Сколько же их было у меня, этих неосторожных слов! Взять хотя бы один из моих любимых анекдотов о том, что Бог, собираясь создать землю, заранее знал, что в двадцатом веке в России будет править КПСС, и решил дать советским людям такие три качества, как ум, честность и партийность. Но тут вмешался черт и убедил своего оппонента в том, что сразу три столь значительных качества будет чересчур. Довольно и двух. Бог согласился, и оттого, если человек умный и честный — то он беспартийный, если умный и партийный — то нечестный, если честный и партийный — то дурак.
Большую часть моей личной жизни составляла переписка. Письма многочисленных почитателей приходили со всего Советского Союза — от людей, проживших долгую жизнь и только начинающих жизнь: школьников, студентов, молодых актеров. Письма были разные: добрые, наивные, глупенькие, умные, интересные и пустенькие, и на все я непременно отвечала, даже на все поздравительные открытки: это невежливо — не отвечать, да и как же можно обидеть человека! Сотнями покупала я почтовые открытки для ответов, и их всегда было мало. Ведь часто человек, совсем неожиданно получивший ответ, опять с благодарностью писал мне, и так возникала переписка. Вероятно, ее было бы интересно опубликовать, она много рассказала бы о людях, о времени, обо мне.
Однако в начале 60-х был у меня был период, когда я не чувствовала себя одинокой. Я получила письмо от своей сестры Изабеллы Георгиевны Аплеен, которая жила одно время во Франции, а потом, похоронив мужа, перебралась в Турцию. Сестра была тоже одинока и просила помочь вернуться в СССР. Все хлопоты по устройству воссоединения меня и сестры взяла на себя тогдашний министр культуры Екатерина Фурцева. Узнав, что разрешение на приезд Изабеллы получено, я отправилась поблагодарить министра.
— Вы — мой добрый ангел, Екатерина Алексеевна! — произнесла я своим басом. На что Фурцева ответила:
— Я не ангел, а советский партийный работник.
Несколько лет мы прожили вместе. Вскоре у Беллы обнаружили рак. Я вызывала лучших врачей, проводила с ней — уже безнадежной — ночи. Больница, операция — все было бессмысленно. В 1964 году Белла умерла…
Я, вновь оставшись одна, поменяла квартиру, где жила с сестрой, и переехала в Южинский переулок в престижный дом для руководящих работников, расположенный неподалеку от Театра им. Моссовета, в котором служила.
И снова одиночество. Будь он проклят, этот талант, сделавший меня такой! Моей семьей было, как это ни высокопарно прозвучит, искусство. А о семье обычной я не раз говорила: «Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем завести ее, надо решить, что для вас важнее — все или семья». Внука своей близкой подруги, надумавшего жениться, я предупреждала, не без доли юмора, разумеется:
— Вот женишься, тогда поймешь, что такое счастье. Но будет поздно.
Новый год я всегда встречала одна. Обзванивала друзей, поздравляла их с праздником и предупреждала, чтобы они не вздумали навещать меня.
— Эту ночь я проведу с очаровательным молодым человеком, — говорила я им.
— Как его зовут? — интересовались они.
— Евгений Онегин!
В моей почти пустой квартире было очень много цветов и всегда пустой холодильник… Мне все равно ничего нельзя! Единственные продукты, имеющиеся в квартире, — пакеты с пшеном на подоконнике для птиц и птичек. Впрочем, квартира очень даже не пустая: книги, книги, книги, многие на французском языке, «Новый мир», газеты, очки. Мой Мальчик знал всю французскую поэзию. И на всех обрывках листов, на коробках — записанные, зафиксированные в эту секунду пришедшие мысли. Кое-где споры, замечания. На одной странице жестокая характеристика известного театрального деятеля: «Он великий человек, он один вместил в себя сразу Ноздрева, Собакевича, Коробочку, Плюшкина — от него исходит смрад…».
Как раз меня спросили:
— Фаина Георгиевна, вы верите в Бога?
— Я верю в Бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, что это дело рук Божьих…
…Я часто бывала колючей, язвительной, но злой не бывала никогда. Я могу огорчить, но обидеть — никогда. Обижала я разве что саму себя.
Вы — мой поэт!
Я всегда любила и восхищалась Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови.
