Двое вервольфов в симпатичном человеческом облике нагнулись к металлу и начали отворачивать два массивных болта. Ключа здесь не было — закрепи болты и иди себе спокойненько. Мать твою так.
Крышку открыли, но оттащить ее они смогли только вдвоем. Тяжелая — на тот случай, если лекарства не смогут сдержать приток адреналина и превращение произойдет. Даже в виде зверя трудновато будет пробиться сквозь крышку.
Я подошла к краю и отшатнулась от запаха. Как из деревенского сортира. Не понимаю, что меня удивило. Грегори там уже — сколько? — трое суток или четверо? В кино могут говорить о голодной смерти, этакий романтизм, если подобный ужас может быть романтизмом, но никто не заикнется о работе кишечника или о том, что когда приспичит, то деваться некуда. Это не романтично, а только унизительно.
Джемиль сбросил веревочную лестницу и закрепил ее двумя массивными зажимами. Лестница развернулась с сухим шелестом, уходя во тьму. Я заставила себя подползти к краю дыры. Сейчас я была готова к запаху, но сквозь сочный запах жизни пробивался старый, сухой, пыльный запах. Запах старых костей, старой смерти.
Грегори — не самая сильная личность из всех, кого я знаю, он даже в первую сотню не входит. Что с ним должно было случиться, пока он лежал там в темноте, в вони старых костей, старой смерти? Не было ли ему сказано, что его бросили сюда умирать? Не говорили ли ему каждый раз, завинчивая крышку, что сюда они вернутся, лишь чтобы вогнать ему препарат?
Дыра была абсолютно черной, темнее, чем беззвездное ночное небо, темнее, чем все, что я видела. Ширины хватило бы, чтобы плечи Ричарда пролезли вниз, но лишь едва-едва. Чем дольше я на нее смотрела, тем уже она мне казалась, будто черная пасть подрагивала, ожидая, когда меня проглотит. Я вам не говорила еще, что у меня клаустрофобия?
Ричард подошел ко мне, заглянул в дыру. В руке у него был незажженный фонарик. Что-то, наверное, он прочел у меня на лице, потому что объяснил:
— Даже нам нужен там свет.
Я протянула руку за фонарем.
Он покачал головой:
— Я это допустил. Я его и вытащу.
Я покачала головой в ответ:
— Нет. Он мой.
Он присел рядом со мной и сказал тихо:
— Я чую твой страх. Я же знаю, что ты не любишь закрытых помещений.
Я поглядела в дыру и позволила себе осознать, насколько я боюсь. Настолько, что на языке что-то металлическое. Настолько, что пульс колотится в горле как пойманная мышь. Голос мой прозвучал обычно и спокойно.
— Не важно, что я боюсь. — Я взяла фонарик, попробовала вынуть его из руки Ричарда, но он не отпустил. Если не устраивать перетягивание каната — в котором мне не победить, — фонарик мне не достанется.
— Почему ты всегда должна быть самой крутой и самой храброй? Неужели ты не можешь хоть раз позволить мне что-то для тебя сделать? Спуск в дыру меня не пугает. Дай мне тебе помочь. Пожалуйста.
Он говорил тихо, нагнувшись ко мне, и я чуяла на нем запах засыхающей крови, богатый вкус свежей крови у него во рту, будто там не зажил до сих пор какой-то порез.
Я помотала головой:
— Ричард, я должна это сделать.
— Почему?
В его голосе зазвучали первые нотки злости, как дуновение теплого воздуха.
— Потому что мне страшно и я должна убедиться, что могу.
— Можешь что сделать?
— Влезть туда.
— Зачем? Зачем тебе в этом убеждаться? Ты мне и всем вообще давно доказала свою твердость. Уже ничего доказывать не надо.
— Мне, Ричард. Еще осталось что доказать мне.
