Ева краснеет, как свекла.
— Естественно, я против вивисекции, — произносит она. — Это чудовищно! Это злодейство!
Мутти переспрашивает:
— Виви… кто?
Господи Иисусе, моя бедная мама не подозревает, во что ввязалась.
— У Евы есть право на свое мнение, — говорю я. — Как и у тебя — на свое.
Мутти оборачивается ко мне, и я жду, что вот-вот разверзнутся небеса, но тут звонит телефон. Еще секунду она испепеляет меня взглядом, потом выходит из комнаты.
— Держи, Ева, — говорю я, передавая ей картошку.
— Пусть поест еще салата, — говорит папа. — И хлеба. Надо же мяса нарастить на костях. Ну там или хлеба…
Я смотрю на него и вижу, что уголки его рта кривятся в жуткой гримасе. Это он пытается улыбаться.
— Спасибо, папа, — говорю я.
Я опускаю глаза, часто-часто моргая — изо всех сил стараюсь не разреветься.
— И что ты думаешь о нашем новом тренере?
Я с силой прижимаю пальцами уголки глаз. Мне кажется, что, если прижать их вместо того, чтобы промокать салфеткой, слезы будут не так заметны.
— Ну… — Я шмыгаю носом. — По-моему, он очень хорош. Я немного посмотрела на него после обеда. Он подсаживался на одного из частных коней…
— Знаешь, а он ведь француз.
— Да, папа. Я заметила.
— Это твоя мать его наняла.
Я выдавливаю из себя смешок.
— Этим все объясняется. Он долго здесь работает?
— Месяца два, — говорит папа.
Неловкой рукой он тянется за салфеткой и с огромным трудом отрывает ее от стола. Движение начинается от плеча — только так ему удается задействовать всю руку.
— Он тебе нравится? — спрашиваю я, следя за салфеткой.
Я никак не могу решить, помочь ему или притвориться, будто ничего не замечаю. Я словно иду по минному полю — как бы не наступить не туда.
— Он и правда неплох, — говорит папа, наконец-то дотянувшись салфеткой до уголка рта. — С лошадьми, правда, слишком уж цацкается. Все эти современные веяния…
— Тогда зачем вы его наняли?
Его плечи странно дергаются. Я успеваю решить, что это судорога боли, и вдруг понимаю — он просто пытается пожать ими.
— Он твоей маме понравился. Ей, собственно, в случае чего и расхлебывать предстоит.
Бутылка вина еще не распечатана, и я берусь за нее. Я как раз усаживаюсь на место, когда возвращается Мутти.
— Кто звонил? — спрашивает папа.
Мама неодобрительно косится на винные бокалы, потом вновь садится около папы.
— Дэн, — говорит она.
Я быстро вскидываю взгляд. Она смотрит в мою сторону, прямо истекая самодовольством.
Не может быть!
— Неужели Дэн Гарибальди? — спрашиваю я и соображаю, что проглотила наживку.
— А вот и может. Это звонил Дэн Гарибальди.
— С какой стати?
— А почему бы и нет? Он — наш ветврач.
Я хмурюсь. Я-то приняла как должное, что Дэн позвонил, узнав от мамы о моем возвращении. К тому, что у него и моих родителей были какие-то отношения помимо меня, я была не готова.
— Вот уж не знала, — отвечаю я смиренно.
— Правильно, откуда бы тебе.
— Хватит, Урсула, — говорит папа.
Он раздраженно отмахивается рукой и тянется к ложке. Я только теперь замечаю, что это единственное приспособление для еды подле его тарелки. Он мучительно медленно обхватывает ее пальцами, после чего останавливается передохнуть. Какой борьбой достается ему каждый кусочек, отправленный в рот! Я вновь отвожу глаза. Я не в силах на это смотреть.
Когда он наконец справляется с едой, Мутти подносит ему ко рту бокал. Он отпивает, и она ставит бокал обратно на стол, не уронив ни капли. Они успели так приспособиться, что даже не смотрят ни друг на друга, ни на бокал.
Папа спрашивает:
— Так зачем он звонил?
— Он приобрел лошадь на аукционе и хочет, чтобы мы на нее посмотрели. И ты тоже, Аннемари.
Я говорю:
— Так ты все-таки сказала ему, что я приехала.
— Конечно сказала. Ты ведь уже здесь. Или это надо было в большой тайне хранить?
Я смотрю на ее поджатые губы и стремительно превращаюсь из взрослой самостоятельной женщины в нашкодившую девчонку. Кажется, мельчайшие движения — чуть напряглись губы, едва заметно подался вперед подбородок, — и вся взрослость опадает с меня, точно береста с березки. С губ готова сорваться какая-нибудь колкость, но я вовремя замечаю взгляд Евы — она ждет, как я отреагирую. Она опять согнулась крючком, теребит вилкой салат и усиленно изображает скуку, но я-то вижу, до какой степени ей интересно.
