Только одно папа делает самостоятельно и наедине. Каждый день ближе к вечеру, вскоре после того, как лошадей загоняют домой, Мутти открывает заднюю дверь и папа выезжает на крыльцо. Он спускается по пандусу и пересекает засыпанную гравием площадку, его голова мотается в такт каждой неровности грунта. Добравшись до конюшни, он останавливается перед денником, где живет Разматазз.
Стоит ему появиться, и ближайший конюх тут же бежит к нему, чтобы молча распахнуть дверь и откинуть перегородку. Тогда Тазз, невероятно громадный полупершерон — вторую половину составляет неведомо что — с копытами побольше тарелки, подходит к двери и высовывает голову в проход. Он обнюхивает папино лицо, трогает носом его руки, ищет лакомство у него на коленях.
Папа всегда привозит ему морковку, но никогда — яблоки, и, кажется, я знаю причину. Если лошадь берет в рот цельное яблоко, надо обеспечить ее упором, чтобы она запустила в яблоко зубы. На это у папы больше нет сил, и поэтому он запасается загодя нарезанной морковкой. И кормит Тазза, давая по кусочку. Когда морковка кончается, Тазз не торопится отходить. Он ластится к папе и обнюхивает его кресло, а папа что-то шепчет ему, трогая костлявой рукой поседевшую морду коня…
Обычно я оторваться не могу от этого зрелища, хотя у меня сердце переворачивается. Прежний папа никогда не показал бы подобной чувствительности. Раньше ему и в голову не пришло бы так нежничать.
Я каждый день хожу смотреть на их встречи, словно соблюдая религиозный обряд, но на глаза стараюсь не показываться. Я прячусь либо за углом, либо в станке для мытья — там, где он не увидит меня, пока не развернет кресло. Когда же он разворачивается, я слышу рокот моторчика и успеваю схватить лопату или навозные вилы, чтобы этак небрежно бросить: «A-а, папа, это ты тут!», как будто я ужасно занята и совершенно случайно заметила его в проходе.
Глупо, конечно. Не по-взрослому. Но что делать? Я не могу заставить себя поинтересоваться: «Как ты сегодня себя чувствуешь?» — из боязни, что он вдруг возьмет и скажет правду. Я не могу подойти к нему и заговорить о чем-то нейтральном, потому что это будет отдавать трусостью. Соответственно, я вовсю притворяюсь, будто ничего особенного не происходит и все идет как всегда. Что я в упор не вижу зримых свидетельств вроде направляющей на потолке, ведущей в ванную, и знакомо-жутких звуков из бывшей столовой, когда Брайан готовит папу к новому дню.
Ева, кажется, примирилась с папиным угасанием и воспринимает его близящуюся смерть как закономерную часть жизненного цикла. Такой подход одновременно и восхищает меня, и приводит в отчаяние. Может, смерть и естественна, но не такая же? Это не смерть, это настоящая кража. Это богомерзкая карикатура на мой собственный опыт.
И справиться с этим я никак не могу.
* * *Вечер сегодня выдался скверный. Папа застукал меня в конюшне, я отделалась обычным «Извини, некогда», и теперь мне совестно. Надо пойти к нему и вызвать на разговор, другого способа поправить дело я не вижу. Тем не менее после ужина я выхожу из дома вместе с Жаном Клодом. Я лезу через забор выгона с мешочком яблок в руке, а он отправляется в денник — вывести Бержерона.
Он трогательно привязан к белому жеребцу. Каждый день он не меньше часа проводит с ним в поле, разговаривает с конем, вычищает его, чуть не вылизывая блестящую шерстку. Иногда он разбирает длинный хвост пасущегося Бержерона, терпеливо доводя до безупречной гладкости роскошные пряди. Да, вот уж кто понимает толк в длинных волосах. Я невольно думаю о женщинах, присутствовавших в его жизни.