Мы познакомилась с Ахматовой еще в юности, в те далекие времена, когда я сама жила в Таганроге. Познакомилась по своему собственному желанию — прочла ахматовские стихи, прониклась, впечатлилась и, оказавшись с семьей в Петербурге по дороге в Париж, решила познакомиться. Нашла квартиру Ахматовой и с замиранием сердца позвонила в звонок у дверей. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала:
— Вы — мой поэт! Извините меня за нахальство.
Она пригласила меня в комнаты и одарила меня дружбой до конца своих дней.
— Вы пишете? — поинтересовалась у странной посетительницы Ахматова.
— Никогда не пыталась.
— Поэтов не может быть много! — ответила она.
Ахматова была женщиной больших страстей. Вечно кем-то увлекалась и вечно была в кого-то влюблена. Во время прогулки по Петрограду Анна Андреевна шла по улицам и, указывая на окна, говорила мне:
— Вот там я была влюблена… А вон за тем окном я целовалась.
Анна Андреевна высоко ценила мой талант. Когда я однажды читала Ахматовой Бабеля, она услышала:
— Гений он, а вы заодно!
Такая похвала из уст Ахматовой была ценна втройне, ведь поэтесса отличалась прямотой и не умела, да и не хотела льстить никому.
Когда я была в Ташкенте, придя к ней впервые, я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.
— Я буду вашей madame Lambaille, пока мне не отрубили голову — истоплю вам печку! — сказала я тогда.
— У меня нет дров, — сказала она весело.
— Я их украду.
— Если вам это удастся — будет мило.
Большой саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. «А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги не все».
Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне.
— А я сейчас встретила Платона Каратаева.
— Расскажите…
«Спасибо, спасибо», — повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели. Никогда не встречала более кроткого, непритязательного человека, чем она. Как-то Анна Андреевна за что-то на меня рассердилась. Я, обидевшись, сказала ей что-то дерзкое.
— О, фирма — два петуха! — засмеялась она.
В Ташкенте мы сблизились необычайно. Мы буквально дня не могли провести друг без друга. Гуляли по Ташкенту, слушая переливчатое журчание арычных струй, наслаждались запахом роз, дивились необычайной синеве небесного купола… Мы навещали друг друга, делились сокровенным… Однажды, когда мы возвращались домой после прогулки, то по дороге нам встретились солдаты, марширующие под солдатские песни. Анна Андреевна остановилась и долго смотрела им вслед, а затем призналась мне:
— Как я была бы счастлива, если бы они пели мою песню…
Однажды я, смеясь, рассказала Анне Андреевне о том, как в Крыму, в Ялте, при белых, я увидела толстую пожилую поэтессу в парике, которая сидела в киоске и продавала свои книги — сборник стихов под названием «Пьяные вишни». Стихи были посвящены «прекрасному юноше», стоявшему тут же, в киоске. «Прекрасный юноша» тоже был немолод и не блистал красотой. Торговля шла плохо — стихи не покупали. Тогда людям было не до поэзии. Ахматова возмутилась и стала стыдить меня:
— Как вам не совестно! Неужели вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь?!
Анна Андреевна доверяла мне все самое сокровенное. В Ташкенте она отдала мне на хранение толстую папку, в которую я, разумеется, и не стала заглядывать. Потом, когда у Ахматовой во второй раз арестовали сына, она сожгла эту папку. В папке были, как выразились впоследствии литературоведы, «сожженные стихи Ахматовой». После я очень жалела о том, что не открыла папку и не переписала все стихотворения, но в глубине души я прекрасно осознавала, что никогда не пошла бы на такое и не обманула бы доверия Анны Андреевны.
Я всегда была желанной гостьей в двухэтажном доме на улице Карла Маркса около тюльпановых деревьев, в котором поселили эвакуированных писателей. Наружная лестница, ведущая на второй этаж, открытый коридор, опоясывающий дом, и в нем двери, двери, двери… Каждому писателю дали по отдельной комнате. Писатели были счастливы, даже грязь, непролазная грязь во дворе, не могла испортить впечатления от таких поистине царских условий. Стрекот машинок, доносившийся из окон, порой перебивал уличный среднеазиатский шум!