И я говорю:
— Да ни в коем случае. Мне, в общем-то, все равно, кому об этом известно. А что за аукцион?
— Дэн заведует центром по спасению лошадей. Они каждый год посещают откормочные площадки и спасают от бойни жеребят, сколько удается. А потом передают их новым владельцам.
Вместо того чтобы впасть в умиленное восхищение, я еще больше раздражаюсь. Такое впечатление, что Мутти тычет меня носом в своего драгоценного Дэна, чтобы я видела, какой он хороший. Дэн у нас ветеринар. Дэн у нас святой заступник бедных лошадок. А ты, Аннемари, чего в жизни достигла? Ну-ка? Чем похвастаешься?
Я молча жую, глядя в тарелку. Но было бы наивностью ждать, что Мутти просто так с меня слезет.
И конечно, я оказываюсь права.
— Неужели тебе не любопытно? — спрашивает она через минуту.
— В смысле?
— В смысле, женат он или нет? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?
Я бросаю вилку и в упор смотрю на нее, склонив к плечу голову.
— Ладно, Мутти, — говорю я, складывая на груди руки. — Он женат? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?
Она награждает меня острым взглядом — в том смысле, что ее нос и подбородок разом заостряются, — и отворачивается, рассердившись.
* * *Поверить не могу, что она достала меня так скоро и с такой легкостью. Все должно быть не так! Каждый раз, когда я приезжала домой — а происходило это нечасто, как она первая поспешила бы заявить, — я заранее преисполнялась решимости, что уж на этот раз точно заставлю ее обращаться со мной как со взрослой. Ни за что не буду вести себя по-девчоночьи. И что? Всегда все кончалось одинаково. А если мы так себя ведем соответственно в тридцать восемь и шестьдесят семь лет, что будет в подобном возрасте у нас с Евой? Есть ли надежда?..
Остаток ужина прошел не то чтобы в молчании, просто мы с Мутти больше не разговаривали. Если учесть, что Ева продолжала дуться, а я не могла заставить себя посмотреть на папу… Короче, вечер удался как нельзя лучше.
Я убралась в свою комнату, как только это стало возможно. И вот сижу на краю кровати, держа в руках смятую ночную рубашку. Поглядываю на компьютер на столике у окна — нет, не хочу выходить в Сеть. За окном я вижу конюшню. На втором этаже в окошке горит огонек, по ту сторону занавесок движется силуэт. Я не привыкла, чтобы там кто-нибудь жил. Надо не забыть задернуть штору.
Я подворачиваю под себя ногу и пустыми глазами смотрю на постель. Шириной она под два метра — «королевский размер», на ней четыре подушки. Такой простор. Могу устроиться посередине, если захочу. Могу раскинуть руки-ноги, точно морская звезда. Могу скомкать покрывало и подложить под колени. Могу сколько угодно вертеться с боку на бок. Могу даже храпеть. Я продумываю, как расположить подушки, и понимаю, что из четырех сразу не изобразить ничего вменяемого для человека, спящего в одиночку. Тут я задумываюсь, а не предстоит ли мне спать в одиночестве весь остаток дней.
Появится ли кто-нибудь в моей жизни?
Или всегда будет только Гарриет подле меня?
Глава 5
С полседьмого утра я торчу на кухне, жду Мутти, тщательно обдумывая каждое слово, которое намерена ей сказать.
Надо наконец выяснить отношения и объяснить ей, как все будет строиться между нами в дальнейшем. Но когда она входит в своем стеганом бирюзовом домашнем халате, моя решимость куда-то вдруг испаряется. Молния на халате вздернута под самое горло, и это почему-то лишает меня дара речи.
— У тебя усталый вид, — говорит она.
Мимо меня она проходит к столу для готовки. Включает «электронную няню» и принимается вертеть рукоятку громкости, из динамика слышится треск.
— Наверное, — говорю я. — Я плохо спала.
Вот и все, что мне в итоге удается сказать. Я смотрю ей в спину, тщетно пытаясь вспомнить любовно заготовленную речь. Ничего не получается. Я закрываю рот, неспособный выдать ничего вразумительного, и в отчаянии разглядываю свои руки.
Мутти орудует кофемолкой, понятия не имея о моем душевном разладе. Когда кофе начинает булькать, она возвращается к столу и усаживается напротив.
— Ну и каковы твои планы, раз уж ты приехала?
Я спрашиваю:
— В смысле?
— Я к тому, что ты, может быть, собираешься подыскать работу?
— Ну и каковы твои планы, раз уж ты приехала?
Я спрашиваю:
— В смысле?