А я выхожу в загон и сажусь наземь — настолько близко к своему коню, насколько он мне позволяет. Он у меня крепкий орешек. Прошли недели, а он еще ни яблока не взял у меня из рук, я подкатываю их ему по траве, забавляя этим Жана Клода. Ему вольно смеяться. Что еще я могу сделать?
На самом деле наши с конем отношения не стоят на месте. Наблюдается пусть медленный, но прогресс. Замечая меня, он ставит уши торчком. Он меня знает. «Вот идет тетка, которая кидает мне яблоки!»
Сегодня он почему-то держится отчужденно. Обычно я качу ему яблочко, он подходит и берет его, а я, пользуясь моментом, передвигаюсь на дюйм ближе. Сегодня, взяв угощение, он мигом прижимает уши, стоит мне шевельнуться.
Делать нечего, я направляюсь обратно домой. Краем глаза замечаю Жана Клода, идущего к забору. Это приглашение к разговору, но я отрешенно топаю дальше. Я не хочу быть неучтивой, но и разговаривать не расположена.
— Не расстраивайся, это все чепуха, — говорит он, когда я все-таки останавливаюсь. — Ты же знаешь, какие они, лошади. Может, ему ветер какой-то не тот запах донес.
Я прислоняюсь к выкрашенным белой краской доскам и говорю:
— Или он попросту меня ненавидит.
— Нет. Он со временем восстановится и начнет тебе доверять.
— Ты и правда так думаешь? — говорю я и оглядываюсь на загон.
Мой конь дожевывает последнее яблоко, с подозрением кося на меня единственным глазом.
— Вне всякого сомнения. Он ведь уже подпускает тебя достаточно близко? Видела бы ты, с чего начинали мы с Бержероном! Вот уж был дикарь так дикарь, причем буйнопомешанный!
— Это он-то? — Я недоверчиво поглядываю на белого красавца. — Да он же плюшевый!
— Да, он, — кивает Жан Клод. — Этот плюшевый.
— Это было давно?
— Да, восемь лет назад. Я приехал в одну конюшню близ Монреаля по поводу совсем другой лошади, которую подумывал приобрести, и увидел вот этого мальчишку, прикинь, на цепи в самом дальнем деннике. Его считали таким опасным и злобным, что впору хоть пристрелить. Ну а я в нем что-то увидел — и ну уговаривать их продать его мне. Они никак не хотели, но я не сдавался… А теперь посмотрите-ка на него, на моего красавца Бу-Бу! Верно, Бу-Бу? — окликает он, повысив голос.
Бержерон вскидывает голову от травы. Его нижняя челюсть ходит туда-сюда. Вскоре он вновь возвращается к пастьбе, размеренно пощипывая травку, только роскошный хвост со свистом бьет по бокам.
— Трудно представить, — говорю я. — Как же ты его укротил?
— Все просто — любовь, терпение и время… Никаких ускоренных способов тут не существует. Никакой волшебной палочки, чтобы взмахнул — и готово. Однако со временем все придет, вот увидишь.
Мы смотрим на моего коня — он убрался как можно дальше от нас. Трется об изгородь, делая вид, будто мы его вовсе не интересуем. Прижатые уши так и приклеились к голове.
— С твоим пацанчиком произошло что-то скверное, вот и все. Дай ему время, чтобы он научился тебе доверять. Подожди, и он сам тебя на танец пригласит.
Я достаточно наблюдала за тем, как Жан Клод проводит занятия, чтобы узнать интонацию.
— Этого не будет, Жан Клод, — говорю я. — Я не стану ездить на нем.
— Посмотрим, — отвечает он. — Поживем — увидим. Но в любом случае конечек очень славный.
* * *Харизма у Жана Клода такая, что я готова верить каждому его слову. Но только не в этом случае. Здесь, что называется, без вариантов. Мой конь, в первые дни представлявший собой жуткое зрелище, сейчас выглядит хорошо. Я бы даже сказала — на удивление хорошо. И дело даже не в том, что он постепенно набирает приличное тело. У него на костях появилось какое-то количество мяса и начали проявляться его природные стати. Он все больше похож на ганновера. Он становится вылитым Гарри.
