– Но в таком случае этого просто быть не может, потому что… потому что не может быть никогда.
– Вы в бога верите?
– Иногда профессия заставляет. Поверишь.
– А верите в то, что мир наш многогранен и разнообразен… Вон по телевизору сериалы про природу показывают. Столько всяких тварей причудливых.
– Это ж природа – фауна и флора.
– А у дьявола тоже много обличий, – Искра Тимофеевна, дочь красного маршала, крепко оперлась на свою палку. – И вы правильно оба этих дела подняли из праха и соединили в одно: убийство Августы и тот давний кошмар… там ведь трое в одну ночь смерть свою встретили… И, по слухам, их всех, как нашу Августу, за горло, пока не задохнулись, пока не посинели… Я когда увидела ее там, на постели, – эти выпученные глаза, этот животный ужас, что так и застыл в них, – я тогда еще подумала: дьявол побывал в доме, и он не успокоится, нет, он не успокоится, он продолжит убивать… А обличья его… Вы ведь в розыске работаете, всякого повидали, знаете, какую порой маску он себе выбирает – каждый раз новую, а суть одна. Зло. Смерть. Страдание. Боль. Вот и тут у нас то же самое.
– Искра Тимофеевна, а какой силы были эти странные звуки? Громкие? – спросил Гущин.
– Приглушенные стенами, но достаточно громкие, чтобы мы все – и ваши мальчики патрульные, и мы тут, старики в доме, все их слышали. И поняли, что они идут изнутри, оттуда, – Искра Тимофеевна кивнула на раскрытый балкон, на универмаг. – Там таится зло с тех самых пор, как оно осталось безнаказанным и неудовлетворенным.
– Но это же не все время происходило, правда? Вы тут всю жизнь живете рядом с универмагом. Это ведь не все время?
– Это началось весной, в марте… Близится годовщина той кровавой июльской тризны, и нам дают знать… Новый отсчет уже начат. Отсчет покойников. Там внутри притаилось зло.
– Пожалуй, нам в оперативных целях ничего не остается, как провести ночь в этом вашем универмаге, – усмехнулся Гущин.
– Не вздумайте этого делать. Вы оттуда не вернетесь.
– А я вас вот о чем еще хотел спросить, сейчас вспомнил… Вы знали знакомых Августы Маньковской, – Елистратов, видимо, решил повернуть беседу в более привычное для допроса русло. – Некий Шеин Борис…
– Нынешний хозяин универмага? Видела я его с балкона, как он приезжал. Изменился, раздобрел, вширь раздался, волосы утратил. Но я его все равно узнала, у меня память на лица – с лагеря. Хотите знать, кем он был для Августы в ее семьдесят пять? Всем. Не читали рассказ у Лескова, как старуха влюбляется в дрянного смазливого парня и теряет последний стыд? Так вот это про них. Его никто не знал в Москве, этого Борю Шеина, до тех пор, пока он не стал ее любовником, ее секретарем, ее сопровождающим, ее лакеем… А потом о нем узнала вся Москва, наша тогдашняя славная Москва, от нее теперь остались одни маленькие кусочки, одни старые ошметки, вроде меня… но кое-кто еще жив и помнит.
– Нет, вы как хотите, а я эту бабульку в виде свидетеля следователю прокуратуры не представлю, – объявил Елистратов устало, когда они спускались в лифте, расставшись с Сорокиной. – Бесполезно.
– Но она ведь правду говорит, не выдумывает, – возразила Катя. – Те звуки слышали разные люди, много людей.
– А в деле уголовном, которое, я надеюсь, когда-нибудь в суд пойдет… когда убийцу найдем, этот факт мы опустим. И не станем будировать и разглашать в дальнейшем. Идет, пресса? – Елистратов сверлил Катю взглядом.
– Идет. Как скажете.
– Итак, на сегодня пока все. Спасибо за помощь и за сотрудничество, мы вас сейчас домой отвезем.
