столе страшно раздражало, мешало сосредоточиться, поэтому он нервным движением
смахнул весь этот мусор на пол и с чувством глубокого удовлетворения вновь
уставился на экран. За три дня скопилась масса сообщений в почтовом ящике,
которые следовало как можно быстрее прочитать и, по возможности, ответить. Эта
рутина позволяла всегда снять то раздражённое состояние, в котором Эльдар каждое
утро поднимался с постели, но только не на этот раз.
Первое сообщение было от Вадьки Коршунова.
" Расул, у тебя что, крыша поехала?! Какое зомбирование, мальчик, очнись! Мой
совет — найди себе симпатичную девку и проведи с ней активную беседу по поводу
её нравственной чистоты. На утро в башке твоей всё станет тип-топ. А эти твои
изыскания скоро из тебя самого сделают фанатика. Крепко жму лапу. В.К."
Быстро пробежав глазами это сообщение, Эльдар недовольно поморщился. Коршунов,
как и сам Эльдар, в студенческие годы входил в организованный студентами кружок,
называемый ССП. Никто толком не знал, что означает эта аббревиатура, но один из
ушлых членов ССП расшифровал это как Союз Свободных Психов. Так повелось, что
"психами" становились только наиболее одарённые из студентов, хотя немаловажным
считалось и наличие чувства юмора. "Психи" устраивали диспуты на разные спорные
темы, обнажившиеся в то смутное время, и пытались найти какую-то свою истину в
том обилии информации, которая свалилась на неокрепшее сознание толпы после
падения железного занавеса. Заседания ССП всегда проводились в обстановке
строгой секретности, никто из непосвящённых не должен был знать о решениях и
выводах, к которым приходили "психи", что придавало членам организации некую
таинственность и заставляло их чувствовать себя избранными.
После окончания университета большинство "психов" продолжали поддерживать между
собой отношения, сначала по телефону, а позже через интернет, успевший за
последние пару лет окинуть плотной сетью Корнаут.
Заинтересовавшись случаями религиозного фанатизма, Расулов немедленно поделился
своими сомнениями с несколькими "психами", послав им электронные письма, и вот
теперь читал их ответы на своём компьютере, начиная уже жалеть о своём
неразумном поступке. Конечно, прошло уже несколько лет и друзья его,
отличавшиеся некогда гибкостью мышления, превратились в степенных прислужников
ортодоксальной науки, но он всё-таки надеялся, что получит от них совет, а не…
Послание от Игоря Совенко было почти копией ответа Вадьки:
" Эльдар, всё это очень интересно. Может получиться отличный триллер, хотя тема,
прямо скажу, избитая. Впрочем, дерзай. Напишешь книжку, пришли экземплярчик,
буду рад. Кстати, если ты всё это серьёзно, то ты просто, извини за выражение,
дурак. Очень надеюсь, что у тебя хватило ума не посылать эти бредни Корнееву. Он
от души посмеётся. Ладно, счастливо! Жду в гости. Игорь С."
Эльдар нервно забарабанил пальцами по крышке стола. Ярость металась внутри него,
как раненая птица. Ещё парочка таких дружеских напутствий — и он точно сделает
какую-нибудь глупость. Швырнёт пепельницей в окно, или вдребезги разобьёт
чёртову клавиатуру, или…
Корнеев… В университетском ССП Славик Корнеев был негласным лидером. Вовсе не
из-за каких-то там душевных качеств или умения повести за собой народ, нет.
Просто Славик был гением. В прямом смысле этого слова. И когда несколько дней
назад Расулов рассылал электронную почту, больше всего его волновало, что
ответит Славик.
Собрав все свои эмоции в кулак, Эльдар быстро принялся пролистывать забитую
рекламой электронную почту.
Нет, от Корнеева ничего не было.
Что ж, отсутствие информации это тоже своего рода информация. Порой очень
красноречивая. Если Корнеев не удосужился прислать даже строчку, это могло
означать только одно. Гипотеза Расулова — полный бред.
Эльдар прикрыл глаза, и устало откинулся на спинку стула.
Захотелось курить.
Он поднял с пола пачку сигарет, которую недавно смахнул вместе с бумагами,
зажигалка валялась там же.
Сделав первую затяжку, он почувствовал, как напряжение понемногу начинает
спадать. "Если я не успокоюсь, с иронией подумал он, то к концу дня обязательно
кого-нибудь убью".
Эта мысль, как щелчок тумблера, повернула что-то в его голове, и он вздрогнул.
