– Ту сволочь давно расстреляли, а насчет гомеопатов… что ж, версия заслуживает внимания, – Елистратов кивнул. – Вот видите, Ева Александровна, сколько вы всего сразу вспомнили. А ваша сестра, она…
– Она в Канаде живет с мужем. А мы с Феликсом здесь, – Ева наполнила чашку Феликса, а потом Кати: – Берите конфеты, угощайтесь.
– Вы часто виделись с Маньковской? – спросила Катя.
– Нет. Она жила одна, у нее свой был уклад жизни, она ведь в прошлом балерина, танцевала в Большом, в конце тридцатых даже в примы попала. Ее всегда окружали такие люди… У нее, правда, случился трагический момент в жизни – ее весьма высокопоставленный любовник… маршал, его расстреляли в тридцать седьмом или тридцать восьмом… Но она не пострадала, быстро утешилась и жила хорошо. Впрочем, когда я ее знала девочкой, это все были уже только воспоминания о прошлом. Я приходила к ней, когда она звонила моей матери и приглашала меня – побыть, погостить.
– Только вас одну?
– Нет, мы и с мамой приходили, и с сестрой. Но сестру она не очень привечала – не знаю почему. Чаще у нее гостила в том доме я.
– А ее родственник Матвей Маньковский – вы его знали? Он что, ее сын был?
– Нет, не сын, племянник двоюродный, мой двоюродный дядя. Конечно, я его знала, он старше меня был на десять лет. Тогда казалось – это так много, а сейчас я вот смотрю на Феликса и… Но тогда он мне казался ужасно взрослым.
– А он что, проживал у вашей бабки в квартире?
– Нет. Правда, иногда ночевал у нее, он жил в общаге… Где, я не помню. К нам иногда заходил домой – к матери, отцу. По-родственному.
– Понятно. А это не он ее обнаружил – мертвую?
– Нет… ее нашла соседка – наша хорошая знакомая Искра Тимофеевна Сорокина. Вон вам надо с кем поговорить, это кладезь воспоминаний, несмотря на свои девяносто, – Ева улыбнулась. – Она стала звонить в дверь и, не получив ответа, подняла тревогу, позвонила в ЖЭК, а уж потом они вызвали Матвея с ключами.
– У него имелись ключи от квартиры?
– Да, Августа сама их ему вручила, она же была пожилая – мало ли что…
– На момент обнаружения давность смерти составляла около трех суток, так в деле, в заключении судмедэксперта, – сказал Елистратов. – В вашей семье за эти дни не хватились, не встревожились?
– Насколько я помню, тогда мама и папа уехали в Ленинград к своим знакомым, папин однокурсник с арктической станции вернулся, хотели повидаться, это были праздники – Восьмое марта.
– А вы когда видели бабушку в последний раз?
– За несколько дней до… я не помню точно, я приходила… да, я приходила к ней за кофе.
– За чем?
– За кофе. Тогда ведь он нигде не продавался в магазинах, а у мамы было пониженное давление, и Августа иногда отстегивала нам пару банок растворимого, она умела доставать через своих знакомых торгашей.
– А у нее имелись знакомые в торговле?
– У нее везде имелись знакомые. Если в молодости Августа вскружила голову маршалу Хвостову и, говорят, даже маршалу Тухачевскому, то она так и шла по жизни, понимаете – шлейф легенд и сплетен, всем было жутко интересно.
– А в Замоскворецком универмаге у нее имелись знакомые?
– Естественно, она же жила рядом. Тетка такая толстая к ней приходила – то ли армянка, то ли азербайджанка… вся в бриллиантах…
– А что у вас в семье говорили по поводу ее убийства? – спросила Катя.
– Родители постарались, чтобы мы с сестрой… нет, конечно, потом говорили… столько лет ведь прошло… Вокруг Августы всегда вертелись какие-то подозрительные типы… молодые, она любила молодых мужчин до старости. Какие-то шоферы, вечно ее куда-то возили: к приятельницам, в поликлинику, в балетное училище, хотя она там никогда не преподавала, в театры… какие-то мастера – то ремонт, то новая сантехника, то проводка… она все никак не могла успокоиться, все прихорашивалась, все чего-то ждала… может, кто-то из кремлевских старцев овдовеет и обратит на нее внимание? – Ева фыркнула от смеха. – Грешно, конечно, смеяться, такая смерть страшная… но, не могу, вы понимаете? Мне и тогда девочкой это казалось странно… И смешно.
– Смешно?
– Ну да.
– А Матвей Маньковский? – спросил Елистратов.
– Что Матвей?
– Он ведь тоже был молодым мужчиной, близким ей настолько, что она доверяла ему ключи от квартиры.
– Матвея потом вызывали в милицию, допрашивали. До самого его…
– Что до самого?