– Нет, спасибо, вы езжайте, а я доберусь сама.
Катя сказала это у муровского джипа, так как не собиралась ехать с ними. Почему? Потому что она внезапно узрела во дворе «генеральского» дома знакомое авто. «Мерседес» Шеина стоял возле детской площадки. А через минуту из соседнего подъезда вышел и тот, кто обычно сидел за рулем. Катя увидела Марка Южного. Полковники тоже его узрели, но ничего не сказали, когда Катя, попрощавшись с ними, легкой походкой направила стопы свои прямо к нему.
Что он делает в этом дворе? Что он делает здесь вечером после закрытия универмага и сдачи его на охрану?
Глава 41 ОБМАНУТЫЙ МУЖ
Иннокентий Краузе испытал чувство глубокого унижения, когда увидел свою мать в бюро пропусков Петровки, 38. После скандала, разразившегося вечером дома, меньше всего он хотел бы сейчас видеть ее – свою мать. Но чувство унижения возросло стократно, когда он понял, что мать примчалась вместе с адвокатом вызволять вовсе не его, а своего любовника Алексея Хохлова.
На допросе все обошлось. С ним просто поговорили и отпустили – вы свободны. Он забрал свой пропуск и зашел в мужской туалет, закрылся в кабинке и прислонился лбом к двери.
Мать приехала…
Шеин ей позвонил, конечно же, он… Он вечно ей все докладывает. И про Хохлова он тоже, значит, в курсе, что этот мальчишка, этот недоносок, это животное и моя мать… обожаемая, властная, своевольная, любящая и преданная… обожаемая, обожаемая, обожаемая, ненавистная…
Владычица и хозяйка…
Мать…
Мой бог, отчего же так больно-то?
Все они шлюхи…
Иннокентий Краузе оторвал от рулона туалетную бумагу, вытер слезы, текущие по щекам. Спустил воду в унитазе.
В туалете не было никого, поэтому он быстро ополоснул лицо холодной водой.
Плачем, как в детстве…
Жизнь заставляет…
Если бы мать сейчас увидела его – вот такого, она бы просто рассмеялась, а может, вспылила: возьми себя в руки… вытри сопли!
Не плачь, моя детка…
Все хорошо, я люблю тебя…
Его никто не задерживал более, ему никто не препятствовал, он прошел через КПП, отдав пропуск, и направился к своей припаркованной возле входа в сад «Эрмитаж» машине. Достал мобильный телефон и хотел сразу же позвонить жене Василисе. С момента ночного скандала они еще так и не разговаривали. Наверное, она осталась у матери на Рублевке, а может, вернулась в их квартиру. Он туда тоже не заезжал в эту ночь, а она не позвонила ему – ни ночью, ни утром и не спросила: где же ты, муж мой?
Все они, все они, все они такие… вот такие…
Но Василиса другая, просто она обиделась, разозлилась и решила его проучить. Сделать больно ему за его несдержанность, за его истерику, которая, возможно, вчера ее напугала.
Не стоит пугать жену. Она – единственное, что остается, когда мать так явно демонстрирует свое пренебрежение – приезжает на глазах у всех этих тупых ментов хлопотать не за сына, а за своего трахальщика, тридцатилетнего бугая.
Однако позвонить не удалось: строгий гаишник показал ему жестом – давай, давай, проезжай, быстрее освобождай место парковки.
Восемь вечера – центр забит. Продвигаясь чуть ли не по сантиметру вперед, потея даже в прохладе кондиционера, Иннокентий Краузе ехал по оживленной, сияющей огнями Петровке.
Ехал, напряженно вцепившись в руль, и чувствовал, как его глаза слипаются. Бессонная ночь тому виной, ночь, когда он так демонстративно и опрометчиво, быть может, на горе себе, покинул дом матери. Нет, но все же в чем-то на нее еще можно положиться в этой жизни. Там, в милиции, она подтвердила его алиби. Когда он сказал им – этим двум из розыска и девице (кто она, интересно? Следователь, секретарша?), что ту ночь провел дома в кругу семьи с матерью и женой…
Если они спросят Василису, она скажет то же самое. Она не выдаст его.