Ну конечно! Вот откуда это дурацкое взвинченное настроение с утра! Вчера он
полночи промаялся, пытаясь заснуть. После разговора с Геркой Тимченко в голову
весь вечер лезла всякая чушь, а перед сном, конечно же, вспомнился тот
злосчастный денёк из осени восемьдесят второго…
Чтобы не думать о том, что тогда произошло, Эльдар посреди ночи поднялся, взял
бумагу и ручку и начал писать. Он и сам не мог понять, почему не воспользовался
компьютером. Почему-то показалось кощунством набирать её имя на клавиатуре и
видеть холодные электронные слова на экране. Нет, только своей собственной
рукой, буква за буквой…
Вспомнив это, Эльдар наклонился и среди вороха бумаг нашёл несколько листков,
исписанных его мелким почерком. Несколько листков дорогой глянцевой бумаги,
которая уже несколько лет валялась зачем-то у него в столе и теперь вот
пригодилась.
Невидящим взглядом уставился он на свою рукопись. Зачем, зачем он написал обо
всём этом, что за блажь пришла ему в голову! Неужели только это бесконечное
повторение её имени, спрятанного за нелепыми нежными словами, могло отвлечь его
от того страшного осеннего дня…
Эльдар со вздохом положил рукопись перед собой. Странное дело, он почти не
помнил того, что так лихорадочно выводила его рука прошлой ночью. Но ровные, как
строй маленьких солдатиков строчки, настойчиво манили его взгляд, будто
затягивая в это непонятное путешествие в его память…
"Евгения, милая, здравствуй.
Это письмо для тебя, хотя я не знаю, прочтёшь ли ты его когда-нибудь. И, может,
для меня тоже. О нас. Потому что сейчас ночь, и мне одиноко, как никогда. Такое
чувство, будто весь мир уснул, и я остался совсем один. Сумасшедший, который
мечется, борясь с бессонницей и воспоминаниями о тебе.
Евгения… Можно, я пока буду называть тебя так? То, другое, твоё настоящее имя
слишком ранит меня. Откуда оно вообще взялось, ты не помнишь? Кажется, Герка
назвал тебя так. И почему Герка стал Геркой? Он же всегда был Жориком. Наши
маленькие тайны, верно? Жаль, что многие из них я успел позабыть…
Настали странные дни. Георгий обрушил на меня эту безумную новость, о том, что
ты в городе, ты прежняя, а те фотографии просто бред… Я спорил с ним, что-то
доказывал, но, милая, ты же знаешь, почему я это делал. Или нет?..
Но что бы я ни говорил Герке, после его слов я потерял покой.
Ты где-то рядом, я ощущаю это каждую секунду, и это просто сводит меня с ума.
Снова вернулись какие-то противоречия, правда, теперь уже другого рода. Я умираю
от желания видеть тебя, и в то же время меня мучают сомнения. Я сразу вспоминаю,
что произошло тогда, когда тебя забрали. Что скажешь мне ты, спустя столько лет…
Впрочем, ради того, чтобы ещё хоть раз дотронуться до тебя, я готов пережить тот
кошмар снова.
Впрочем, кое-что беспокоит меня ещё. Одно смутное предчувствие, может, в этом
ничего и нет, но всё же…
Я боюсь того, что может произойти, если ты вновь появишься в нашей жизни. Ведь
мы уже не дети и всё безнадёжно изменилось. Только вот наши чувства к тебе
остались прежними. Или они тоже изменились?.. Я не знаю. Ведь ты тоже стала
взрослой. И может быть, мы трое бредим той маленькой девочкой, которая осталась
в прошлом. Той девочкой, которой ты давно уже перестала быть.
Извини, ведь я не об этом хотел написать, нет. Мне хотелось написать о нас с
тобой — о тебе и обо мне. О том, что я солгал сегодня зачем-то Герке, говоря,
что видел в тебе лишь причину наших несчастий и ничего более. Я так и не
рассказал ему о той маленькой хрустальной слезинке, которая блестела у тебя на
щеке, когда мы прощались. Я не рассказал ему, что, глядя на эту слезинку,
простил тебе всё. Ты помнишь, мы стояли возле бьющегося в агонии, истекающего
кровью человека, а я смотрел на осколок хрусталя на твоём лице, заранее прощая
тебе свою искалеченную жизнь, ночные кошмары, бессонницу и даже боль, с которой
я вывожу сейчас твоё имя.
Ева…
Я часто вспоминаю, как увидел тебя в первый раз.
