Пока Алена ходила за водой с пол-литровой стеклянной банкой, я привел в порядок Наташину могилу - расчистил цветник, протер доску с портретом. Потом мы постояли в молчании недолгое время.
Кузнецов Михаил Степанович и Кузнецова Наталья Михайловна. Две даты и черточка между ними, в которую вместилась вся жизнь. Отец - деревенский подпасок, комсомолец, громящий кулаков и храмы, рабфаковец, грызущий гранит наук, солдат, проливавший кровь на войне, директор небольшого завода. Классический пример строителя социализма. Женился на деревенской, пришедшей в город во время великого голода тридцатых, заставил жену выучиться грамоте, поднял на ноги детей: дочка - красавица, сын - мастер спорта. И умер. В одночасье. Может и вовремя, в счастливом неведении, что после смерти его вдова еще десять лет ждала квартиру - некому было похлопотать, что дочка с трудом зацепилась за край жизни после операции на легком, и все-таки ее столкнули в пропасть, что сын превратился в алкоголика. Получается, что итог не только твоей жизни должен быть хорошим, но и детей твоих и внуков, и потомки живут не ради себя, а ради предков своих и будущего. А какой итог ждет нас с Аленой, с чем уйдут наши старики? Не так-то много им осталось, все может произойти, когда нас уже здесь не будет.
На обратном пути, тревожно озираясь, нам перебежала дорогу черно-бело-рыжая кошка. Я незлобно посетовал на плохую примету и трижды переплюнул через левое плечо.
- В церковь так и не зашли, - укоризненно сказала Лена. - Ну-ка, поехали сейчас же. Церковь "Всем скорбящим радости", где служатся панихиды в марте по Анне Ахматовой, еще не была освещена, но уже мерцали огоньки затепленных лампад и, потрескивая, оплавляясь свечи перед иконами. Поставили и мы свои перед Николаем-чудотворцем, истинно русским святым. Он смотрел на нас добрыми печальными глазами, благословлял правой рукой, а в левой держал священное писание, раскрытое на странице, где на старославянском было начертано изречение. Непонятные, но узнаваемые буквы похоже складывались так: во все времена будет учение Его и много людей потерянных обретут веру свою...
Недаром хмурилось небо целый день - пошел первый зябкий снег, словно кто-то швырял пригоршнями мелкую белую крупу, сеял снег, которого нам так будет не хватать в тропиках...
- Что за безобразие,
уезжают в Азию,
дикие народы
ждут уже полгода.
Скажем на пороге
да хранят вас боги:
Будда с Богородицей
и Аллах с Кораном,
Шива и кто водится
в небесах как главный.
Там не зазнавайтесь
в снег ли, под дождем
только возвращайтесь,
мы вас очень ждем!
С таким тостом первым поднял бокал наш застольный поэт и бард Сергей Владимов.
- Ура!.. Горько!.. - закричали гости. Полный дом, еле усадили. Действительно, как на свадьбе. Только если свадьба вершится по отработанному веками ритуалу, то за нашим столом течение встречи поначалу замедлялось заводями молчаливых пауз, лишь попозже зашумел перекат мелких разговоров, зазвучали напутствия.
Запомнилось, как хорошо сказала Аленина подруга:
- Будь мудрой, как сова, и верной, как собака.
И подарила Ленке два брелочка - пучеглазую сову и желтого пу- делечка.
Достали гитару, пели, и растаял ледок отчуждения, и распустились узелки нервного напряжения, все-таки люди - хорошие, если бы не жизнь...
Глава девятая
Побаливала голова. Где же я вычитал эти строки: "Он проснулся тем утром, когда воздух казался сухим, а вода - вкусной." Это про меня и про то утро.
- Сегодня можешь получить служебные паспорта, я договорился, - порадовал меня кадровик. - Давай-ка твой серпастый, молоткастый. И супруги тоже.
Хотелось пить. Чего он тянет? Очки напялил, переворачивает лист за листом. Мой отложил, взялся за Ленкин, опять мой взял.
- А ведь тебе летом сорок пять исполнилось, - задумчиво протянул он. - Когда начали оформлять твои документы, помнишь, почти год назад, тебе еще не было сорока пяти, а теперь есть.
- Летит времечко, - с бессмысленной улыбкой подтвердил я.
- А вот тут, на последней страничке указано, что по достижении сорока пяти лет в паспорт должна быть вклеена новая фотография владельца. И супруге твоей скоро такая же процедура предстоит. Не дадут вам служебные паспорта, пока фотографии новые не вклеите, ясно? Так что ноги в руки и вперед.
Рукам было явно не до ног - налились свинцовой тяжестью.
А что делать, куда деваться?
Позвонил Алене, благо застал ее дома. Договорились, что встретимся у метро. Есть там фотоателье.