На светофоре он достал мобильный, сейчас он позвонит ей и попросит прощения, а потом приедет. И они лягут в постель, и он докажет ей…
Когда они вместе, ничего другого не существует. Только ее шелковистые волосы, только ее нежный жадный рот.
Она никогда в жизни не пользовалась чертовой алой помадой…
И правильно делала, потому что…
Она и так, и без нее – само совершенство…
Зашибись, что за прелесть…
Прекрасная мороженщица его детства, ожившая во плоти.
Иннокентий Краузе повернул голову – набирая номер жены, он повернул голову, что-то заставило его это сделать. Там, на светофоре возле Кузнецкого Моста. Он увидел знакомую машину – «Мерседес» Шеина, остановившийся у ресторана пятизвездочного отеля на углу. Увидел своего босса, помогавшего выбраться из машины какой-то женщине в розовом платье со светлыми волосами, как у куклы Барби. Это была Василиса, и она улыбалась, и Шеин тоже улыбался и выглядел очень оживленным и счастливым. А потом он махнул рукой, и «Мерседес» тронулся с места, оставляя их вдвоем. Шеин обнял Василису за талию, и, продолжая о чем-то болтать, они направились ко входу в отель. Швейцар распахнул перед ними двери.
У Иннокентия Краузе потемнело в глазах. На дисплее мобильного всплыл номер жены – шло соединение. Краузе выключил мобильный.
Глава 42 С ВЕТЕРКОМ!
Направляясь к Марку, Катя подумала: а что этот тут делает? А потом другая мысль возникла, заслоняя собой все: как же так, мы забыли спросить самое главное – где именно в доме располагается квартира Августы Маньковской?
Отчего именно это должно быть во всех этих разговорах, во всей этой информации «самым главным», Катя пока что не представляла. Но это вспыхнуло в мозгу яркой вспышкой, едва лишь она увидела ЕГО, выходящего из соседнего подъезда.
Вокруг нее, Августы, всегда вертелись всякие-разные… она любила молодых…
Мало ли кого любила та старуха… она давно мертва…
А потом Катя вспомнила, что точный адрес и план квартиры имеются в старом уголовном деле. Это уже хорошо, кто знает, а вдруг пригодится.
– Привет, Марк, ты как здесь оказался? – Катя постаралась, чтобы тон ее звучал как можно более непринужденно и радостно.
Оглянулась: полковники уехали, интересно, что они подумали? Не стали ей мешать работать с новым фигурантом?
– Привет, вот нечаянная встреча. Что, все на службе? Как это у вас называется – отработка прилегающей территории? – Марк усмехнулся. – А те два хмыря – коротышка и толстяк, они кто такие?
Слышали бы Гущин и Елистратов свои характеристики!
– Это мои коллеги, Марк.
– Дядьки-менты, а я уж подумал, у тебя кавалеры такие, – пожалел тебя, честное слово.
– С чего-то вдруг?
– Престарелые, с такими только время зря тратить.
– Марк, что ты тут делаешь? – Катя смотрела на него, улыбалась, а сама думала: вот язва, еще издевается.
– Я обязан отвечать?
– Да, обязан. В рамках расследования дела об убийстве, о двойном уже убийстве в этом вот здании, – она кивнула на универмаг, крыша его виднелась за тополями, – все обязаны.
– Я не отказываюсь. Только кое-что взамен.
– Что, опять стихи свои прочтешь?
Вероятно, это вышло нарочито грубо. Он достал брелок, нажал на пульт и открыл шеинский «Мерседес».
– Возможно, садись, по дороге и допросишь меня с пристрастием. Пистолет-то свой не забыла?
– А как же, – Катя, секунду, всего единую секунду поколебавшись, села в машину. – Расстрел на месте при попытке к бегству.
