пот. Что-то такое жуткое происходило — страшнее, чем просто перспектива погибнуть.
7Нинка сидела и смотрела в пол. Не верила мне. Или, может, хотела дерзость сказать, но раздумывала: решаться на ссору или нет. И я решила упредить атаку:
— Давай, — говорю, — обсудим оргазм.
Все-таки сумела ее опять удивить. Уставилась на меня с изумлением, говорит:
— А чего его обсуждать?
— Ну, видишь ли… Я ведь до Рустама не знала, что это такое. Причем думала, будто знала, что испытывала раньше, ну с тем же Сережкой… А теперь я поняла, что это все было не то. Совершенно не то! То есть просто ерунда какая-то, так, легкое удовольствие, как от вкусной конфетки… А настоящий оргазм — это, оказывается… землетрясение какое-то… Всю тебя перетряхивает, переворачивает, ты видишь прекрасные миры, и все вокруг окрашивается в другие цвета, ярче обычных в тысячу раз, и ты сама становишься ослепительным светом на секунду…
Нинка фыркнула, сказала спокойно:
— Не преувеличивай, поэтесса. Хотя, что и говорить, штука потрясающая, слаще и нет ничего в этой жизни…
— Слаще нет, это само собой… Но вот я думаю: возможно ли это для меня с кем-нибудь еще, кроме Рустама? Думаю, нет. Невозможно. А ведь я не знаю даже, жив ли он. В тюрьме он или на свободе. Я пыталась выяснить, но куда там. Фазер мне за эти попытки такой скандал устроил. «Погубишь и меня и себя, — говорил, — и все равно правды от них не добьешься».
— Твой отец, как всегда, абсолютно прав.
— Прав-то он, может, и прав… но мне от этого не легче. Не было у меня ни с кем такого, как с Рустамом, и, видимо, не будет никогда. Мне, впрочем, и пробовать совершенно неохота. Я теперь всех мужиков ненавижу.
— Ну это пройдет, — неуверенно протянула Нинка.
— А я думаю, нет, не пройдет. Вот эти приступы… так скучаю по нему, хоть вой… сначала думала: он так ловко трахается, вот я и тоскую по траху… Может, в возраст такой вошла… гормоны как-то иначе легли… а он просто оказался в нужном месте и в нужный час… Но потом понимаю: сама себя обманываю… потому что, может, и гормоны — все наши чувства, в конце концов, — химия… но какая разница, почему? Итог-то каков? А таков, что жить без него не могу… И вот такой тест себе придумала: если бы его кастрировали или сделали импотентом и он сексом не мог больше заниматься, бросила бы я его? И пугающий меня саму ответ: нет, не бросила бы! Ни за что! Не знаю уж, что бы с хотелкой стала делать, онанизмом тайком заниматься или что, не знаю… Но не бросила бы ни за что, и изменять ни с кем не стала бы… Такая охватывает нежность… может, это какое-то замещение? Что-то такое материнское, детей, может, пора иметь, а у меня их нет и не предвидится… Врачи мне говорят: матка не развита. Хоть и есть маленький шанс, что разовьется когда-нибудь. Но это только шанс… может, инстинкты во мне путаются? Очень даже может быть! Но опять же — какая разница! Итог-то все равно тот же: жить не могу без него, и все… И ведь, знаешь, не то что секс… а просто за руку его взять… Будто обрела что-то — особенное, невероятное, огромное, о чем даже не подозревала… Как будто я стала другой от пожатия его руки — поменяла что-то в своей химии… Просыпаюсь утром, и первое — это мечта о его руке, такой сильной, теплой, нежной… Ах, я и объяснить не могу. Я даже думала — это болезнь! Принимала всякие нейролептики. Но ничего не помогает…
Нинка теперь все-таки прониклась наконец. Говорит:
— Ну, мать, ты даешь… ты действительно изменилась… Даже не верится… Но, думаю, это пройдет… Девичья влюбленность… у меня в школе и в училище сто раз бывало… Так втрескаешься, такая, понимаешь, нежность переполняет, что жизнь вроде бы за любезного отдашь запросто… а если он разлюбит — только в окно выброситься, и ничего больше. И вот этот симптом — за ручку держаться, — он самый верный. Тоже у меня было в пятнадцать лет впервые… Но ты знаешь что, мать, я ведь это давно подозревала в тебе — инфантилизм крайней степени… Правда, сомневалась. Сама себя уговаривала: не может быть! Глядя на тебя, такую лощеную, такую до предела уверенную в себе… зная твой интеллект да стервозный характер, цинизм этот твой… Я себе говорила: не может быть, чтобы Сашка отставала в развитии… А потом сама же себе и возражала: но ведь точно, в эмоциональном плане она урод… А теперь понимаю, не урод, нет, а ребенок… Отставший, жутко отставший…
И вот эта твоя история с неразвитой, детской маткой — это ведь тоже симптом! Я говорила с тетушкой, помнишь Нину Петровну, гинеколога, она тебя смотрела, вот она говорила, что у тебя и гормонально не все в порядке… Не хватает женского гормона. А вот теперь все наверняка поменялось. Мой совет: срочно пойди проверься, наверняка теперь у тебя там бо-ольшие перемены… Ты просто вошла в возраст, в возраст течки, как моя деревенская бабушка в таких случаях говорила. А Рустам тебе под руку попался, ты правильно предположила. Вот и все! Проверься поскорей, думаю, матка теперь у тебя растет, как сумасшедшая… берегись, залетишь, не заметишь как…
Так что вот мой приговор: это твоя первая, запоздавшая влюбленность. И она пройдет так же, как проходят они в четырнадцать лет. Просто в твоем случае все осложнилось твоим приключением диким… Хотя, думаю, ты все, наверно, преувеличиваешь.
И вот ровно на этих ее словах со мной опять что-то случилось, будто снова тумблер какой-то переключился. Я засмеялась и сказала:
Так что вот мой приговор: это твоя первая, запоздавшая влюбленность. И она пройдет так же, как проходят они в четырнадцать лет. Просто в твоем случае все осложнилось твоим приключением диким… Хотя, думаю, ты все, наверно, преувеличиваешь.
И вот ровно на этих ее словах со мной опять что-то случилось, будто снова тумблер какой-то переключился. Я засмеялась и сказала:
— Насчет преувеличения ты верно заметила. Да выдумала я все от начала до конца, как ты могла в такое поверить!
Нинка покраснела. Глаза увлажнились. Сказала хрипло:
— Ну и сволочь ты, Шурка… ну и гадина… А я как была легковерная дура, так и осталась. Объект для розыгрышей и издевательства.
— Но как же тебя не разыгрывать, Ниночка, когда ты во что угодно поверить готова! В любую чушь! Ну, подумай сама! Какие в наше время чеченские партизаны? Какие ядерные реакторы под Москвой? А уж про Вагона этого… и прочих… и все эти детали скабрезные… да если бы на самом деле такое со мной приключилось, хотя этого даже и представить себе невозможно, — да неужели стала бы я такой ужас про себя рассказывать? Так себя унижать? Ты же знаешь, какая я гордая. Как мне трудно даже в маленькой ошибке, в самой малой неудаче признаться. Знаешь меня с детства и вдруг в такую клюкву поверила! Просто умора ты, Нинка!
— Клуша, я и есть клуша, — сказала в ответ Нинка. И потом повторяла эту фразу много раз, заливаясь пьяными слезами. А я смеялась холодно и называла ее дурой.
Но ночью, когда Нинка удалилась наконец домой и когда интоксикация от вина стала проходить, я сама вдруг заревела. Лежала, повернувшись к стене, и плакала беззвучно, чтобы Фазер не услышал. И не было мне утешения, и ничего не было в жизни такого, ради чего стоило бы жить. Ради чего необходимо было продолжать это затянувшееся, тупое и мучительное путешествие.
