На самом деле он был Константин Петрович Косяков, но со временем и имя, и фамилия, и отчество были утрачены. Как утверждала одна девчонка с механического факультета, Леля, Кося с тетей Тоней вечны. По словам Лели, они «рулили» в общаге еще в те годы, когда учились ее родители, зачавшие ее в душе на третьем этаже. В этот важнейший для Лели и ее родителей момент тетя Тоня и Кося, вооружившийся топором, ломились в оккупированную парочкой душевую кабинку. Кстати, после этого случая, поведала нам все та же Леля, душ был реорганизован. Кабинки стали открытыми, без дверей. На четных этажах теперь мылись только мужчины, по крайней мере те, кто относил себя к мужскому полу анатомически. А девушкам достались третий и пятый этажи. На первом было оборудовано нечто вроде сауны, где, как могло, отмывалось и предавалось оргиям руководство общаги. Рябой и косорылый Кося был председателем студсовета. Даже среди своих подчиненных он выделялся особой ублюдочностью и неистребимой вонючестью. Самое странное, что в Катю Кишиневскую Кося, видимо, по-настоящему влюбился, причем настолько, насколько вообще способно на какие бы то ни было человеческие чувства подобное ущербное существо. Он страдал и ревновал. Удивительно, но за весь период развития страсти он ни разу не воспользовался своей властью и не задержал ни Катерину, ни ее хахалей. Мы с Сибирской Катей с замиранием сердца ждали, на сколько хватит терпения у общежитского Квазимодо и его банды. И вот наконец свершилось: однажды поздно вечером наша подруга привела с собой негра.
На пятом этаже общаги жили студенты-иностранцы, преимущественно граждане Кубы и Вьетнама. Раньше было много еще всяких венгров и немцев из ГДР, но ветер перестройки быстро их выдул. Вьетнамцы же, даже лишившись поддержки распадавшейся братской державы, всеми силами пытались продолжить учебу или по крайней мере застрять в общаге и пустить корни. Кубинцы тоже никуда не съезжали, спекулировали чем могли и плясали под любую музыку, раздававшуюся из телевизоров, магнитофонов и радиоточек. Однажды я видела, как пяток посланцев Острова свободы затряслись в танце возле учебного электромеханического стенда под щелканье железнодорожных реле и перемигивание сигнальных лампочек.
В тот вечер мы с Сибирской Катей решили лечь пораньше. На следующее утро у нее были какие-то дела в городе, а мне необходимо было прийти до начала первой пары, чтобы вместе еще с двумя девчонками подготовиться к лабораторке. В десять мы уже спали. Третья кровать пустовала, и мы надеялись, что наша подруга «живет» сегодня где-нибудь вдали от нас.
Но, увы! В полдвенадцатого дверь в комнату отворилась, и внутрь, жарко дыша, ввалилась уже до предела разогретая парочка. В неверном свете уличного фонаря мы разглядели нашу Катю и здоровенного чернокожего хромого кубинца с характерным именем Исраэль. Ступню он сломал, как рассказывали, три года назад, когда выпрыгивал из окна третьего этажа, удирая от внезапно вернувшегося ревнивого мужа своей замдеканши.
- Катя! — стальным голосом окликнула ее тезка. — Мы же договаривались!
- Девчонки! Мы быстренько, — стонала Катя Кишиневская, стаскивая с себя одежду. — Я сестрам обещала написать, рассказать, какие они у них…
Она резко дернула его ремень, на брюках что-то лопнуло, и металлические пуговицы заскакали по дощатому полу. Любовники явно были в состоянии немалого подпития. Катя восторженно вскрикнула:
- Ух ты! Смотрите, какой он у него охрененный! — Схватив парня за член, она подтащила извивавшегося от нетерпения любовника к окну, чтобы и мы могли полюбоваться.
Щурясь на свет уличного фонаря, мы убедились, что черневший на фоне ситцевой занавески член и впрямь весьма длинный и толстый. Но испытать его в деле нашей подруге в ту ночь не пришлось. Едва любовники плюхнулись на кровать, взвизгнувшую всеми ржавыми кольцами продавленной панцирной сетки, как в комнату, воспользовавшись резервным ключом, вломилась тетя Тоня. За ее спиной возник мучимый неразделенной страстью Кося. Вездесущие стукачи донесли Константину Петровичу, что Катька не только побывала на гулянке иностранцев, но еще и ушла с пьянки с «добычей». Связи вожделенной им девушки с кубинским негром Кося перенести уже не смог и решил расправиться с похотливой парочкой по всей строгости писаных и неписаных правил. Боясь быть засмеянным своими соратниками по студсовету, он решил взять с собой только тетю Тоню, которая с наслаждением приняла участие в «деле».