— Какая разница, если ты не сможешь залезть в эту вонючую дыру? Все равно никогда больше тебе не надо будет этого делать. Ради Бога, Анита, не надо.
Я посмотрела на него, на его недоумевающее лицо, в глаза, которые вернулись к нормальному, идеально карему цвету. Уже много лет я пыталась объяснить Ричарду смысл вот такой фигни и наконец поняла, что до него никогда это не дойдет, а я устала объяснять не только ему, но и себе, и всем.
— Дай мне фонарик, Ричард.
Он держал двумя руками.
— Зачем тебе это надо? Ты мне просто объясни. Тебе так страшно, что даже в горле пересохло. Я слышу это в твоем дыхании.
— А я слышу в твоем свежую кровь, но сделать это я должна, потому что мне страшно.
Он покачал головой:
— Анита, это не храбрость, это упрямство.
Я пожала плечами:
— Может быть, но все равно я должна.
— Но почему? — Он крепче сжал фонарь, и я подумала, что вопрос касается не только ублиета и того, зачем мне туда лезть.
Я вздохнула.
— Все меньше и меньше вещей, которые меня пугают, Ричард. Так что когда я нахожу что-то, что меня беспокоит, я это проверяю. Мне надо проверить, могу я или нет.
— Зачем? — Он смотрел мне в лицо, будто старался запомнить.
— Просто чтобы знать, могу или нет.
— Зачем? — Оттенок злости уже не был еле заметным.
Я снова покачала головой:
— Ричард, я не соревнуюсь с тобой или с кем-нибудь другим. Мне плевать, кто лучше, быстрее или смелее.
— Так зачем же?
— Единственный человек, с которым я соревнуюсь, это я сама, Ричард. И я буду хуже о себе думать, если дам тебе или кому бы то ни было первым спуститься в дыру. Грегори — мой, а не твой, и мне его спасать.
— Ты его уже спасла, Анита. Без разницы, кто полезет вниз.
Я почти улыбнулась, но не потому, что мне было весело.
— Дай мне, пожалуйста, фонарик, Ричард. Я не могу тебе этого объяснить.
— А твой Нимир-Радж это понимает? — Злость обожгла мне кожу роем пчел. Почти до боли.
Я нахмурилась:
— Спроси его сам, а теперь дай мне этот чертов фонарь.
Если на меня злятся, недолго надо ждать, чтобы я ответила тем же.
— Я хочу быть твоим Ульфриком, твоим мужчиной, что бы это, черт меня побери, ни значило. Почему ты не даешь мне быть... — Он замолчал и отвернулся.
— Мужчиной.Это ты хотел сказать?
Он поглядел на меня и кивнул.
— Так вот, Ричард, если мы будем продолжать отношения или что там у нас есть, то одну вещь давай уточним прямо сейчас. Твое самолюбие меня больше не интересует. Не будь для меня мужчиной, Ричард, будь тем человеком, который мне нужен. Мой мужчина не обязан быть сильнее или храбрее меня. У меня были друзья мужского пола, которые все время пытались мне доказать, что у них яйца больше и тверже моих. От тебя мне это не надо.
— А что, если я должен быть храбрее не для тебя, а для себя?
Я задумалась на секунду.
— Ты же не боишься спуска в этот ублиет?
— Мне не хочется, и не хочется видеть, что они сделали с Грегори, но так, как ты, — нет, не боюсь.
— Тогда ты не будешь храбрее меня, если спустишься, так? Потому что тебе это ничего не стоит.
Он наклонился к моему уху близко-близко и едва выдохнул шепотом:
— Как тебе ничего не стоило бы убить Джейкоба ради меня.
Я застыла, потом повернулась к нему, стараясь не выдать своего потрясения.
— Я понял, что ты думаешь, в тот момент, когда увидел, как ты на него смотришь.
— И ты бы дал мне это сделать? — спросила я тихо, но не так тихо, как он.