– А я от тебя не убегу, видишь, сам сдался, – Марк лихо развернулся. – Куда? Ко мне или к тебе? Домчим по-быстрому, с ветерком!
– Нет, – сказала Катя. – На этот раз шутки в сторону. Где твой работодатель Шеин?
– Развлекается старичок. Женщина – услада воина, оттягиваются по полной, я ясно выразился?
– Вполне. А что ты делал в этом доме?
– Тоже развлекся маленько с девчонкой своей, – Марк смотрел вперед. – Девятнадцать лет, ноги от ушей, сиськи пятый размер, натуральная блондинка. Такие кульбиты в койке выделывает, я просто тащусь.
– Номер ее квартиры?
– А я не помню номера, могу показать. Пошли, поднимемся к ней, а?
– Ее имя и фамилия?
– Фамилии не знаю, зовут Наташка, а может, и не Наташка, может, Лидка, может, Надька…
– Два последних имени – Лидия и Надежда – это имена убитых в универмаге женщин в июле восьмидесятого.
– Что?
– Ничего, ты сказал сейчас, а я просто отметила интересное совпадение.
– Ага, зафиксировала, понятно. И что? То дело мне пришить хотите? Я тогда в кубики играл.
– То дело прошлое, а это дело… настоящее, Марк. Мы ищем убийцу.
– Да пошла ты, – он отвернулся. – Они ищут… Она ищет! Что ж ищете так, что уже двух баб, как вшей, задавили… Ни черта вы не ищете, ничего вы не можете.
– А почему ты не хочешь мне помочь?
– А с какой стати я должен ментам помогать?
И Катя не нашлась что ответить. Вся эта туфта про «долг гражданина», про «торжество справедливости» – с ним, с этим гангстером… с этим вышибалой…
– Ладно, как хочешь, – сказала она тихо. – Просто я подумала, что ты способен мне помочь, как мой друг, как человек, который неплохо ко мне, лично ко мне относится.
– Лично к тебе я хорошо отношусь, – сказал он. – Даже больше скажу… мы могли бы стать друг для друга… Не знаю, не зря же меня всего тогда как током тряхнуло, когда я тебя впервые увидел. Ты красивая, ты очень красивая девчонка… мечта поэта… Только тебе это не нужно. И я тебе до фонаря. Разная у нас жизнь, и вообще все разное.
– Запад есть запад, восток есть восток, им не сойтись никогда.
– Что?
– Это Киплинг, поэт такой английский. Им не сойтись никогда… лишь у подножья престола божья в день Страшного суда, – Катя положила руку ему на запястье.
И он замолчал, затих.
– Про ваш универмаг ходят совершенно ненормальные слухи, – сказала она, помолчав. – Вот мы сейчас от свидетельницы одной, так она нас все допрашивала – верим ли мы в бога и в дьявола. У последнего, мол, много обличий.
– Это бабка с клюкой с пятого этажа, то ли вдова, то ли дочка генеральская? – спросил Марк. – Она как-то явилась, когда шеф мой сюда приехал, прикандехала в универмаг, разглагольствовала. Они раньше с шефом встречались, много лет назад.
– Шеин никогда при тебе не упоминал Августу Маньковскую?
– Нет, никогда.
И по тому, как он ответил, Катя поняла, что он… нет, не солгал, но и правды не сказал.
– В молодости твой Шеин часто захаживал в этот дом именно к ней, к старой балерине, возможно, даже был ее любовником. А в один мартовский день ее нашли в собственной спальне – задушенной.
– Я тебе сказал – я в те времена в кубики играл, в паровозики. Ну, что ты от меня хочешь, Катька?
Катька… в его устах это звучало не дерзко, не грубо, но и не нежно, а как-то особенно… Эх, Катька-Катька, Катюшка, Катерина…
Кто-то когда-то давно уже так называл ее, как эхо, как далекое эхо…
– Марк, а ты когда в универмаг приезжал, ты ничего там не слышал? – спросила она.