Кося встал в дверях, перекрывая своим долговязым телом путь к бегству, а тетя Тоня щелкнула выключателем и, щурясь от яркого света люминесцентной лампы, двинулась в тот закуток, где между платяным шкафом и батареей парового отопления стояла кровать нарушительницы режима. Катя Кишиневская сидела на куче скомканного белья в одних трусах, загораживая собой испуганного до смерти Исраэля. Тот, со спущенными ниже колен штанами, корчился от страха, непонятно зачем ухватившись руками за подушку и поджав под себя ноги. Его торчащий вперед и вверх член Катя судорожно сжимала левой рукой. Правой она безуспешно пыталась прикрыть разметавшиеся в разные стороны внушительные груди.
- Я не понимаю, что здесь происходит! — услышали мы высокий звенящий голос Антонины Мстиславовны.
Злобная мегера наклонилась к самому лицу насмерть перепуганной девушки.
На несколько секунд наступила леденящая тишина. Никто не знал, что произойдет. Идиотизм и неприличность ситуации исключали всякое логическое ее развитие и продолжение. И тут, неожиданно для всех, чернокожий парень как-то жалобно и тоненько застонал. Он попытался дернуться и высвободить свой перевозбужденный орган, но окаменевшая от ужаса Катя не выпустила черную гениталию из судорожно сжатых пальцев. Густая белая струя угодила прямо в лицо комендантше. Изрядная порция кубинского семенного запаса залепила ей правый глаз. Взвыв нечеловеческим голосом, тетя Тоня бросилась к двери, и, сбив с ног не успевшего отскочить в сторону Косю, она понеслась прочь по коридору, размазывая липкую массу по пропитому лицу.
КОНЕЦ СТАРОЙ ЖИЗНИ и не только…
Мы с Катей Сибирской остались вдвоем в комнате. После того как Катю Кишиневскую выгнали за аморалку из института и из комсомола, к нам почему-то так никого и не подселили. Видимо, популярность института падала, а подселять за деньги посторонних общежитское начальство еще не рисковало.
Кишиневская Катя вернулась в родной город. С ней убыл и Исраэль, тоже окончательно изгнанный и из общаги, и из института. При этом парень ни за что не желал возвращаться на родной Остров свободы. Брак с Катькой представлялся ему приемлемым выходом из сложившегося положения. Они поженились. Молодая супруга возглавила бригаду монтеров пути городского трамвайного депо, а Исраэль нашел работу диджея в одной из первых открывшихся в постперестроечном Кишиневе дискотек. Через пять месяцев после свадьбы Катька родила черную девочку, а потом они непонятно на каком основании убыли на постоянное место жительство в Израиль. Возможно, работников израильского посольства и Сохнута подкупило ветхозаветное имя темнокожего кишиневского католика.
Мы же, как свидетели позора тети Тони, были немедленно зачислены в неблагонадежные. В тоске и мучении я проучилась еще полтора года. Летом я работала «на лотке» по двадцать четыре часа в сутки. Даже спала в спальнике под навесом. Деньги нам с мамой были очень нужны. Времена «компьютерного благоденствия» ушли, как нам казалось, безвозвратно, и даже воспоминания о них потонули в болоте самой настоящей нужды.
Моя единственная оставшаяся соседка после перехода на второй курс фактически перестала учиться и почти не появлялась в общежитии. Она производила впечатление девушки тихой и довольно замкнутой, но, судя по шикарным обновкам и дорогой косметике, появившимся в начале третьего семестра, в жизни ее происходили серьезные изменения. Катя никогда не говорила со мной о жизни и планах на будущее. При этом было совершенно очевидно, что в конце года ее отчислят за прогулы, а затем, разумеется, выгонят и из общежития. А что это означает, всем известно: прощай московская прописка. Кате, как я понимала, неизбежно придется возвращаться в родную сибирскую дыру.
Однажды вечером мы вместе отправились в душ на пятый этаж — у нас на третьем висела бумажка, что горячая вода отключена. Была суббота. Многие студенты в этот день отправлялись гулять в город, а те, кто был из дальнего Подмосковья, как, например, я, обычно ездили домой к родителям.