– Исчезновения. – Ева скрестила пальцы. – Он же пропал.
– Мы и это дело о пропаже без вести собираемся возобновлять, – сказал Елистратов.
– Это папа сказал маме, что так надо написать в заявлении: пропажа без вести, – Ева вздохнула. – Я помню, разговор был при мне на кухне.
– То есть, что вы хотите этим сказать?
– У нас в семье не верили, что он пропал… Он просто сбежал, ушел за границу нелегально. Тогда, в восьмидесятом… это же как раз после Олимпиады… осенью произошло… Он всегда высказывал желание свалить отсюда. Так и говорил: надо валить. Тогда еще в Польше вся эта история началась с «Солидарностью», а он хоть и русский, но поляк… Он хотел перейти границу – в Грузию ездил, специально смотрел – как по морю, по суше в Турцию уходить: в Карелию, там ведь финская граница… И когда он это наконец сделал, мама и отец сразу поняли… когда он пропал… но они боялись, что нас всех потянут к ответу – КГБ и все такое, и поэто-му написали заявление о пропаже без вести. Я думаю, он живет себе сейчас где-нибудь в Америке или в Австралии.
– Он давал о себе знать – писал, звонил?
– Нет, никогда. Зачем? Когда уезжают, рвут все связи. Вот моя сестра, она не сбегала, она вышла замуж и уехала официально… но мы с Феликсом почти не общаемся с ней… мы уже стали забывать, какая она… Это все сложно, можно обижаться, а можно просто принять как неизбежность.
– Ясно. Спасибо… с этим, пожалуй, все. А что вы знаете об убийствах в универмаге, который рядом с домом вашей бабки? Это позже случилось, в июле месяце. Вы что-то слышали об этом?
– Тогда нет, я же говорю, мне всего тринадцать было… Потом об этом мне, вообще нам, нашей семье говорила Искра. О, она все слухи, все сплетни собирает. Там что-то страшное произошло, по ее словам. И до сих пор она…
– Что до сих пор?
– Знаете, а вы поговорите лучше с ней, а? Я ей сейчас позвоню, она с удовольствием вас примет и все-все вам расскажет. Она просто жаждет слушателей! – Ева взяла с подоконника телефонную трубку.
– Ева Александровна, поздно уже, – заметил Гущин. – Неудобно беспокоить пожилого человека.
– Она будет только рада. У нее страшная бессонница. Я сейчас все устрою, подождите. Алло… тетя Искра? Как вы там, дорогая моя?
Катя поняла – рыжая прекрасная полячка выпроваживала их грациозно и бесцеремонно. Напоив чаем, рассказав, вспомнив что-то из своего детства, может, и не все, но как проверить?
– Феликс, надо поговорить, – шепнула Катя в прихожей. – Я тебе позвоню на днях, хорошо?
– Звоните, – Феликс смотрел на нее. – Вам надо, чтобы я еще раз попытался, посмотрел, да?
– Не знаю, может быть… если честно, я тогда так и не поняла, что ты там увидел.
– Я сам не понял, – шепнул Феликс. – Но я хочу узнать. Я покой потерял из-за этого.
Глава 40 «ГЕНЕРАЛЬСКИЙ» ДОМ
От Большой Ордынки до Александровской улицы – по хорошей дороге от силы десять минут. Но, увы, не летним вечером, когда все едут из центра. На Люсиновской улице – пробка до самой Даниловской площади, до рынка. Водитель Елистратова свернул на Шаболовку, затем на Мытную. И снова ехали мимо грандиозного забора, огораживавшего территорию Гознака. Цитадель занимала целый квартал.
К универмагу и «генеральскому» дому проехали дворами – они тут все сплошь сквозные, проходные, правда, под завязку забитые припаркованными машинами жильцов. Подъезды, облицованные серым мрамором, располагались не со стороны Александровской улицы, а во дворе – просторном и уютном, с лавочками, голубями и детской площадкой.
Катя глянула на часы – десять. А светло, как днем, старушка Искра не спит, бдит, по телефону в разговоре с Евой она согласилась «принять товарищей из милиции с большим удовольствием».
Лифт для этого старого дома оказался на удивление новым, их тут, видно, недавно заменили.
Искра Тимофеевна Сорокина открыла дверь после первого же короткого звонка, словно караулила там, в прихожей. По случаю жары она облачилась в пестрый ситцевый халат, очки лихо сдвинула на нос, а палка…
Катя снова обратила на нее внимание – какая изящная, старинная «клюшка».
– Что, нравится? – старушка заметила ее взгляд. – Как память мне досталась от знакомой моей… Эвка сейчас вот по телефону тарахтела, вы по поводу Маньковской видеть меня желаете? Так это о ней мне напоминание, ее любимая.