Масть у них с самого начала была одинаковая. И морды. Но лишь теперь стали возникать знакомые очертания. Словно статую высекали из бесформенной глыбы.
Изменения происходили постепенно, и я далеко не сразу сделала выводы. Они прокладывали путь в мою голову незаметно и медленно. Все копилось неделями, так что я осознала случившееся, когда оно прочно укоренилось.
Первый раз, когда эта мысль пришла мне на ум, я ее отмела как совершенно безумную. Ну а дальше все было как в пословице: «Ты ее в дверь — она в окно». Ну или вроде тюбика с зубной пастой — если выдавишь, обратно не затолкать.
И как-то вечером я решила больше не гнать ее от себя. Дождавшись, пока все улеглись, я проникла в кабинет — и провела всю ночь за просмотром старых журналов, пока не набрела на фотографию Хайленд Гарры. Дело в том, что мне требовалась напечатанная на бумаге. Чтобы взять ее с собой.
Уже светало. Я вышла на пастбище, держа снимок на вытянутой руке. Я сравнивала изображение и живого коня, изучая каждую деталь. Бесконечное количество раз переводила взгляд с одного на другое. Сличала одну отметину за другой…
Хайленд Гарра погиб. Мне это точно известно. Но я знаю и то, что именно он пасется у меня в поле. Может, это сила моего желания причиной всему? Может, приводя в порядок безродного полосатого мерина, я — скажем так — излучением своего сердца огранила его, будто бриллиант? Я немало наслышана об исцелениях верой, о том, как концентрация ментальной энергии заставляет рассасываться неоперабельные раковые опухоли. Учитывая это, так ли невероятно предположение, что моя отчаянная мечта вызвала реинкарнацию погибшего ганновера?
Хайленд Гарра погиб. Мне это точно известно. Но я знаю и то, что именно он пасется у меня в поле. Может, это сила моего желания причиной всему? Может, приводя в порядок безродного полосатого мерина, я — скажем так — излучением своего сердца огранила его, будто бриллиант? Я немало наслышана об исцелениях верой, о том, как концентрация ментальной энергии заставляет рассасываться неоперабельные раковые опухоли. Учитывая это, так ли невероятно предположение, что моя отчаянная мечта вызвала реинкарнацию погибшего ганновера?
У меня хватает ума не рассказывать о своих мыслях. Иначе все скажут — «крыша поехала». Я ни словечка не говорю Еве — она, кстати, вкалывает в центре у Дэна, являя рвение, которого я не могла в ней заподозрить, но которое сразу разглядели Мутти и Дэн. Они не догадываются, что со мной происходит, но, кажется, подозревают, что я слегка не в себе. Я это вижу по долготерпеливому выражению, которое появляется у них на лицах, стоит мне открыть рот. Дэн грустно и с пониманием кивает. Мутти молча и мрачно косится.
Все началось с того, что я все не давала лошади клички. Сперва меня поддразнивали, удивляясь, как долго я над этим раздумываю. Но неделя следовала за неделей, и в таком промедлении стали усматривать нечто патологическое. Дэн — сама учтивость и доброта — просто прекратил спрашивать. Мутти, в общем, тоже, но с таким видом, будто ей стало со мной все окончательно ясно.
На самом деле, конечно, я уже дала своему коню имя. Вернее, возвратила старое. Но им об этом рассказать я не могу. Они меня сразу в дурочки запишут. Мне и самой иногда кажется, что я свихнулась. И все равно я уверена. Самым непоколебимым и твердокаменным образом.
Не из воздуха же я, действительно, этого коня себе наколдовала…
* * *На телефонной линии — помехи и треск. Я плотно прижимаю трубку к уху. Не надо бы этого делать, но остановиться я не могу. Когда Дэн отвечает, меня уже трясет.
