— Папа еще лежит?
— Как раз встает, — говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.
— Так он может сам себя обслужить?
— Ему Брайан помогает, — поясняет она, открывая кран.
— A-а, — говорю я. — Ну да. Ясно.
Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.
* * *Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.
Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.
— Ева, деточка…
Молчание.
Я стучу снова.
— Ева, — говорю в щелку. — К тебе можно?
В ответ раздается нечто неразборчивое.
— Деточка, я не расслышала. К тебе можно?
— Сказано же — мне без разницы!
Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати — мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках — потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.
Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.
Я спрашиваю:
— Тебе нравится комната?
Она передергивает плечами.
Я продолжаю:
— В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…
Молчание.
— Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?
— Нет! — Она в ярости. — Я домой хочу!
— Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.
— Ну и надолго это?
— Не знаю, — отвечаю я.
Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.
Она вдруг спрашивает:
— Дедушка умирает?
Помедлив, я все-таки отвечаю:
— Да, милая. Боюсь, что так.
Она тотчас задает следующий вопрос:
— И после этого мы вернемся домой?
Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!
— Может быть, — отвечаю я, выбирая слова. — Точно еще не знаю.
— Ну так ты как хочешь, а я вернусь, — говорит она. — Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.
Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.
* * *Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.
Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя — из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь — крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.
За конюшней расположены еще два открытых манежа — один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, — но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях — лишь первое обещание зелени.
Я и пяти минут снаружи не пробыла, но у меня уже замерзли пальцы и нос. Надо было взять курточку. Я оставила ее на кухне и хотела вернуться, но, едва открыв дверь, заметила спинку электрического инвалидного кресла отца. И, не добравшись до кухни, потихоньку выскользнула обратно через парадную дверь…
Я подхожу к двери конюшни, оттуда появляется работник. Он несет чембур, волоча его по земле. Он не здоровается со мной. И я с ним не здороваюсь.
Основная часть здания состоит — если продолжить церковные ассоциации — из двух «нефов» с денниками. Их разделяет узкий темноватый коридор. При денниках — коробки со щетками, подставки для седел, на крючках висят уздечки. Боковые, так сказать, приделы — короткие концы креста — приютили денники поменьше, предназначенные для лошадей школы. Летом здесь жарковато, потому что потолок ниже. Иерархия сказывается на оплате: маленькие денники стоят дешевле, но в каждом имеется окошко. Некоторая доплата позволит пользоваться большим денником в главной части конюшни. Доплатите еще — и получите большой денник с окошком. Ну а самые лучшие и дорогие денники расположены в центре креста. В наружных стенах есть окошки, а решетчатые двери выходят на развязки для мытья и крытый манеж. Таким образом, содержащиеся здесь лошади нисколько не страдают от скуки.
В большинстве денников сейчас пусто, впрочем, я прохожу несколько таких, чьи обитатели совсем не выходят наружу. Это — шоу-лошади, их хозяева спят и видят своих питомцев элитной породы. Шкурки у них — волосок к волоску, и, соответственно, на улице им нечего делать. Не дай бог, их там укусят или лягнут, или просто в грязи вываляться захочется…
Я прохожу мимо бывшего денника Гарри…
Нет, не так. Я дохожу до бывшего денника Гарри — и все, дальше двигаться не могу. Я смотрю в сторону манежа, но и так чувствую — Гарри здесь! Его присутствие подобно облаку, щедро заряженному электричеством, оно клубится и затягивает меня, как водоворот…
Наконец я заставляю себя повернуть голову и обнаруживаю в деннике белоснежного андалузца. «Осторожно, строгая лошадь! — гласит прикрепленная к двери табличка. — Жеребец! Не выпускать!»
Блестящие черные глаза разглядывают меня с нескрываемым любопытством. В отверстие над кормушкой просовывается нос, опять-таки черный. Челка у коня волнистая и внушительно длинная.
Я протягиваю руку — почесать ему под подбородком, но роняю ее, так и не прикоснувшись. Секунду он ждет, может, я передумаю и все-таки приласкаю его, потом ему становится скучно. Он фыркает и отворачивается к рептуху с сеном.
Я иду дальше.