— Я к тому, что ты, может быть, собираешься подыскать работу?
— Нет, конечно же нет.
— Тогда чем ты намерена заниматься?
Я недоуменно моргаю.
— Ну, я думала, буду помогать по хозяйству… Например, заниматься конюшней, чтобы ты могла больше времени уделять папе…
— Не знаю, не знаю, — говорит Мутти.
— В смысле?.. — повторяю я. — То есть почему бы и нет?
— Ты никогда не интересовалась конюшней. Кроме того, вряд ли тебе приходило в голову, что это не помощь по хозяйству, а настоящий менеджмент.
Я какое-то время молчу, прикидывая, есть ли способ понять и с достоинством принять то, что она произнесла. Но не вижу ни единой возможности. Как ни крути, получается, меня только что объявили скверной дочерью. Да еще и дурой в придачу.
Я не должна принимать это близко к сердцу. Я не должна. Не должна…
— Полагаю, не бог весть какая там астрофизика, Мутти, — говорю я, не особенно пытаясь скрыть раздражение. — Пораскину мозгами и во всем разберусь. Я ведь, собственно, ради этого и приехала.
— В самом деле?
Ее брови вскинуты, выражение лица как у форменного диктатора. Она крутит на пальце обручальное кольцо и смотрит на него, словно изъян в нем нашла.
— Это ты о чем?
— Да ни о чем.
Она оставляет в покое кольцо и начинает дергать ниточку, выбившуюся из шва на рукаве. Я упорно смотрю на нее, дожидаясь, чтобы она взглянула на меня.
— Нет, ты что-то имела в виду. Говори уж, чего там!
— Я просто удивлена, вот и все.
— Чем?
— Твоим желанием помочь с конюшней.
— Почему?
Она словно забывает о моем существовании. Встав из-за стола, она этаким воплощением спокойного достоинства идет к булькающей кофеварке.
— Почему? — вновь спрашиваю я.
Она продолжает молчать. Стоит спиной ко мне, разливает кофе по кружкам.
— Мутти, я тебе задала вопрос. Если ты не веришь, что я приехала помогать, зачем, по-твоему, я вообще сюда прилетела?
— Я думаю, — говорит она, — дело в том, что ты потеряла работу и от тебя ушел муж. Надо же было тебе куда-то поехать? Вот ты и здесь…
Она берет обе кружки и направляется к двери, и до меня доходит, что вторая кружка предназначалась папе, а вовсе не мне.
Я вскакиваю с места и оказываюсь у двери прежде нее.
— Не уходи вот так, Мутти! Мы еще не договорили!
Она смотрит на меня совершенно невозмутимо. Кажется, ее не волнует, что я загораживаю ей дорогу. Я начинаю чувствовать, что веду себя глупо.
— Ну так говори, — произносит она.
— Неужели ты хочешь, чтобы так продолжалось и дальше? Правда? Как вчера вечером, когда ты мне вилки в бок тыкала при малейшей возможности?.. Ладно, если так, то не переживай. Я заберу Еву и вернусь в Миннеаполис, и забудем об этом.
Ее, кажется, смешит такая «угроза».
— Ты отлично знаешь, что я приехала помогать, — продолжаю я через застрявший в горле комок. — Я приехала взять на себя какие-то обязанности, чтобы ты могла посвятить себя уходу за папой. Господи Иисусе, Мутти! Ну почему ты во всех моих поступках двойное дно ищешь?
Она спокойно смотрит на меня сквозь пар, поднимающийся из кружек. Секунды молчания кажутся невероятно длинными, но потом она говорит:
— Что ж, очень хорошо. Плевать, что на моей памяти ты не выказывала ни малейшего интереса к конюшне и лошадям. Давай занимайся, флаг тебе в руки. Ты ведь в любом случае всегда делала то, что тебе хотелось…
И она протискивается в дверь, уносит кофе в столовую, где ждет папа. Благодаря «электронной няне» я могу слышать их голоса, но мне не хочется знать, что она станет обо мне говорить. Я выхожу из дома и хлопаю дверью.
* * *Мутти не занимать самообладания, этого у нее не отнимешь. Если честно, я не помню, как именно сообщила о своем возвращении. Но я уж точно никоим образом не намекала, что желаю забиться в безопасную норку! Ни под каким видом!
Роджер меня не то чтобы обобрал. Если бы я хотела сохранить за собой дом, я бы его отстояла. Это ведь я долгие годы трудилась над ним, превращая его в идеальное гнездышко. Это я таскалась в Мэриленд, выбирая именно тот сорт мрамора для камина, это я проедала плешь инспекторам, определяясь с подходящей грунтовкой на лестнице, а когда мне надоели белые шкафчики в кухне — распорядилась все сломать и заменить на дуб.