...Фотоаппарат с тусклым глазом объектива в окончании положенной набок ребристой пирамиды черной гармошки прикрыт тем ной накидкой и покоится на тяжелой треноге. Мы с Аленой стоим рядом с ним, софиты дежурного освещения высвечивают павильон фотоателье, стулья, выстроенные вдоль стены, большое тусклое зеркало в тяжелой раме и толстые плюшевые портьеры. Когда их раздергивают, то входящего в павильон как бы вталкивает поток пыльного света...
Я когда-то видел эту картинку, я был здесь, может быть во сне, может в другой жизни, но голова соображает туго.
- У нас к вам просьба, - объяснил я ситуацию стоящему за треногой.
Он поднял очки на залысины лба, бледное, отечное лицо, бледно-голубые глаза с белками в желтых прожилках. Выслушал с кривой усмешкой.
- А что я могу сделать, - развел руками. - Фотографировать на паспорт разрешено только определенным ателье, каким - не знаю, идите, ищите, у меня есть своя инструкция, как жить, и я никак не могу ее нарушать. Кроме того, есть сроки - три дня. Кто вам будет работать сверхурочно?
- Помогите, пожалуйста. Я оплачу. Можно без квитанции, только помогите.
Черт, были бы под рукой сувениры какие-нибудь.
- Нет, нет и нет... Хотя... Там телефон - звоните начальству, пусть дает разрешение, пусть торжествует равенство.
- Может быть вы и правы, инструкция создавалась на период обмена паспортов с целью избежать некачественного изображения владельца паспорта, - объяснил мне по телефону равнодушный женский голос.
- Но не я ее писала, не мне ее отменять. Извините, меня вызывают.
Я повесил трубку.
Вернулся в павильон.
- Она сказала, что инструкция устарела, она сказала, что я прав, сказала, что если вы согласны, то можно... в виде исключения...
Таким я и вышел на фотографии - с запавшими от головной боли глазами, загнанный, словно прожил не сорок пять, а все шестьдесят, таким и буду выглядеть навсегда для всех тех, в чьи руки попадет мой паспорт.
Повезло в другом - выкупил авиабилеты на понедельник. Ну, вот, а вы боялись, улыбнулась мне девушка в синем. Симпатичная...
Фото были готовы только вечером, и в паспортный стол отделения милиции я попал с утра в субботу.
Веселый красноносый майор Дудкин внимательно выслушал меня, закивал плешивой головой.
- Сейчас сделаем, какие тут проблемы - карточку вклеить, да штамп поставить. Клавдия Васильевна! - закричал он в другую комнату.
Молчание в ответ.
- Не отвечает, - удивленно посмотрел на меня Дудкин. - Придется самому идти... Это я мигом, вы обождите...
Вернулся он минут через пятнадцать-двадцать, красный, взъерошенный. Сел, отдуваясь:
- Вот ваш паспорт, держите крепче. А супруга пусть зайдет лично. Иначе не получается.
Вернулся домой, объяснил Алене, та поворчала, но собралась и уехала.
Прошел час.
Прошел другой.
Протянулся третий.
Лены не было.
Через четыре часа звонок в дверь. Ее звонок - длинный и короткий, как тире и точка. Наконец-то.
Вошла.
На вопросы не отвечала. Молча разделась, молча стянула сапоги, молча прошла на кухню, села на табуретку, уставилась в окно. Я стоял рядом с ней, растерянный.
Неожиданно лицо ее исказилось судорогой. Слезы градом.
Прорвало.
- Что я ей сделала? - захлебываясь, безутешно зарыдала она. Что-о-о?!
- Кому? Объясни толком.
Дудкин, веселый красноносый майор, ушел куда-то по делам, а Клавдия Васильевна, что из другой комнаты, взяла Аленин паспорт и тоже ушла. Алена просидела три часа, не зная, к кому обратиться. Наконец-то, явился Дудкин, совсем веселый, совсем красноносый. Клавдия Васильевна как в воду канула, и ключ от сейфа, где лежал заветный паспорт, канул с ней. Веселый Дудкин сказал, что теперь только в понедельник, если, конечно, Клавдия Васильевна явится на службу.
В понедельник в девять утра мы стояли у дверей паспортного стола.
Клавдия Васильевна пришла в четверть десятого. Бровью не повела в нашу сторону.
- Вот баба, - покрутил головой веселый красноносый майор Дудкин, отдавая паспорт Алене. - От зависти лопнуть готова, что некоторые заграницу ездят.
Не знаю, как Лена, но мною овладело полное равнодушие, не торопясь, с бессветным безразличием я съездил на работу, получил паспорта, аттестат, документы на оплату груза, просидел короткое застолье - Аленины и мои родители, Юля с Димой, мой Сережа, маленький Алешка.