На подходах к арене я слышу голос из динамиков:
— Нет, не так. Поднимай его в галоп, не играй в гляделки. Он отлично знает, как это делается, просто не давай ему сачковать. Давай, давай, он у нас малость ленивый…
Французский акцент. Во дела! Папа никогда не нанял бы тренера-француза. Он всегда верил только в немецкую школу езды, это у него была прямо религия. Совершенство в любой мелочи, строго регулярные тренировки, вылизывание элементов. Шесть шагов в каждой четверти двадцатиметрового круга, восемь темпов в полном пируэте на галопе. Ни больше ни меньше!
Но в манеже звучит французский акцент, и преподают там в традициях французской школы. Я проскальзываю в комнату отдыха и сажусь у окошка. Здесь сидят несколько родителей, они дожидаются окончания смены. Когда я вхожу, все оборачиваются, но никто не спешит поздороваться, и за это я благодарна. Я быстро оглядываю стены, сплошь увешанные моими конными портретами, и забиваюсь в уголок, жалея, что у меня нет шапки-невидимки.
По ту сторону манежа выстроены шесть лошадей, всадники стоят рядом, держа их под уздцы. Посередине — еще одна лошадь. Ученица гоняет ее на корде под наблюдением инструктора.
Конь — рослый темно-гнедой мерин, похожий на английского чистокровного, хотя, может быть, и не без примеси более тяжелой породы. На нем двойная уздечка с трензелем, мундштуком и подбородочной цепочкой, поводья перекручены и обернуты вокруг шеи, чтобы не попали под ноги. Корда продета в кольцо трензеля и пристегнута к внешней пряжке подпруги. Конь идет по кругу легким галопом, ученица держит корду в одной руке, а в другой — длинный кнут.
— Вот так, а теперь рысь, — говорит инструктор.
Он стоит к окошку спиной, глядя на ученицу и лошадь. Волосы у него светло-каштановые, длинные и густые, собраны в хвост на затылке. Он не очень высокого роста, но, как и мой отец, восполняет это крепким атлетическим сложением. Он делает три широких шага назад и один вбок, но я по-прежнему не вижу лица.
Ученица трижды легонько дергает корду, и лошадь переходит на рысь. Потом девушка собирает корду, подводя к себе лошадь, пока наконец мерин не останавливается подле нее. Вскинув голову, он раздувает ноздри. Ученица говорит что-то инструктору, но я не слышу. Микрофон только у него.
— Глупых вопросов не бывает, — говорит он. — Только глупые ответы.
Положительно, он начинает мне нравиться.
Ученица возится с боковым поводом, отстегивая его от седла и перенося на трензель. Конь тут же выгибает шею.
— Вот видишь? — говорит тренер, отступая, чтобы ученица могла вновь воспользоваться кордой. — Он всю дорогу знал, что нужно делать. В том числе и как голову держать. Твоя задача — заставить его все это делать, когда сидишь наверху. Напоминай ему, где должна быть голова. А теперь рысью… марш!
Конь поднимается в рысь, постепенно расширяя круги. Девушка сбрасывает с руки кольцо за кольцом.
— Хорошо, — хвалит тренер. — Молодец. Лошади должно нравиться то, что она делает, пусть она работает с охотой. Вот так, а теперь галоп… Так, так, круг поменьше… Галоп, галоп, галоп… Отлично! А теперь круг пошире — и рысь! Ну что, заметила, что боковой повод был длинноват? При переходе на рысь конь нос задирал…
— Хорошо, — хвалит тренер. — Молодец. Лошади должно нравиться то, что она делает, пусть она работает с охотой. Вот так, а теперь галоп… Так, так, круг поменьше… Галоп, галоп, галоп… Отлично! А теперь круг пошире — и рысь! Ну что, заметила, что боковой повод был длинноват? При переходе на рысь конь нос задирал…
Снова остановив мерина, девушка подтягивает повод. Инструктор подходит и жестом велит ей отойти. Теперь я вижу его лицо, сперва в профиль, а потом и анфас — он обходит коня. У него правильные мужественные черты. И длинные усы, которых я, право, как-то не ожидала.
Он отстегивает корду и просит ученицу принести выездковый хлыстик. Сбегав к стойке возле стены, она ждет, пока он разбирает поводья. Потом он берет хлыстик — и она отходит подальше.
Он стоит у левого плеча лошади, внутренний повод держит у самого трензеля, а внешний, перекинутый через холку рослого мерина, — в той же руке, что и хлыстик. Он смотрит в какую-то точку на груди лошади, а потом щелкает языком. Мерин охлестывает себя хвостом и вскидывает голову. Тренер вновь щелкает языком и касается хлыстиком лошадиного бока. Мерин мгновенно брыкает в сторону.