Я нередко бывала на литературных вечерах, проходящих в комнате Ахматовой, на которых также бывали Елена Булгакова, вдова Михаила Афанасьевича Булгакова, поэт Владимир Луговской, искусствовед и художественный критик Абрам Эфрос. Я познакомила Елену Сергеевну Булгакову с Анной Ахматовой. Знакомство оказалось весьма перспективным — очень скоро оно выросло в дружбу. Анна Андреевна была очень высокого мнения о Елене Сергеевне, часто повторяя: «Она умница, она достойная! Она прелесть!». Булгакова жила в доме на Жуковской. Съехав оттуда, она оставила свою большую просторную светлую комнату Ахматовой, причем там нашлось место и для меня.
Уже после возвращения в Москву я пыталась через некоторых маститых писателей помочь Елене Сергеевне с изданием произведений ее мужа. Причем действовала столь энергично, что одними писателями не ограничилась — подключила к делу и служителей других муз, таких как Арам Хачатурян, Святослав Рихтер, Роман Кармен, Галина Уланова.
А когда Ахматова заболела тифом, я, конечно же, ухаживала за ней. На кровати — Анна Андреевна, закрытая чем-то серым: она болела. Белые, невероятной чистоты линий открытые руки, усталые глаза, а на губах — легкая улыбка. Она заметила, что я смутилась, и, как бы ободряя меня, сказала: «Ничего, сейчас все пройдет». Протянула свою нежную руку — и огонь в печке загорелся. Я не помню уже, о чем говорили, не помню ни дыма, ни холода, ни тревоги, ни бедности, а только ее глаза. Они не светились, но в них был внутренний огонь такой силы, что кроме ее глаз ничего не существовало. Своим негромким, чуть ироническим голосом, медленно произносящим обычные слова, а иногда особенно звеневшим, она читала стихи.
Наша дружба выдержала и войну, и даже период после принятия в августе 1946 года печально знаменитого постановления ЦК ВКП(б) о закрытии журнала «Ленинград» и смене руководства журнала «Звезда» с критикой поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко. Анне Андреевне крепко и незаслуженно досталось от властей, но хуже всего было то, что от нее отвернулись многие из тех, кого она искренне считала своими друзьями. Для большинства знакомых и «друзей» Ахматова словно перестала существовать. Я, напротив, еще больше сблизилась с подругой, которой так сильно требовалось простое человеческое участие. Я использовала любую возможность для того, чтобы навестить Ахматову в Ленинграде, поддержать, подбодрить, отвлечь.
Ее смерть стала для меня ударом. Я всегда по ней очень скучала. Гений и простой смертный чувствуют себя одинаково в конце, перед неизбежным. Все время думаю о ней, вспоминаю. Скучно без нее… Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее будку, как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна, смотрела на деревья и, увидев меня, закричала:
— Дайте, дайте мне Раневскую!..
Осторожно, бабушка!
Все это время я практически не снималась в кино. Да и о тех редких работах ничего лестного я сказать не могла. Так, снималась в ерунде. Съемки были похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди — провал, срам, если картина вылезет на экран.
Фильм «Осторожно, бабушка!» Надежды Кошеверовой, где я сыграла главную роль, получился откровенно провальным. Я восприняла это как личное оскорбление и поссорилась с режиссером, которая долгие годы была моей подругой.
До 1960 года я снималась у Кошеверовой только в «Золушке». Я так и не простила ей эпизода, вырезанного из сцены примерки хрустального башмачка одной из дочерей Мачехи. Когда тот пришелся впору, я громко командовала капралу:
— За мной! — и тут же запевала: Эх ты, ворон, эх ты, ворон, пташечка! Канареечка жалобно поет!
С этой песней мы должны были маршировать во дворец. Можно подумать, что мне приходилось в кино часто петь!
В 1954 году Кошеверова, будучи женщиной смелой, попробовала свои силы в жанре эксцентрической комедии, сняв картину из жизни артистов цирка. Фильм «Укротительница тигров» стал одним из лидеров проката. Вдобавок Кошеверова открыла новую восходящую звезду — талантливую молодую актрису Людмилу Касаткину. Всего Надежда Кошеверова поставила восемнадцать кинофильмов, многие из которых до сих пор с интересом смотрят зрители.
К сожалению, фильм «Осторожно, бабушка!», снятый в 1961 году, получился откровенно слабым и не пользовался успехом у зрителей. Я сыграла в нем бабушку, бойкую и энергичную пожилую даму, которая весь фильм проводит в бесконечной беготне, пытаясь устроить личную жизнь любимой внученьки.