И только когда подогнали такси к дому, когда вышли на улицу, где разыгралась настоящая метель, выл ветер и мать запричитала в голос, по-деревенски, ой, родные мои, ненаглядные, ой, сынок, кровиночка моя, ой, невестушка, светик мой, не увидимся мы больше никогда, прощайте навсегда, простите нас, не поминайте лихом, ой... - что-то дрогнуло у меня в душе, защемило сердце.
Прощай, мама, прощай, отец, прощайте, родные, прощайте, друзья, прощай, родная земля, простите нас...
Глава десятая
Но просто отпустить родная земля не могла.
Наши паспорта с таможенными декларациями надолго задержались на столе перед женщиной в серой форме. Ее лицо с непроницаемыми светло-голубыми глазами слегка подсвечивалось белым холодом монитора, по которому медленно двигалась картинка содержимого нашего багажа.
Пропустила все молча, без замечаний. Пункт за пунктом прошлась по декларации, перевела глаза на Алену и внимательно рассмотрела, словно обыскивала, ее уши, шею, руки.
Изрекла наконец:
- Стоимость ваших украшений - кольца, серьги, кулон, цепочка - превышает разрешенную.
Я тоже уставился на Ленкины фамильные драгоценности. Фамильные не в ироническом, а в прямом смысле этого слова: кроме обручального, на другой руке золотое колечко с изумрудиком - дар бабушки, переходящий из поколения в поколение Борисовых, сережки с маленькими бриллиантиками - подарок моей матери и мой презент ей к свадьбе - медальон на цепочке.
- Извините, но нас пригласили перед отъездом на собеседование, - попытался я объясниться, - и там многие интересовались, что разрешается провозить и именно из ювелирных изделий.
Товарищ инструктор твердо сказал нам, что все эти вещи в пределах допустимого.
- Понятия не имею, где это вам такое сказали, не знаю, кто такой этот ваш инструктор и откуда он, у нас свои правила - золото и драгоценности на сумму не больше пятисот рублей, а у нее явно больше, видно же.
- Хорошо, давайте я повешу медальон себе на шею и впишу его в свою декларацию, - предложил я.
Таможенница криво усмехнулась.
- Не позорься!
Такой гневной я не видел Елену очень давно. Пунцовая, с блестящими глазами, с каким же нескрываемым презрением моя всегда ласковая, всегда добрая Аленушка отчитывала таможенницу:
- Разве ты не видишь, кто перед тобой стоит? Это же кукла, а не женщина! Мои талисманы от бед, они берегут и меня, и моих родных от несчастий! И потом, как же я на людях-то появлюсь голая? Э-э, да что ей объяснять!
Казалось, что гул огромного зала, набитого людьми и чемоданами, притих, прорезанный напряженным голосом Лены. Может быть потому, что звучала в нем высокая, завораживающая нота большой обиды и праведного гнева.
Правильно говорят опытные люди - не ходи на таможне к бабе. Для них пустой звук даже простая очевидность - не на неделю, не на месяц едем, неужели станем, как стадо совтуристов, торговать на местном рынке всем, чем ни попадя, лишь бы выгадать валютные гроши.
И, как всегда в подобных ситуациях, - полная беззащитность и слепота выезжающего. Пятнадцать лет, раз-два в году проходил эту процедуру - ни разу не видел советского списка товаров, что можно, что нельзя. Ну, повесь у входа в аэропорт, напиши аршинными буквами - вот это нельзя! - и все будут знать, что если уж тащат что-то, то нарушают. Таможеннику глубоко безразлично, что ты уже опаздываешь на самолет, что чемодан разворочен и требует упаковки, а никаких подручных средств нет. Это тебе не Япония, где вскрытый досмотренный багаж сами и упаковывают.
Лена решительно дошла до стеклянной загородки, за которой маячили наши, трясущимися руками долго не могла расстегнуть замочек на одной из сережек, наконец-то вынула их из ушей, сунула с каким-то наставлением Юльке и, ни на кого не глядя, вернулась мимо стола таможенницы. Та, тоже ни на кого не глядя, тиснула штампики в декларации и подвинула в мою сторону паспорта.
Молодой пограничник в зеленой фуражке внимательно сравнил мою фотографию в паспорте с оригиналом, поставил свой штамп, щелкнул замок и я переступил границу СССР.
Большой, уходящий ввысь, мягко освещенный зал в прозрачных притемненного стекла перегородках, мелодичный перезвон и приветливый голос, объявляющий по-русски и по-английски о прилете и отлете самолетов в Лондон и Гавану, в Токио и Нью-Йорк, в Дели и Стокгольм. Свободные, яркие, как праздник, валютные магазины - хочешь виски, джин, бренди, сигареты, хочешь часы, магнитофон, фотоаппарат - что хочешь?
Заграница.
Вот и мы заграницей. Конечно, пока - что толку для нас в этом изобилии - в кармане только аттестат, но ведь когда-нибудь...