А это кто ж с вами? Какие молодцы-гренадеры, – старушка ехидно смерила взглядом низенького Елистратова. – Кто ж такие будут? Вас-то я, девушка, помню, мы встречались.
Катя снова обратила на нее внимание – какая изящная, старинная «клюшка».
– Что, нравится? – старушка заметила ее взгляд. – Как память мне досталась от знакомой моей… Эвка сейчас вот по телефону тарахтела, вы по поводу Маньковской видеть меня желаете? Так это о ней мне напоминание, ее любимая.
А это кто ж с вами? Какие молодцы-гренадеры, – старушка ехидно смерила взглядом низенького Елистратова. – Кто ж такие будут? Вас-то я, девушка, помню, мы встречались.
Полковники важно представились со всем соблюдением церемониала – предъявление удостоверений, наименование должностей. А Катя отметила, что у девяностолетней дочки маршала Сорокина и правда поразительная память. Она ее запомнила! Хотя видела только мельком в кабинете майора Бурлакова.
– Мы не только к вам по делу балерины Маньковской, – сказал Елистратов. – Мы хотим с вами побеседовать и о той причине, по которой вы совсем недавно вместе с нашими коллегами из вневедомственной охраны сделали заявление о… довольно странном ночном инциденте…
– Угу, так это уже совсем другая песня, – старушка кивнула. – Что ж, проходите, располагайтесь, поговорим.
В большой и единственной комнате – бархатные кресла и диван с накинутой на спинку махровой простыней. Балконная дверь настежь открыта. Катя выглянула – стена универмага так близко, кажется, можно рукой коснуться. Окна четвертого этажа, окна пятого этажа… А там внизу – двор и кусочек улицы, угловая витрина.
– Честно говоря, не люблю я людей с красными «корками», опасаюсь до сих пор, – Искра Тимофеевна села на диван, оперлась на палку. – Столько, простите, мне дерьма наложили в свое время, дело сфабриковали… Сорок восьмой год, как сейчас помню: я, девчонка-студентка, во внутренней тюрьме на Лубянке, а следаки все такие лощеные, хорошим одеколоном от них за версту разит… Скажете, сейчас, мол, это не ваша контора?
– Это не наша контора, мы были и есть уголовный розыск, – вякнул полковник Гущин.
«Сейчас тоже добавит, как миляга Мегрэ, с хрипотцой: «мадам», – подумала Катя.
– Но все равно приносим свои глубочайшие извинения, – Елистратов наклонил голову. – А вы дочь маршала Сорокина? Я кино про него в детстве смотрел.
– Это в шестидесятом сняли, боевичок такой шустрый со стрельбой, папу тогда уже полностью реабилитировали.
– И вы всю жизнь живете в этом вот доме? – спросил Гущин.
– За исключением тех лет, что я сидела в лагере. А как в тридцать втором этот дом построили… да, вместе с универмагом и кинотеатром, там был через дорогу, его давно сломали… И мы въехали. Наша прежняя большая квартира на третьем этаже была на одной площадке с той, в которую поселили Августу Маньковскую. Это, между прочим, моя мать отыскала ей хорошую домработницу… Капа… Капитолина…
– А, это, наверное, та, что на момент убийства Маньковской в марте восьмидесятого в больнице очутилась? – уточнил Елистратов.
– А что вы хотите – возраст. А молодая-то она ловкая была, хорошо за Августой смотрела. Да и за маршалом ее, когда он тут появлялся… то китель ему погладит, то воротничок чистый подошьет.
– А маршал часто посещал балерину?
– Часто. Уж поверьте мне – часто, любил, наверное, сильно. Она красивая была и вся такая… знаете, не как наши… наши-то все комсомолки, без затей, а эта из Варшавы пани… хотя сама из простых, не дворянка, там у себя в кордебалете ногами дрыгала, но тут при маршале вдруг и лоск появился, и шелковое белье, и фильдеперсовые чулки… знаете, что это такое?
– Не совсем, – хмыкнул Гущин.
– О, это такая штука, чулочки гладенькие… мужиков с ума сводили… Она их брала в универмаге, как он только открылся, тут тогда что-то вроде закрытой секции сделали, туда, конечно, не через главные двери из нашего дома ходили дамы. К главным-то дверям тогда, в тридцать четвертом – тридцать пятом, и потом, перед войной, очереди с четырех утра занимали – и все в основном за текстилем. Народ вот так друг дружку держал, за платья, за пиджаки… Ну а для наших жильцов никаких очередей. А маршал… вы же про него спрашивали? Он поначалу на машине открыто приезжал – вечерами. Но тут сразу полный сбор: детвора, машину его облепят как муравьи – классная, с открытым верхом… Потом он стал по-другому здесь появляться. Смотришь, а он уже на нашей лестничной площадке – с букетом сирени.
– Пешком, что ли, стал ходить? – наивно спросила Катя.