Но после ухода Роджера я полностью утратила интерес к этому. Понятное дело, Соня тоже не горела желанием жить в доме, который Роджер так долго делил со мной, и мы выставили его на продажу. Это был один из немногих вопросов, которые мы с ним решили по доброму согласию, и, как знать, пожелай Роджер оставить дом себе, я, возможно, кинулась бы в смертный бой за него. Просто из вредности. На которую, учитывая все обстоятельства, я, как мне кажется, имела полное право.
Впрочем, это я так, к слову. Суть в том, что я вовсе не была бездомной «брошенкой», примчавшейся плакаться в жилетку маме и папе. Я приехала ради Мутти, ради папы и не в последнюю очередь ради Евы. Я могла бы назвать множество причин переезда в Нью-Гэмпшир, но среди них не было жалости к себе…
За размышлениями я почти дошла до конюшни, вот что странно.
По цементу звонко цокают копыта — паренек ведет сразу двух лошадей, одну слева, другую справа. Далеко не самое безопасное, что можно придумать. И, коли уж я тут теперь менеджер, я самым первым своим распоряжением намерена это пресечь.
— Привет, — говорю я, поравнявшись с ним. — Я Аннемари.
Он продолжает идти, и я добавляю:
— Циммер.
Он останавливается.
— Привет, — говорит он застенчиво.
Судя по внешности, он латиноамериканец или мексиканец. Может, это превратное мнение, но все конюхи, с которыми я была когда-либо знакома, вели происхождение из Мексики. Паренек совсем молоденький, выглядит лет на шестнадцать, хотя ему вполне может быть и двадцать. По мере того как я удаляюсь от этого возраста, мне становится все труднее его определять.
— Как тебя зовут?
— Хосе Луис, — отвечает он, щурясь на утреннее солнце. — Но вы можете звать меня просто Луисом.
— Тебе помочь выводить их?
Он мотает головой.
— Ты уверен?
Он вновь мотает головой, надеясь, что я отстану от него и позволю продолжить путь.
— Ну как знаешь, — говорю я. — Еще увидимся, Луис.
Я вхожу в конюшню и понимаю, почему он отказался от помощи. Там еще четверо конюхов — все выводят четвероногих постояльцев наружу.
Я останавливаюсь у денника, откуда как раз выпускают серого мерина. На двери — ламинированная рукописная табличка: «Пастбище С, северо-запад». Почерк Мутти.
Ясно, Мутти использует пастбища по очереди. Это меня не удивляет. В чем-то она не менее педантична, чем папа.
Еще через несколько минут я снова стою перед бывшим денником Гарри, только его присутствия больше не ощущаю. На сей раз я должным образом знакомлюсь с белым жеребцом, почесываю и поглаживаю его морду. Я прихожу к выводу, что это вправду очень красивое и славное существо. За моей спиной слышится топот сапог. Потом шаги останавливаются.
— Вам помочь? — произносит мужской голос с французским акцентом.
— Аннемари Циммер, — представляюсь я, оборачиваясь и протягивая руку.
Второй раз за десять минут я, называя себя, использовала девичью фамилию. Похоже, я все больше себя с ней ассоциирую.
— A-а, знаменитая Аннемари, — говорит стоящий передо мною мужчина, и я ощетиниваюсь. — Жан Клод де Солнье, — в свой черед представляется он, берет мою руку и подносит к губам.
Я чуть не вздрагиваю от неожиданности, а он продолжает:
— Вижу, вы уже познакомились с Бержероном.
Отступив, он упирается одной рукой в стену, а другую кладет на бедро. Эта поза заставляет меня обратить внимание на его ноги, необычайно мощные и мускулистые. Он одет в облегающие бриджи, так что на бедрах просматривается рельеф выпуклых мышц. Меня охватывает смущение, и я отвожу взгляд.
— Он славный, — говорю я, оглядываясь на андалузца.
Бержерон поворачивается в деннике и обращает в мою сторону круп. Я смеюсь.
— И очень явно показывает, что он думает обо мне. Это частный конь или один из наших?
— Не угадали. Это мой мальчик, — с нескрываемой гордостью объясняет Жан Клод. — Я привез с собой двух. Бержерона и Темпест, я просто не мог с ними расстаться. Остальные были школьные лошади, и я оставил их у моего прежнего партнера. В смысле, продал.
— Красавец, — говорю я. — Вы его и правда не выпускаете?
— Нет, выпускаю, конечно, — говорит он. — Каждый вечер, после ужина, когда всех остальных лошадей уже завели. А не то как бы через заборы прыгать не начал, стремясь к хорошеньким барышням…
Он подходит вплотную к деннику.
— Так ведь, Бу-Бу? Нет, парень, никаких гулянок! Только плановые бракосочетания!