— Еще не знаю. Но ведь ты бы мотивировала тем, что тебе это ничего не стоит, а мне очень дорого обошлось бы?
Мы обменялись долгим взглядом, и я кивнула.
Он улыбнулся:
— Тогда пусти меня в эту х...еву дыру.
— С каких пор ты употребляешь слово на букву "х"?
— С тех пор, как ты нас бросила. Мне вроде как не хватало его слышать. — И он вдруг улыбнулся, ярко сверкнув зубами в темноте.
Я не могла не ответить улыбкой. Мы стояли у этой страшной дыры, ужас еще лежал у меня на языке кислым вкусом, злость Ричарда еще клубилась в воздухе, а мы улыбались друг другу.
— Я тебя пущу первым, — сказала я.
Он улыбнулся шире, и даже при свете звезд было видно, как глаза заискрились весельем.
— О'кей.
Я подалась к нему и чмокнула. Слишком мимолетно, чтобы сила закипела между нами, слишком мельком, чтобы ощутить вкус крови у него во рту, слишком быстро, чтобы звери заворочались у нас внутри. Я его поцеловала просто потому, что мне так захотелось, потому, что впервые я подумала, что у нас обоих могло появится желание слегка уступить. Достаточно ли этого? А кто его знает? Но надежда у меня появилась. Впервые за много времени появилась настоящая надежда. Без нее любовь умирает, и человек вянет. Я не знала, что это значит для Мики — моя надежда для меня и Ричарда. Мы открыто говорили насчет делиться, но я не знаю, что из этого было сказано на публику, а что всерьез. Но в этот миг мне было все равно, я вцепилась в положительные эмоции и не хотела отпускать. Потом, потом будем волноваться о прочем. Я пущу Ричарда вперед, но все равно спущусь сама, и мне хотелось, чтобы эта надежда освещала мрак страха.
Глава 27
От веса Ричарда веревка под моими руками сильно натянулась. Он привязал фонарь к запястью, и я видела, как желтый круг света уходит, исчезая, в узкую темноту, и поняла, что хоть я уже и на лестнице, голова у меня все еще выше люка.
Глава 27
От веса Ричарда веревка под моими руками сильно натянулась. Он привязал фонарь к запястью, и я видела, как желтый круг света уходит, исчезая, в узкую темноту, и поняла, что хоть я уже и на лестнице, голова у меня все еще выше люка.
Мика наклонился ко мне.
— Все будет в порядке, — сказал он.
Я сглотнула пересохшим горлом, посмотрела на него, сама зная, что у меня глаза чуть шире обычного.
— Знаю, — ответила я, но в голосе слышалось придыхание.
— На самом деле тебе не обязательно туда лезть, — произнес он тихо и настолько безразлично, насколько это у него получилось.
Я мрачно скривилась:
— И ты туда же?
— Если так, то тебе лучше бы его догнать. — Теперь его голос я не могла бы назвать безразличным, но мне трудно сказать, что это была за интонация.
Я полезла вниз по мягкой шероховатости веревочной лестницы, быстро, зло. Я злилась не на Мику — на самом-то деле. На себя я злилась. И эта злость помогла мне как следует углубиться во тьму, где свет фонарика казался очень желтым и очень тусклым на фоне земляных стен.
Я лезла секунды две, таращась на утрамбованную землю. Медленно подняв глаза, я увидела, что Мика смотрит на меня из такого далека, что не видно, какого цвета у него глаза или волосы. Я узнала его по контуру лица и плеч. Боже мой, на сколько же тянется вглубь эта яма?
Казалось, что земляные стены загибаются ко мне, как рука, готовая сжаться в кулак и раздавить. Мне трудно было набрать достаточно этого спертого воздуха, чтобы наполнить легкие. Закрыв глаза, я заставила себя оторвать руку от лестницы и дотронуться до стены. Она оказалась дальше, чем я предполагала, и я вздрогнула, когда дотянулась. Неожиданно земля была прохладной на ощупь, и я поняла, что в яме не жарка, хотя наверху летний зной. Я открыла глаза, и стены были все те же, шести футов в диаметре, цилиндр, как и раньше. Земля не смыкалась, стараясь меня раздавить — это только моя фобия.