Я перестаю дышать. Мой отец никогда бы такого не потерпел, но этот человек остается невозмутимым. То есть он вообще никак не реагирует. Продолжая смотреть в ту же точку, он опять щелкает языком, и конь брыкает.
На сей раз человек подходит к голове лошади. Какое-то время он просто стоит неподвижно, потом кладет ладонь на лоб мерину. Конь упирается ему в руку, вскидывая морду — раз, другой, третий, — и затем его голова медленно опускается.
Теперь, когда человек снова оказывается у плеча, мерин принимается плясать, двигаясь вокруг него боком, словно вокруг столба. Движения у коня плавные, собранные, передние и задние ноги пересекаются на каждом шагу…
Господи Иисусе! Мне не хочется даже моргать, до такой степени я боюсь что-нибудь пропустить.
— Этому малому требуется уйма работы в руках, — говорит тренер ученице. — Ему это не нравится, он все время спрашивает: «А мне точно надо это делать?» — и ответ должен быть: «Да», но лучше, чтобы он сам этого захотел. Твоя задача — сделать так, чтобы он захотел!
По разговору похоже, что сейчас он вернет коня ученице. Я направляюсь к выходу, но у самой двери оглядываюсь еще раз.
Тренер сел в седло, и как же преобразился под ним конь! Он подобрал под себя зад, выгнул шею, как бы даже стал выше ростом. Он отлично сбалансирован и идет в поводу, хотя рука у всадника очень мягкая — поводья чуть ли не провисают. Я зачарованно гляжу, как они исполняют пиаффе — собранную рысь на одном месте — и всадник посылает его в пассаж, причем заметить движение его рук или ног почти невозможно. Ну да, он, конечно, красуется, но… почему бы и нет?
Человек и лошадь движутся в превосходном единстве, как бы перетекая из одного элемента в другой. Пируэт на галопе, полупассаж с менкой на галопе, после чего — великолепно, невозможно — каприоль. Конь взвивается в воздух и волшебным образом зависает, а в высшей точке полета задние ноги еще и выстреливают назад.
Я прирастаю к месту. Ученица глазеет так, словно Господа Бога увидела.
— Нужно заставить его идти плечом внутрь, опять и опять, — говорит тренер так, словно ничего особенного не произошло.
— Вот видишь? Он все умеет, он просто лентяй, — продолжает мужчина, не прерывая блистательного выступления. — Он знай придуривается, дескать, «Ой, я не знаю, я не умею», но на самом деле просто сачкует.
Остановив мерина, он блаженно улыбается ученице. Потом элегантно перекидывает правую ногу через седло и пропадает из виду.
Я смотрю на часы. Сейчас без пяти, значит, смена заканчивается. Меня охватывает внезапное смущение, и я выхожу наружу — заводить лошадей.
* * *— A-а, вот и ты, — говорит Мутти, когда я переступаю порог.
Она возится в кухне, собирает вилки с ложками и салфетки.
— Сейчас будем ужинать. Позовешь Еву?
Я зову, и она спускается, по-прежнему хмурая и молчаливая. Вместе мы входим в рабочий кабинет, ныне превращенный в столовую. Из него убрана большая часть мебели, но все равно в комнате тесновато.
Папа сидит во главе стола, и при виде его у меня перехватывает дыхание. Он никогда не был крупным мужчиной — достаточно сказать, что свою карьеру он начинал как жокей, — но плечи у него широкие, и крепкая мускулатура делала его внушительным, успешно скрадывая небольшой рост. Теперь руки и ноги вялые, исхудавшие, почти бесплотные. По крайней мере, руки точно, ног я не вижу — они под столом. Тесемка поперек груди помогает ему прямо сидеть в кресле. Кожа у отца стала восковой, она плотно обтягивает череп. Он выглядит маленьким и хрупким, точно воробышек…
— Здравствуй, папа, — говорю я.
Я очень стараюсь следить за собой, но все равно голос срывается. Я заставляю себя подойти к нему, надеясь, что обуревающие меня чувства не очень отражаются на лице. Я наклоняюсь обнять его. Надо еще сообразить, как бы сделать это. В итоге я просто обхватываю костлявые угловатые плечи и прижимаю его лицо к своему. Кожа дряблая и прохладная, ключицы так и торчат…
— Хорошо, что ты приехала, Аннемари, — говорит папа.