— Дэн?
— Да?
— Это я…
— Я знаю, — говорит он.
Я вдруг понимаю, что не знаю, с чего начать.
— У тебя все хорошо? — спрашивает он.
— Да, все в порядке. Я просто… Я тут… Слушай, мне нужно тебя спросить кое о чем!
— О чем же?
— О моем коне. Как по-твоему, сколько времени назад он был ранен?
— Трудно точно сказать…
— А ты попытайся.
— Ну, месяца четыре назад. Может, пять. А что?
— Он мог получить такие повреждения при аварии с коневозом? При пожаре?
Воцаряется тишина.
— Дэн?
— Да, я слушаю.
— Ну так что скажешь?
— Думаю вот. Пожалуй, это возможно. А почему ты спрашиваешь?
— Я полагаю, я выяснила, что это за конь…
— Дану?
— Я думаю, это родной брат Гарри.
— Аннемари, послушай…
— Дэн, я серьезно. Я все его фотографии просмотрела. Это точно он.
— Аннемари…
— Я знаю, это кажется бредом, но ты сам подумай. Ты в своей жизни много встречал полосатых коней?
Я жду ответа, но он молчит, и в его молчании чувствуется неверие. Должно быть, он прикидывает, насколько серьезно помутился мой разум.
Я повторяю:
— Да, это кажется бредом, но все складывается. Я загрузила сотни снимков из Интернета. Бог с ней с мастью — отметины совпадают один к одному! Один к одному, понимаешь?
Он снова долго не отвечает.
— Аннемари, я все-таки думаю, дело не в том.
— Да знаю я, как это со стороны выглядит!
Я иду напролом, думая только, как бы не сорваться в истерику.
— Сам приезжай и фотографии посмотри! Это один и тот же конь!
Он спрашивает:
— Но зачем бы кому-то понадобилось устраивать ему фиктивные похороны?
— Понятия не имею. Может, деньги получить по страховке.
— Но кто мог бы предпочесть деньги живому конкурному коню олимпийского класса?
— Дело в том, что Гарре исполнилось семнадцать, а значит, его спортивная карьера близка к завершению.
Дэн не отвечает.
— Думаешь, мне в психушку пора? — говорю я наконец.
— Нет, я так не думаю.
— А то я по голосу не слышу.
— Я думаю, что в последнее время тебе пришлось нелегко…
— Дэн, повторяю — приезжай сюда и сам посмотри фотографии.
— Аннемари, это не брат Гарри.
— А что, если все-таки брат?
— Если брат, он должен быть чипирован. Кроме того, страховая компания непременно настояла бы на ветеринарном освидетельствовании тела. В особенности если выплата велика.
Вот об этом я, признаться, не подумала. Моя новоприобретенная вера опадает, словно недопеченное суфле.
— Слушай, — мягко продолжает Дэн. — Я отлично понимаю, почему тебе хочется в это поверить. Я знаю…
Я перебиваю:
— Ничего ты не знаешь!
Мне уже кажется, что именно он виноват в отсутствии микрочипа, хотя это, конечно, за пределами здравого смысла.
— Да нет, знаю, — говорит он. — Уж ты мне поверь. Я ведь был там, разве не помнишь? Для тебя всю дорогу существовал только Гарри. И только он. Господи, Аннемари, у тебя даже собачку Гарри зовут…
— Ее не…
Я почти брызжу слюной, но замолкаю на полуслове, потрясенная — оказывается, я плохо сама себя знаю.
— Ее зовут Гарриет… Бог мой, Дэн, я правда, наверное, спятила. В самом деле в дурку пора…
— Как по мне, тебе проветриться надо, — говорит Дэн. — Переключить мозги на что-то другое.
— Нет, я точно свихнулась…
— Не свихнулась, а перенапряглась и устала.