Я снова полезла вниз, и на этот раз не останавливалась, пока не почувствовала, как провисла лестница и стало трудно лезть вниз, не стукаясь о земляные стены. Вес Ричарда уже не держал лестницу. Не будь я такой заразой, я бы могла сейчас его попросить придержать лестницу. Но я только вцепилась в нее лихорадочно и продолжала лезть вниз. Трудно цепляться намертво за что-то, по чему лезешь вниз, но у меня получилось.
Мир сузился до ощущения веревки под руками, ноги искали опору — очень простое действие, движение вниз. Через некоторое время я перестала вздрагивать каждый раз, стукаясь о стены. Чьи-то руки взяли меня за талию, и я тихо пискнула, как только девчонки могут. Очень мне не нравится, когда я так пищу.
Конечно, это были руки Ричарда. Он придержал меня на последних футах, пока сердце у меня колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Я встала на пол, хрустящий костями, перекатывающимися под ногой. Слой их был так глубок, что нога погружалась. Идти поверх них, как святой по воде, не выходило.
Узкая шахта открывалась в маленькую, тесную, похожую на пещеру, дыру в земле. Ричарду пришлось согнуться почти пополам. Я могла идти не сгибаясь, если осторожно, но лучше было пригнуться, чтобы не оцарапать макушку.
Очень издалека сверху позвал Мика:
— Как вы там?
Со второй попытки только я смогла ответить:
— Нормально, все нормально.
Мика отодвинулся от входа — темная точка на фоне чуть более светлого серого.
— Господи, какая же здесь глубина?
— Шестьдесят футов, плюс-минус сколько-то.
Что-то в голосе Ричарда заставило меня повернуться к нему.
Он качал головой и смотрел в сторону, светя фонарем на что-то маленькое, скорчившееся. Это был Грегори.
Он лежал на животе, связанный, как свинья, руки и ноги выгнулись под неестественными углами — невозможно было себе представить, как это он пролежал так трое суток. Одежды на нем не было. Лицо пересекала повязка на глазах, привязанная к спутанным длинным светлым волосам, будто это сделано было нарочно, чтобы было больнее, а не только чтобы не дать видеть. Луч фонаря плясал на теле Грегори, и связанный испускал тихие, беспомощные звуки. Значит, хотя бы свет фонаря он мог видеть сквозь ткань. Я присела возле него и увидела, где серебряные кандалы вошли в запястья и лодыжки. Раны были свежие и кровавые.
— Это натерли цепи, — сказал Ричард тихо.
— Он пытался освободиться.
— Нет, он недостаточно силен, чтобы выдержать столько серебра на коже. Они просто въелись насквозь.
Я смотрела на кровавые раны, не зная, что сказать. Когда я тронула его за плечо, он завопил сквозь кляп, который я не видела — его скрыли упавшие на лицо волосы. Но темный конец кляпа торчал изо рта. Грегори завопил еще раз и попытался от меня отползти.
— Грегори, Грегори! Это я, Анита! — Я тронула его как можно нежнее, но он снова вскрикнул. Я глянула на Ричарда: — Кажется, он меня не слышит.
Ричард присел и поднял спутанные волосы Грегори. Он забился сильнее, и Ричард протянул мне фонарик, чтобы одной рукой придержать голову леопарда, пока вторая отодвинет волосы. Уши у Грегори были заткнуты какими-то тряпками. Ричард вытащил одну и увидел черную ушную затычку глубоко в канале. Она не была предназначена для такого глубокого введения, и когда Ричард ее вытащил, из уха закапала кровь.