Глава 5. С
В выходные я уж оттянулся по полной. Как начал в пятницу вечером, так остановиться не мог. И, как ни зарекался, на каком-то этапе Шурочка, кажется, все-таки появилась. Но что мы с ней делали, говорили ли о чем, занимались ли любовью, ездили ли куда-нибудь, неизвестно. Вот бы пойти к психиартам и сказать: а кстати, ребята, я, как выпью, так себя не помню целыми днями. И в это время с какой-то бабой якшаюсь. Удивительной красоты вроде как, но, как она в точности выглядит и вообще кто такая, я без понятия.
С такой странной мыслью я и проснулся на рассвете в понедельник. И в таком кошмарном похмелье, что вообще кранты. Что оставалось делать? Проявил я тут чудеса силы воли, вытащил себя за шкирку из кровати и часа два над собой издевался. Во-первых, контрастный душ. Во-вторых, немножко зелья, что на донышке в каждой из бутылок, естественно, осталось. Вот и набралось сколько надо, не больше и не меньше. В-третьих, лошадиную дозу дефицитного кофе (жена на праздники берегла). Закапал в глаза капли, которые мне Люська в своей закрытой аптеке добыла. Капли китайские, чудодейственные, красноту снимают за полчаса. Ну, может, и не на сто процентов, ну так на восемьдесят. И в итоге, как ни удивительно, приперся на работу в терпимом состоянии. То есть отвратительном, конечно, но все же выносимом. И главное — не опоздал.
И слава богу. Слава богу, потому как меня уже с самого утра Михалыч поджидал. Просто вот так вот лично сидел за моим столом скромненько, представляете, и дожидался!
Посмотрел на меня подозрительно, говорит:
— Что, не выспался, что ли?
— Да я ремонт кое-какой делаю, товарищ генерал, лег поздно.
— Смотри, — говорит Михалыч, — знаю я твои ремонты. Режим надо соблюдать. Вот что. А то доиграешься. — Потом помолчал немного и сказал, как о чем-то обычном и само собой разумеющемся: — Хорошо, что не опоздал, а то мы сейчас с тобой к начальнику главка пойдем.
— Начальнику главка? — не поверил я.
— Да, к заместителю председателя.
…Наверно, похмелье все мои чувства притупило. К начальнику так к начальнику, к заместителю так к заместителю. В нормальном состоянии, может, побелел бы да задрожал. Или впал бы в замешательство. Зачем я вдруг такому большому начальству понадобился? Подумать только — к заместителю председателя! Да я его, товарища Сусликова О.Н., пару раз в жизни всего и видел, да и то издалека. Ведь мы как устроены: отделения складываются в отделы, отделы — в управления, а управления — в главные управления. Начальники главков одновременно заместители председателя. Заместители господа бога. Власть в их руках такая немереная, что воображения не хватает ее себе представить. Даже Михалычу до таких высот — как до Олимпа или вершины горы Казбек. А мне-то… мне-то даже не соизмерить такое ни с чем!
Тут у Михалыча в кармане вдруг как заиграет музыка бравурная, я даже вздрогнул. Все никак не могу привыкнуть, что он вот так запросто портативный мобильный телефон носит. Всем генералам по должности полагается. И он невозмутимо так достает из кармана этакий серебристый красавец, совсем крохотный — ох уж и сильны эти китайцы! — кнопку нажимает и говорит:
— Сердюк!
Послушал и отвечает:
— Так точно. Через три минуты будем.
И кивает мне: пошли, дескать.