За окнами сияло ослепительное сентябрьское солнце, листья только-только начали
окрашиваться в свои яркие цвета, и один из них, сорванный лёгким ветерком,
залетел в класс и упал на мою тетрадь. От неожиданности я дёрнул рукой и посадил
огромную кляксу на последнюю строчку уравнения. Именно в этот момент дверь в
класс открылась и все, как по команде, оторвали головы от тетрадок. Я был
слишком поглощён борьбой с кляксой, которая грозила вот-вот засохнуть, поэтому
поднял глаза, лишь когда услышал голос Викентия Петровича.
Боже мой, Ева, мог ли я подумать, что пройдёт год, и этот самый Викентий
Петрович будет лежать в луже крови, а ты, тряся меня за плечи, истерично
кричать: " Никогда! Никогда никому не говори! Если ты расскажешь правду, то
больше не увидишь меня, слышишь!"
Я не рассказал никому правды, милая. Но не сделал это только потому, что ты
запретила мне.
Это значит, что я ещё увижу тебя?
Но нет, хватит об этом. Ведь я сел за это письмо, чтобы отвлечься, и сам же
вернулся к этой теме…
Так вот, на чём же я остановился…
Да, я услышал голос Викентия Петровича и поднял глаза.
Ты стояла рядом с ним возле исписанной уравнениями доски, такая бледная,
равнодушная и…взрослая. Да, именно взрослая. Странно, что мне пришло тогда на
ум такое определение, ведь в нашем классе были девочки и выше тебя, и более
развитые физически, но они никогда не казались мне взрослыми. А ты…
У тебя были две чёрные, как вороново крыло, косички, завязанные такими же
чёрными блестящими ленточками и глубокие тёмно-зелёные глаза. Никогда больше я
не встречал людей с таким цветом глаз. Я пялился на тебя, как заворожённый,
удивляясь этому восхитительному океану, что плескался за твоими ресницами, и
неожиданно понял, что ты тоже смотришь на меня. Наверное, тебя развеселила моя
ошарашенная физиономия, иначе, чем ещё я мог заслужить твоё внимание, конопатый
маленький очкарик. Но как бы там ни было, океан твоих глаз вдруг качнулся. Что
это было, усмешка?
Я почувствовал, что краснею с головы до пят. В смущении опустив глаза, я с
удвоенной силой принялся за кляксу.
Викентий Петрович сказал, что тебя зовут Женя Самохина, и что ты теперь будешь
учиться в нашем классе.
Скорее всего, уже в тот момент, когда я, красный, как рак, судорожно размазывал
по тетради злополучную кляксу, думая о том, что имя Женя никак не подходит тебе,
океан не могут звать так просто, уже тогда я был в тебя влюблён. У Герки и
Алексея всё было иначе, они постепенно пришли к тебе. Я же завяз в твоих глазах
с первой секунды. И я был самой лёгкой твоей добычей, верно, милая?
Нет, тебя, конечно же, не посадили со мной за одну парту. Моим соседом был
Колька Удовкин, отчаянный хулиган и безнадёжный двоечник, за которого мне
приходилось делать контрольные. Сама понимаешь, упустить такую золотую курицу
как я, он не мог. Поэтому, как бы мне не хотелось этого, шансы мои заполучить
тебя в соседки, равнялись нулю. Единственным утешением было то, что я мог дни
напролёт лицезреть твою спину и молча страдать.
Но судьба улыбнулась мне (или ухмыльнулась?) в начале второй четверти. Ты сильно
отставала по математике, и по тогдашним странным правилам мне предложили взять
над тобой шефство. Это означало, что после уроков мы должны были вместе
выполнять домашние задания и разбираться в разных математических хитростях.
Сказать, что я был рад, значит, не сказать ничего. Я был счастлив! И ты
наверняка знала об этом. Ты же не могла не замечать с каким, обожанием смотрел
на тебя этот нелепый очкарик.
Это было замечательно. Каждый день после уроков мы шли ко мне домой, наспех
съедали оставленный мамой обед и делали вид, что занимаемся математикой.
На самом деле ещё с первого нашего совместного занятия я понял, что никакой
помощи тебе не нужно. Ты знала предмет ничуть не хуже меня, хотя я был лучшим в
нашем классе. Как-то раз ты проговорилась даже, что была отличницей в предыдущей
школе. Когда я спросил, почему же ты так плохо учишься сейчас, ты лишь пожала
плечами и сухо бросила: "Не хочу". И слово это, сказанное таким тоном, навсегда
отбило у меня охоту о чём-то тебя расспрашивать. Наверное, зря. Герка сказал,
что ты отвечала на любые вопросы.