Я смотрела окаменев — мой разум не желал этого понимать. Но наконец я сама сказала:
— Ему пробили барабанные перепонки. Боже мой, зачем? Неужто повязка и кляп — этого еще мало?
Ричард поднес затычку к свету. Мне пришлось посветить фонарем прямо на нее, чтобы увидеть металл на остром конце.
— Что это?
— Серебро, — ответил Ричард.
— Господи! Они для этого и предназначены?
— Ты вспомни, Маркус был врачом. Он знал все места, где продаются медицинские инструменты. И места, где их могут изготовить.
Выражение лица Ричарда сказало мне, что он вспомнил что-то мрачное.
Я посмотрела на следы на руках и ногах Грегори.
— Милостивый Боже, и серебро так же разодрало ему слуховые каналы, как кожу?
— Не знаю. Но хорошо, что кровь еще идет. Это значит, что, если он достаточно скоро перекинется, может вылечиться.
Голос у Ричарда стал хриплым.
Нельзя сказать, что я готова была заплакать — ужас парализовал слезы. Я хотела, чтобы здесь оказался Джейкоб и все, кто ему помогал, потому что такое с оборотнем один на один не сотворит никто.
Ричард попытался снять повязку, но она была завязана так туго, что не за что было ухватиться. Я передала ему фонарь и вытащила нож из ножен.
— Держи его. Ножи острые, и я не хочу, чтобы он порезался, если будет отбиваться.
Ричард зажал голову Грегори в ладонях как в тисках, и тот забился сильнее, вопя сквозь кляп. Но Ричард держал твердо, пока я осторожно просовывала нож между тканью и волосами. Один быстрый разрез вниз — и повязка отделилась от кожи, но она так долго и так туго сжимала голову, что сейчас Ричарду пришлось ее отдирать.
Грегори заморгал на свет, увидел Ричарда и завопил сильнее. Что-то умерло в лице Ричарда в этот момент, будто он сам в себе что-то убил, чтобы кто-то мог его настолько испугаться.
Я наклонилась вперед, осторожно опираясь рукой на кучу костей, и смотрела, как глаза Грегори наконец остановились на мне. Он перестал вопить, но нельзя сказать, чтобы вздохнул с облегчением. Я вытащила у него изо рта кляп, и он отслоился, унося с собой кусочки кожи с губ. Грегори медленно зашевелил ртом, и мне вспомнилась сценка из «Волшебника Изумрудного Города», когда Элли смазывает Железному Дровосеку заржавевшую челюсть. Это было смешно, но я не улыбнулась.
На цепях были висячие замки. Ричард обполз вокруг меня, чтобы Грегори все время меня видел. А я повторяла только: «Все будет хорошо. Все будет хорошо». Он меня не слышал, но я ничего другого не могла придумать.
Ричард сорвал замок с одного запястья, и лицо Грегори исказилось болью, будто любое движение руки было ему больно. Освободив обе его руки, Ричард стал медленно разгибать его тело.
Грегори вопил, но на этот раз не от страха — от боли. Я пыталась удержать его, но вообще любое движение причиняло ему боль. Обоим нам пришлось поползать, чтобы достаточно его разогнуть и положить ко мне на колени. По лестнице влезть он не смог бы никак.
На локтевых сгибах остались следы от уколов — ни один не зажил.
— А почему не зажили следы от уколов?
— Серебряные иглы в прямом контакте с кровяным руслом. Седативные средства. В дозах, поддерживающих низкий уровень адреналина и не дающих потому перекинуться, но не в таких высоких, чтобы ты не мог чувствовать или не знал, где ты и что происходит. Так это устраивала Райна.
— Точно так своих жертв связывала Райна и именно это с ними делала. Откуда Джейкоб об этом узнал? — спросила я.
— Ему сказал один из моих людей.
Ричард стоял на коленях, вместо того чтобы встать, пригнувшись. Лицо его было спокойным, почти безмятежным.