– В смысле?
– Я не знаю, в каком смысле. Чего-то такого, странного, необычного… Того, что может встревожить, ну не знаю… напугать.
– Меня? Напугать?
И опять интонация! Эта чертова интонация! Ну как работать с такими вот свидетелями, которые сразу лезут в бутылку?
– Чудной разговор у нас какой-то, – сказал он.
– Да уж, это, наверное, моя вина.
Он покосился на нее.
– И куда вас везти, пани Катарина?
Куда вас везти, пани Августа? Вся ночь впереди… и луна над Москвой лучше всего видна с Воробьевых гор… а потом, когда надоест кататься в машине с открытым верхом, мы вернемся сюда, к вам, и я докажу вам…
Катя провела рукой перед лицом – морок… Но она так ясно слышала этот шепот… мужской голос, задыхающийся от страсти…
Балерина из Варшавы…
Красный маршал, которого расстреляли в тридцать седьмом…
Он сначала приезжал на машине – открыто, а потом из-за сплетен посещения стали тайными, он появлялся в этом доме как призрак…
Мимо проплывали корпуса Гознака – огромные и темные, заслоняющие собой заходящее солнце.
Глава 43 ОБСЕРВАТОРИЯ В СУББОТУ ДНЕМ
В принципе во всем осталась какая-то незавершенность, незаконченность…
И даже в том, что рабочая неделя внезапно оборвалась и наступила суббота – летняя, тихая и пустая в огромном городе.
Вот и Марк, только лишь эпизод…
Катя в субботу по привычке проснулась рано и вышла на балкон со стаканом холодного чая, смотрела на свою родную Фрунзенскую набережную, на Москву-реку.
Незавершенность и неудовлетворенность во всем.
Столько информации по этому делу, нет, по этим делам…
Столько вопросов…
Вот и Марк не сказал правды. Довез ее до дома… Может, стоило спросить его о новых виршах? Подкинуть, так сказать, дров в топку – треп о поэзии, но жаль парня, он, кажется, к этому серьезно относится. У босса Шеина вышибала и подручный с тетрадочкой стихов в кармане пиджака от Версаче.
И все-таки почему и его интересует «генеральский» дом?
Может, стоило ради этой драгоценной информации продолжить этот маленький никчемный роман? Закрутить этакий карамболь…
Катя вспомнила глаза Марка. Нет.
Нет, нет и еще раз нет.
Отчего это мы пленяем представителей противоположного пола именно в те моменты, когда это вовсе нам и не надо, когда это до лампы и просто мешает. А в те моменты, когда мы жадно этого хотим, когда стремимся к любви, летим как мотыльки-однодневки, как все эти потерянные, ощипанные жизнью «чеховские чайки» на свет яркого маяка… все наши огни надежд гаснут, пропадают, и мы плутаем во мраке и одиночестве.
Во мраке и одиночестве…
И только ужасная кровавая тайна… ее разгадка – наша цель, наш ориентир, наш щит от тоски и неразрешенных проблем.
Катя оперлась на перила балкона. «Вы, душечка, вроде как всего неделю назад собирались получить новый загранпаспорт и лететь к мужу, Драгоценному В.А., выяснять отношения, ставить точки над «i» перед неминуемым будущим разводом. И где же теперь все эти планы?
Где ваша собственная жизнь среди этих чертовых загадок и преступлений?
Ее как бы и вовсе нет? А что есть взамен?
Пара пыльных греческих сандалий…
Колчан, где еще не израсходована ни одна стрела…
Свора гончих, так и не нашедших в этих дебрях правильного следа…
Эй, гончие, что приуныли? Мы ловцы и охотники… мы охотники и ловцы… Вот такие, как есть, – похудевшие, чертовски похорошевшие за это лето, светлые и ясные… и как он там еще нас описывал, этот странный мальчик, этот Феликс – ясновидец, лжец… Стремительные, отважные, готовые сразиться в одиночку со всей этой тьмой.