Голос еще более медлительный и скрипучий, чем раньше. Я отлично слышу, с каким усилием дается ему каждое слово — и дыхание, и артикуляция. У меня самой спазмы стискивают все мышцы гортани.
Я выпрямляюсь. Голова закружилась, перед глазами вспыхивают маленькие звездочки. Я прикрываю глаза, ожидая, пока восстановится кровообращение.
— Ева, — говорю я. — Иди поздоровайся с дедушкой.
Она стоит столбом, глаза у нее круглые, губы дрожат.
Я остро жалею, что мы не одни в комнате и не можем дать волю ужасу и сожалению, которые так пытаемся скрыть.
Наедине мы оплакали бы гибель этого еще живущего человека, не оскорбив и не унизив его. Впрочем, глупо было бы предполагать, будто он не в курсе происходящего. Мой папа всегда был в курсе всего.
— Да ладно тебе, — говорит он. — Аннемари, отстань от девочки.
Входит Мутти. В одной руке у нее блюдо, в другой глубокий казан. Я выхватываю у нее и то и другое.
— Дай-ка мне, — говорю я и ставлю посуду на стол. — Есть еще что нести?
— Есть, — говорит она. — Еще салат, хлеб и вино.
— Ева, — зову я, — не поможешь?
Я еще не окончила фразы — она бросается следом за мной.
На кухне я заключаю ее в объятия. Она закидывает руки мне на шею и жмется ко мне, всхлипывая. Это плач раненого животного, исходящий откуда-то из глубины естества. Я потрясена нашими объятиями. Я и не упомню, когда бы она стерпела от меня что-то подобное.
— Вот так, милая, — говорю я, гладя ее по голове. — Видишь, как получается… Тихо, деточка, не надо, чтобы он слышал…
Мы стоим так несколько минут. Потом Ева отстраняется, вытирая глаза. Если у меня они такие же красные, мы вряд ли скроем, как сообща лили слезы, уединившись на кухне. Да ладно, они наверняка и так поняли. Наверняка.
Мы молча забираем хлеб, салат и вино и возвращаемся в кабинет.
И тут я замечаю еще один прибор. Я спрашиваю:
— Мы что, ждем кого-то?
— С нами обычно ужинает Жан Клод, но он только что позвонил, сегодня не сможет.
— Жан Клод?..
— Тренер.
— Он здесь живет? — спрашиваю я и слишком поздно замечаю нотку оскорбленного достоинства в собственном голосе.
— Он живет в комнате над амбаром, — говорит папа. — Ему пришлось переехать поближе к месту работы, и с нашей стороны было логично предложить ему эту комнату.
Когда он начинает говорить, я поворачиваюсь к нему, потом инстинктивно отвожу глаза. Меня тут же окатывает жутким стыдом, но повернуться обратно никак невозможно. Это значило бы окончательно все испортить.
Мутти берет тарелку и протягивает Еве. Ева смотрит на нее, но не отрывает рук от коленок.
— Я мяса не ем, — говорит она.
— Еще как ешь, — говорит Мутти и тычет в ее сторону тарелкой. — Давай бери.
— Нет, я правда вегетарианка.
— Что за чепуха еще! — говорит Мутти. — Растущей девочке вроде тебя необходимы белки!
— Я их из других источников получаю, — говорит Ева.
Она старается отвечать спокойно и вежливо, но к тарелке по-прежнему не прикасается.
— Чушь! — говорит Мутти.
Накалывает вилкой телячью котлету и отправляет Еве в тарелку. Та начинает мрачнеть.
Я вмешиваюсь:
— Вообще-то мы поддерживаем Еву в ее отказе от мяса.
Мутти поднимает бровь:
— Мы?..
— Я поддерживаю Еву, — повторяю я громко. — И если она не хочет есть мясо, никому не следует ее заставлять. Милая, давай поменяемся…
И я протягиваю Еве свою тарелку, а она отдает мне свою. Она держит ее за самый краешек, подчеркивая свое неприятие мясного.
— Чего только не выдумает молодежь, — бормочет мама вполголоса. — Сегодня вы не едите мяса, завтра заявите, что безнравственно носить натуральную кожу, а послезавтра потребуете выпустить всех лабораторных крыс. Так дело пойдет, и верховая езда окажется под запретом…