Ты была непонятной, просто непостижимой. Твоё настроение могло поменяться без
видимых причин. Так же, как и ты сама. В школе, например, ты казалась мне
какой-то отрешённой, никогда не проявляла инициативы, чтобы сойтись с
одноклассниками, жила где-то внутри себя, совершенно не интересуясь тем, что
твориться вокруг. Оставаясь же со мной наедине, ты словно преображалась. Твоё
маленькое сердечко оттаивало, ты искренне смеялась моим глупым шуткам, с
удовольствием рассматривала вместе со мной яркие журналы, которые отец привозил
из-за границы, и даже иногда играла в мои мальчишечьи настольные игры.
Ложась спать, я часто думал о тебе и не мог понять, какая же ты на самом деле.
Холодная непроницаемая льдинка, которую знали одноклассники, или же самая милая
и весёлая девчонка, которую знал лишь я один.
Не знаю, был ли я ещё когда-нибудь счастлив в жизни, как в те недели (всего лишь
недели!) невинной детской дружбы с тобой. Я достиг тогда, казалось, самой
вершины блаженства и ничего больше от жизни не требовал. Только чтобы ты была
рядом, и я мог смотреть в твои прекрасные, самые прекрасные на свете глаза.
Однако у тебя были другие взгляды на дружбу.
Я всегда думал, что всё вышло случайно, и виноват в этом тот злосчастный журнал,
но сейчас понял, что журнал послужил лишь поводом. Ты бы всё равно рано или
поздно получила своё, ведь ты была очень странной девочкой и все свои начинания
предпочитала доводить до конца. Рок был твоей преданной собакой, и он
обязательно подсунул бы тебе подходящий повод. Впрочем, журнал тебе тоже
наверняка подсунул он.
Этот самый журнал лежал в мамином шкафу под стопкой простыней и, понятное дело,
я никогда его тебе не показывал. Те журналы, что мы смотрели, были совсем
другого рода. Автомобили, рекламные каталоги, комиксы на немецком языке, — в
общем, вполне нормальные. Но тот журнал! Нет, я бы сквозь землю провалился, если
бы ты открыла его. Даже самому мне стыдно было смотреть, а о том, чтобы показать
тебе, даже речи быть не могло.
Но в тот день я неосторожно полез в шкаф, чтобы достать наши любимые комиксы с
верхней полки и случайно сдвинул простыни, от чего обнажился яркий уголок
журнала. Ты моментально его заметила и без задней мысли потянула к себе. Когда я
увидел это, то едва не лишился дара речи. Меня охватил настоящий панический
ужас. Спрыгнув с табуретки, я вырвал у тебя ненавистный журнал и, весь дрожа,
спрятал его за спину.
— Что это? — удивлённо спросила ты, и в твоих зелёных глазах вспыхнуло
любопытство.
— Нельзя! — просто заорал я, мелкими шажками отодвигаясь от тебя. — Это папин
журнал, он не разрешает его смотреть!
В ответ ты только пренебрежительно повела плечиками.
— Вот ещё глупости! Он всё равно ничего не узнает. Мы только посмотрим и вернём
на место, что ты как маленький!
— Нет. — Я был непреклонен. Впервые за всё время нашего знакомства я сказал тебе
"нет". Даже когда ты неправильно решала какую-нибудь особенно сложную задачку из
учебника, я говорил тебе "да, правильно, но не совсем".
— Дай! — потребовала ты и протянула руку. Ты не сомневалась, что я подчинюсь.
Я повторил решительное "нет", но на этот раз голос мой дрогнул. Я испугался, что
сейчас ты обидишься и навсегда уйдёшь из моей жизни. Чертов журнал насквозь
прожигал мне руку, но я не мог, не мог! Тебе его дать. Ведь мне было известно,
что в нём.
— Тогда я ухожу. — Просто сказала ты. Предательский комок подкатил у меня к
горлу.
— Я тебя люблю! — из последних сил выкрикнул я и в ужасе сжался. Мне хотелось
сказать: "Милая, родная моя девочка, ведь я же люблю тебя, как же я могу
позволить твоим прекрасным чистым глазам смотреть на эту гадость!" Но, наверное,
я был ещё слишком молод, чтобы уметь облекать в подобные фразы то, что рождалось
в моём сердце, поэтому осталось только это "я тебя люблю".
Ты помнишь, что ты сказала мне в ответ?
С циничной усмешкой, такой взрослой и чужой на твоём детском ещё личике, ты
произнесла. Медленно и веско:
— Если это правда, то подчиняйся мне во всём. А сейчас отдай, пожалуйста,
журнал.
Ну и, конечно, я тут же тебе его отдал, — а что мне оставалось делать! Опустив
пылающее от стыда лицо, я протянул тебе то, что прятал за спиной, и остался