И после паузы он добавляет:
— Слушай, а может, выберемся куда-нибудь сегодня вечером? После того, как я завезу Еву домой? Я не то чтобы свидание тебе предлагаю, просто хорошее кино посмотрим, закусим немножко… А то ты на ферме совсем засиделась!
— Что? Ну… в общем, да. Почему бы и нет…
— Ну вот и отлично. Пока тогда.
Я вешаю трубку. Где-то в глубине души я слегка разочарована, что это будет не свидание.
* * *Рассудим здраво. Итак, я немножечко спятила. С этим уже согласились все остальные. Повесив трубку, соглашаюсь и я.
Мои подозрения лишены логики. Иэн Маккалоу — заслуженный и уважаемый спортсмен, а я готова обвинить его в нечестности и обмане. Но вот я раскладываю перед собой фотографии — и отрицать, что на них изображена именно моя лошадь, вновь делается невозможно. Я сама не знаю, чего тут больше. Твердой уверенности или глупейшего заблуждения.
Стоя у деревянной изгороди, я перевожу взгляд с фотографии на пасущегося коня и решаю про себя — нет, все-таки заблуждения тут никакого нет.
Двадцать лет я чувствовала себя лабораторным микробом, заточенным в пробирку. Я смотрела словно сквозь мутное стекло, подспудно чувствуя, что пропустила поворот и никак не могу вернуться на правильную дорогу. И только в последнее время появились просветы. Манящие проблески того, что было там, по ту сторону мути. Иногда я чувствую себя как двадцать лет назад. И расставаться с этим ощущением не хочется.
Можно сколько угодно называть это бредом, но я знаю правду. И пусть она остается только моей — как тайный алкоголизм, когда прихлебывают из горлышка, уединившись в кладовке. Пусть так. Этого я тоже никому не отдам.
* * *Дэн заезжает за мной в пять, и мы отправляемся в кино. Показывают хит сезона, но я никак не могу вникнуть в суть, только вижу, как герои без конца от кого-то убегают и совершают гигантские прыжки через кроны деревьев.
А более всего меня отвлекает Дэн.
Он держит слово, то есть ведет себя по отношению ко мне по-братски. Меня разбирает любопытство — как он поступит, если я вдруг возьму его за руку. Конечно, я этого не делаю, а то вдруг он испугается. Женщинам, недавно оставшимся в одиночестве, вряд ли стоит совершать резкие движения, например сближаться с бывшими бойфрендами, да еще во время встреч, четко обозначенных как НЕ свидания. И тем не менее так приятно было бы ощутить тепло его ладони в моей… Или, к примеру, положить руку ему на бедро…
Я рассматриваю его профиль, слежу за тем, как он берет из бумажного стакана попкорн…
Вспоминаю, как впервые увидела его. Он был в группе школьников, которых привезли на автобусе посмотреть на мое выступление. Мне вручали ленточку, и мой взгляд упал на мальчика за краем манежа. Другие ребята болтали между собой и толкались, а он смотрел на меня. Потом он улыбнулся мне — широко и открыто. И от этой улыбки у меня дух захватило…
Я по-прежнему считаю его самым привлекательным из мужчин, которых только встречала. У него огромное обаяние. Ясные голубые глаза. Минувшие годы сделали его только краше, и это несправедливо, потому что я с тех пор здорово подурнела.
Дэн смотрит на меня и улыбается. Я улыбаюсь в ответ, и мы оба отворачиваемся к экрану.
Помнится, он мгновенно очаровал Мутти и папу. Он им, по-моему, казался подарком свыше. Такой славный, почтительный мальчишка из католической семьи, преданно болевший за меня на всех состязаниях. Родители вдруг стали одобрять мою светскую жизнь. Они радовались, когда я отправлялась с ним на свидания, приглашали его к нам домой и были счастливы, когда он заглядывал без приглашения. Они даже не возражали, чтобы по уик-эндам он посещал Марджори — это когда я уехала к ней тренироваться. По их мнению, Дэн был решительно неспособен на скверный поступок… Это-то и сгубило все дело…