Интересный факт: звание народной артистки СССР мне было присвоено вскоре после выхода на экран этого фильма. Впрочем, и Сталинские премии давались мне не за самые лучшие, а за самые «идеологически правильные» роли. Недаром моя героиня строго отчитывала свою внучку-комсомолку за неактивную социальную позицию!
Шутки шутками, но если вдуматься… Как ужасно, что я получала награды за свои самые неудавшиеся, самые неинтересные, самые шаблонные роли, а грандиозные образы, созданные мною, оставались непризнанными.
Если после «Золушки» Надежда Кошеверова и я, то неудача с «Бабушкой» практически рассорила нас.
То ли желая загладить свою несуществующую вину передо мной, то ли просто желая взять реванш, в 1965 году Кошеверова приглашает меня на роль директора цирка в фильме «Сегодня новый аттракцион». Роль, кстати говоря, была довольно прилично выписана и полностью укладывалась в мое амплуа. Роль была неплохой, и я после долгих уговоров согласилась. Правда при этом я выдвинула ряд условий. Во-первых, двойная оплата. Во-вторых, я заявила, что приеду на студию только один раз, — значит, декорации выстраиваются под меня. Кроме того, ехать я должна в отдельном купе — не над колесами, а в середине вагона. Жить — в «Европейской», причем непременно с видом на Русский музей — в том крыле, где поселяют иностранцев. Любой контакт с животными исключался напрочь (по сценарию директор испытывает к ним патологическую страсть), официально это объяснялось острейшей астматической реакцией. Да, мои требования на тот момент были просто невероятными. И все же режиссер согласилась, хотя на практике условия были выполнены едва ли наполовину.
Довелось мне проявить себя и в мультипликации. Вернее, не совсем в мультипликации, а в озвучивании роли фрекен Бок в мультфильме «Карлсон вернулся».
Режиссеру Борису Степанцеву очень хотелось, чтобы «домомучительница» непременно говорила бы моим голосом. Он даже настоял на том, чтобы художник Юрий Бутырин придал домоправительнице общие со мной черты.
Для меня озвучивание мультипликационного персонажа было новью — раньше мне ничего подобного делать не приходилось, однако предложение я приняла, и был назначен день моего приезда в студию для записи.
Режиссер знал, насколько я любила вникать в детали, он был наслышан о моем доскональном знании самых сокровенных тайн актерского мастерства, и решил не ударить в грязь лицом. Готовясь к «высочайшему визиту», он прочел несколько книг, посвященных актерскому мастерству Станиславского, Немировича-Данченко, Мейерхольда…
Знакомясь со мной, Борис Степанцев с ходу выдал свою, еще никому не известную теорию работы с актером, родившуюся в его голове после прочтения вышеупомянутых книг.
— Ну, вот что, — дождавшись паузы, сказала я, — мне карманный Немирович-Данченко не нужен! Идите вот туда, — я указала пальцем на звукооператорскую рубку, — и смотрите на нас из этого аквариума. А мы с Василием Борисовичем начнем работать. — Василий Борисович Ливанов озвучивал Карлсона.
С кинематографом я рассталась легко, без сожаления. Я потому перестала сниматься в кино, что там тебе вместо партнера подсовывают киноаппарат. И начинается — взгляд выше, взгляд ниже, левее, подворуйте. Особенно мне нравится «подворуйте». Сперва, я просто ушам не поверила, когда услышала. Потом мне объяснили — значит, делай вид, что смотришь на партнера, а на самом деле смотри в другое место. Изумительно! Представляю себе, если бы Станиславскому сказали: «Подворуйте, Константин Сергеевич!». Или Качалову… Хотя нет… Качалов был прост и послушен. Он был чудо. Я обожала его. Он, наверное, сделал бы, как его попросили… Но я не могу «подворовывать». Даже в голод я не могла ничего украсть: не у другого, — помилуй бог! — а просто оставленного, брошенного, забытого не могла взять. Ни книги, ни хлеба… И взгляд тоже не могу украсть… Мне нянька в детстве говорила: чужое брать нельзя, ручки отсохнут. Я всегда боялась, что у меня отсохнут ручки. Я не буду «подворовывать»!
И я никогда более не жалела о том, что меня не снимали в кино. Напротив — театральных ролей, которых мне всегда недоставало, я ждала как манны небесной. В душе я была театральной актрисой. А кино — это так, мимолетное искушение, не более того.