– Пешком они не ходили, нашел, наверное, другие пути.
Гущин посмотрел на Елистратова.
– Тут ведь метро тогда как раз прокладывали? – спросил он.
– Вот именно, метро, – Искра Тимофеевна усмехнулась.
– А у вас в доме не было капитального ремонта?
– В шестьдесят девятом делали. А потом – нет, только по мелочи – то крышу перекрывали, то лифты поменяли, затем стояки… всю стенку мне в туалете продолбили.
– Понятно. И происходило это все задолго до трагических событий восьмидесятого года – марта и июля. В марте была убита гражданка Маньковская. А в июле в вашем универмаге произошло…
– Знаю я, что там произошло. С балкона я все видела ночью, и как здание оцепили, и как милиция приехала. И как выносили их оттуда мертвых…
– А мы в оцеплении тогда стояли, и я и он, – Гущин кивнул на Елистратова. – И случилось это как раз в наш первый рабочий день.
– Пути господни неисповедимы, – Искра Тимофеевна, дочь красного революционного маршала, назидательно подняла вверх указательный палец. – Твердим себе, маловеры, не может такого быть. С кем угодно – только не с нами. Слепцы в своем неведении, гордые в своем нежелании понять, что мир гораздо сложнее, чем кажется нам.
– Ну да, теперь модно на все в 3D смотреть, – хмыкнул Елистратов.
– Чего, простите?
– Ничего, это я так…
– Это ведь вы тогда первой обнаружили Маньковскую?
– Я, до сих пор та картина у меня перед глазами… Она на своей постели… синяя, страшная… Пальцы на руке сломанные, он ведь кольцо с нее сорвал, единственное, что у нее осталось от былого, остальное-то все прожила.
– Он? Вы о ком-то конкретно говорите?
– А по поводу кого вы ко мне приехали?
– По материалам дела, поднятого нами из архива, на причастность к совершению этого убийства проверялось несколько человек.
– Я не спрашиваю вас, почему вы подняли из архива такое старое дело, – сказала Искра Тимофеевна. – Но тогда всех допрашивали. И меня, между прочим, первую.
– Некий Львов – водитель такси… не помните такого из окружения Маньковской?
– Высокий такой брюнет… смазливый… она ему приплачивала. Он, бывало, приедет и за ней в квартиру поднимается, помогает ей одеваться, как лакей. А сам все по сторонам зыркает… У нее картины имелись ценные, так вот это через него они все в скупку ушли. И второй у нее был водитель – Витя, тот попроще, не такой наглый. С периферии откуда-то.
– А ее племянник Матвей Маньковский?
– Матюшка Поляк? Мы его тут в доме так звали. Прохвост хороший он был и тоже смазливый… бабник…
– Он ведь без вести пропал?
– Эвка разве вам не говорила? Ее родители всегда считали, что ничего он не пропал, а просто за границу утек. «Выбираю свободу» – так это тогда называлось, – Искра Тимофеевна махнула рукой. – Спал и видел, негодник, как сделать ноги из Союза.
– Но на это ведь деньги нужны – для нелегального перехода границы, – заметил Елистратов. – А Маньковская как раз была ограблена, вы говорите.
– Никакого ограбления! Кольцо с изумрудом – единственное, что пропало. Захотели бы ограбить – шубы взяли бы, фарфор французский, серебро столовое и так по мелочи. Нет, это не ограбление, вы бы видели ее лицо – маска ужаса, словно она чего-то смертельно испугалась… словно увидела нечто…
– А кто после ее смерти получил квартиру? – спросил Гущин.
– А никто.
– Не племянник?
– При чем тут Матвей? Никогда бы она ему ничего не оставила, с какой стати? Она всегда хотела прописать в свою квартиру Эвку, младшую, как та совершеннолетия достигнет…
– Еву Комаровскую?
– Любимица ее была, такая бойкая девчонка, такая развитая не по годам. Только эти планы так и не сбылись. После похорон квартиру сразу Моссовет к рукам прибрал. Потом ее Большому театру вернули, там солист жил, пока в Америку не уехал, сейчас сдается иностранцам, из посольства какие-то гуси лапчатые…
– Ну так, и с этим пока выяснили, теперь давайте перейдем к происшествию недавнему, ночному, – Елистратов помолчал. – Я внимательно прочел рапорты патрульных вневедомственной охраны. Ваши показания, к сожалению, тогда не зафиксировали и…
– Вытурили меня в шею, иди, мол, бабка, на завалинке старухам ври, – Искра Тимофеевна покачала головой.
– Но показания, как бы это сказать… весьма спорные… странные… Я допускаю, что все вы там что-то слышали той ночью. Но описание… малореалистичное.
– А никто про это и не говорит, уважаемый, все как раз наоборот, – ответила Искра Тимофеевна.