Дернулся самолет, вырулил, грузно покачиваясь, на старт, остановился, словно присел перед прыжком в черное небо.
Взревели турбины, капли растаявшего снега на иллюминаторах, словно слезы прощания, вытянулись наискосок в дрожащие струйки, сорвались назад - и правильно, пора высушить слезы, надо быть ровным, спокойным, уверенным в себе, доброжелательным, в то же время постоянно начеку, знать цену своего слова.
Как они.
Мы летим в страну пусть развивающегося, но уже вовсю гниющего капитализма, и самое время спрятать подальше замашки и обычаи цветущего социализма.
Алена, разгоряченная схваткой на таможне, пришла в себя только, когда мы взлетели. И то хорошо - она панически боится летать, ей все грезится, что мы вот-вот свалимся в многокилометровую яму под крылом. В этом есть что-то от первобытного суеверного ужаса - разве может летать что-то, кроме птицы?
- Неужели ты не понимаешь, что под нами пропасть? - вцепляется она обеими руками в мой локоть.
Пропасть, не пропасть, я отношусь к полетам философски - чему быть, того не миновать, но вложить здравый мужской смысл в женскую головку мне не под силу.
Журналисты, дипломаты, внешторговцы в силу своей профессии летают чаще других - риск для них неизбежен. Симпатичная женщина из "Интуриста", с которой я работал на выставке в Буэнос-Айресе, в первом же своем полете попала в аварию. Самолет упал в океан, хорошо хоть неподалеку от побережья, и она с другими пассажирами в ярко-оранжевых жилетах "купалась", пока их не подобрали. А если бы это стряслось не на экваторе, а в Северной Атлантике? Позже ей предложили работать с регионом стран Латинской Америки, а в тот же Буэнос-Айрес, Байрес, как его везде зовут, двадцать пять часов чистого лету, посадки и взлеты в Москве, Франкфурте-на-Майне, Лиссабоне, Гаване, Лиме, Байресе. Это в один конец. Не отказалась. Двум авариям, как двум смертям, не бывать, так она говорила, лихо откидывая волну светлых волос, первая седина в которых появилась, когда небо в иллюминаторе стало дыбом и самолет, натужно воя, падал в вогнутую чашу океана.
Торгпред в Алжире, добродушно попыхивая пластмассовой трубочкой, в которую была вставлена сигарета, рассказал мне историю пострашнее:
- Было это в октябре, как раз жара пошла на убыль. Получаю телеграмму - встречайте жену и дочь, рейс такой-то. Сел я в свой "мерседес" и в аэропорт. Сижу в зале для "ви-ай-пи", или "вери импортант персонс", для очень важных персон, значит, пью пепси-колу с виски, у меня всегда с собой фляжка в заднем кармане. Подходит представитель Аэрофлота Леша Смирнов, очень бледный почему-то, самолет, говорит, задерживается, но по глазам вижу, что что-то недоговаривает. Я ему строго: я тебе кто, второе дипломатическое лицо в стране или хрен собачий? А ну, докладывай, все равно узнаю. Катастрофа, говорит, разбились ваши. Я стал, как покойник. Сомнамбула. Молча вернулся в торгпредство, никому ничего не говорю, ни на что не отвечаю. Будто обухом по голове меня двинули. Так и просидел в кабинете, сколько - не помню. И вдруг, как с того света, входит жена, за ней дочка, папа, папа, что же ты нас не встретил, а мы на самолет опоздали, вот ужас, пришлось следующим лететь... После этого я еще три дня молчал, не мог прийти в себя. Только пепси с виски и помогли...
Глава одинадцатая
Много свободных мест, наш самолет заполнен примерно на три четверти, а билетов нет, вечны списки мающихся на листах ожидания. Загадка ведомства, сфинкс "Аэрофлота". Ответа не доищешься, правда скрыта за обитыми дерматином дверями высших соображений того, кто скорее всего никогда не летает или уж, во всяком случае, нужды в билетах не испытывает.
Ровный приглушенный гул турбин, прохлада, мягкий свет в салоне, нас покормили, нам спокойно, Аленка прижалась головой к моему плечу, наваливается дрема.
Поглядываем в иллюминатор, но там глубокая чернота, только какой-то далекий огонек летит вместе с нами... Похоже на самолет... И через час та же точка, на том же расстоянии сопрвождала нас... И через два...
У нас с Аленой бывает такое - вдруг, не сговариваясь, думаем одинаково, говорим одно и то же:
- Валера, а ты заметил, что кто-то нас преследует? - с тревожным любопытством спросила она. - Вон там, посмотри.
Я перегнулся через нее к иллюминатору. Можно четко различить плоское блюдце, три коротких луча, как опоры, и, главное, неизменность положения, абсолютная параллельность курса.