Я иду вслед за Михалычем и думаю: и зачем это я с утра пораньше зампреду понадобился? Выговор объявлять? С работы увольнять? Так не олимпийское это дело. Для этого у богов подручные есть — они же кадровики. Ну, или там управление внутренней безопасности, в конце концов. Или Михалыч мог бы мне неприятное объявление сделать, а то и начальнику отделения поручить. Нет, тут что-то не то… Может, я так провинился, конечно, что генерал-полковнику (нет, вы понимаете — генерал-полковнику!) госбезопасности Сусликову стало любопытно живьем на меня посмотреть, прежде чем швырнуть львам на съедение? Скорее всего, потому как для противоположных ожиданий оснований нет совершенно: за что ему меня хвалить или благодарность объявлять? Оперативные результаты более чем скромные. Стал я их в голове перебирать: ну завербовал, к примеру, доцента одного из МГУ, который вроде бы подпольный кружок социологов нащупал; так он в итоге со справкой оказался. На учете состоит в районном диспансере с вялотекущей шизофренией. Как в МГУ его пропустили, со справкой-то, это другой вопрос. Ну а вся остальная агентура моя — так, мелочь пузатая, слухи, анекдоты, неосторожные высказывания… что еще могу предъявить для оправдания своего существования?
Ну, вот и заветный второй этаж. В обоих концах по офицеру дежурят, круглые сутки и каждую минуту коридор просматривают. Злые языки говорят, что раньше здесь скрытые камеры были установлены и дежурный в комендатуре следил за происходящим по телемонитору. А потом камеры и мониторы стали так часто ломаться, что решили вернуться к более простой и надежной системе. Особенно после того, как поутру обнаружили в коридоре спящего алкаша, неизвестно как в здание проникшего. Расследовали потом, расследовали, так ничего и не выяснили. Алкаша проверяли и так, и этак. Потому что первая мысль была, конечно, что это какой-то суперагент противника. Глубокого внедрения. Создали ему такую легенду, вжился в образ и вот проник в святая святых! Но алкаш вроде оказался подлинным. С циррозом последней стадии и всем таким прочим. Его, конечно, изолировали на всякий случай, и он всего через месяц какой-нибудь помер. Что еще могли сделать? Ну дежурную смену охраны поувольняли. Но самое печальное, что на пленке ничего не оказалось. Видеомагнитофон заело. И выяснился прискорбный факт, что заедают эти аппараты регулярно. Их чинят, а они ломаются снова. А иногда еще контакт отходит, и тогда на пленке ничего не записывается. Аппаратура отечественная, дешевая, ее все время меняют, но она опять быстро выходит из строя. Покупать же импортную мало того что дорого, но еще и опасно. Несколько лет назад случайно выяснилось, что в подсунутой нам китайскими друзьями камере заодно микропередатчик данных стоял. Под одну из функциональных деталей гениально замаскированный. А у нас просто нет специалистов, которые на сто процентов могли бы гарантировать, что никаких «жучков» не подсунут. Ведь эта отрасль так быстро развивается, что уследить просто невозможно. Только наши из управления технической безопасности научатся очередные новинки выявлять, как тут же изобретут что-то новое. Я спросил Михалыча по наивности: а откуда они знают, что мы аппаратуру для нужд госбезопасности покупаем? А тот говорит: так если наше государство тратит валюту драгоценную на закупку такого оборудования, то ежу понятно, что наблюдать будут не за складом нижнего белья или винным магазином. А за чем-то, представляющим несколько больший оперативный интерес.
Так что теперь на втором этаже все происходило по старинке.
Генерал-полковник Сусликов сидел за обычной дерматином покрытой дверью. Вернее, никакого генерала за дверью не оказалось, а обнаружился там очень строгий и сосредоточенный офицер, моего примерно возраста, важно восседавший за огромным столом. На столе перед офицером стояло несусветное количество разных телефонных и каких-то еще непонятных аппаратов и горела большая красная лампочка. За спиной у него виднелся большущий шкаф красного дерева с затейливой резьбой и вензелями всякими. Вдоль стен стояли два несколько нелепо здесь смотревшихся бордовых кожаных дивана. На одном восседали два богатыря — охрана. На втором, догадался я, предстояло посидеть нам с Михалычем. Но больше никого и ничего в кабинете не было. Где же генерал-полковник, дивился я. Наверно, нас поведут потом в какое-то соседнее помещение.