Моя единственная оставшаяся соседка после перехода на второй курс фактически перестала учиться и почти не появлялась в общежитии. Она производила впечатление девушки тихой и довольно замкнутой, но, судя по шикарным обновкам и дорогой косметике, появившимся в начале третьего семестра, в жизни ее происходили серьезные изменения. Катя никогда не говорила со мной о жизни и планах на будущее. При этом было совершенно очевидно, что в конце года ее отчислят за прогулы, а затем, разумеется, выгонят и из общежития. А что это означает, всем известно: прощай московская прописка. Кате, как я понимала, неизбежно придется возвращаться в родную сибирскую дыру.
Однажды вечером мы вместе отправились в душ на пятый этаж — у нас на третьем висела бумажка, что горячая вода отключена. Была суббота. Многие студенты в этот день отправлялись гулять в город, а те, кто был из дальнего Подмосковья, как, например, я, обычно ездили домой к родителям.
Я не поехала к маме только потому, что планировала за воскресенье заработать десять-пятнадцать рублей, торгуя с лотка резиновыми шлепанцами. Эту работу мне подбросила Леля, которую устроил туда ее парень-кооператор. Но в воскресенье они часто вместе где-нибудь гуляли, и тогда у меня появлялась столь необходимая подработка. Стипендии категорически не хватало, а у мамы брать деньги я не могла. Полки в магазинах стремительно пустели, а рыночные цены так же стремительно рвались вверх. Жила я, надо сказать, почти впроголодь, а о покупке новых вещей говорить даже не приходилось. Процветание, предшествовавшее уходу отца, осталось в нереальном, фантастическом прошлом, как, впрочем, и сам отец, а также никак не желавший исчезать из моей памяти Леня Ильин.
В душе мы с Катей Сибирской были только вдвоем и, стоя в соседних кабинках под упругими горячими струями, можно сказать, в первый раз за все время знакомства разговорились по душам. Катька с полным равнодушием и без всякого сожаления подтвердила, что ее пребывание в стенах МИИТа подходит к концу. Она сказала, что не собирается заканчивать это ненужное ей образование. Когда наступит время и она поймет, чем хочет заниматься, то поступит именно туда, куда пожелает. А пока она нашла себе работу и даже сняла квартиру неподалеку от центра. Сейчас там заканчивается ремонт, и через пару дней она навсегда съедет из постылой общаги.
Мне стало грустно. Я понимала, что она права: вся страна, включая моего собственного отца делает деньги и живет в собственное удовольствие, а я мечусь между Серпуховом и Москвой, изучаю совершенно неинтересные мне предметы, а последнее время подвергаюсь еще мерзким домогательствам Косиного друга Гоги.
Этот жирный кривоногий тип уже несколько раз зажимал меня в коридоре, грозя всеми мыслимыми неприятностями, если я не отдамся ему немедленно. Две недели назад я поздно вернулась от мамы, и общежитие было закрыто на замок. Дежуривший в ту ночь Гога проорал через заиндевевшее стекло, что пустит меня только через свою постель. Мне пришлось ночью в пургу идти пешком на ближайший к общаге Савеловский вокзал. Там я дожидалась утра, ежась от холода на перегороженной железными подлокотниками деревянной лавке, а на следующий день мне по представлению тети Тони был объявлен выговор по факультету!
Конечно, мне тоже хотелось свалить из общаги и найти нормальную работу, но после болезни двухлетней давности, мерзейшей потери невинности, ухода из семьи отца, после того, как мой прекрасный возлюбленный оказался заурядным педофилом, я была слишком подавлена. Мне нужен был какой-то могучий толчок, чтобы встать на ноги и быть самой собой.
И наконец такой случай представился. Точнее, мою жизнь круто изменило очередное отвратное и опасное происшествие. Помывшись и заодно потрепавшись, мы с Катькой направились в холодную, пованивавшую застарелой плесенью раздевалку, где оставили одежду и полотенца. Как оказалось, нас там уже ждали Кося с Гогой. Они заблокировали входную дверь, а сумки наши перетащили в угол, чтобы мы не могли до них добраться.
Мы встали как вкопанные, даже не пытаясь прикрыться.
- Ну что, девочки! — начал Гога, расстегивая штаны. — Не хотите ли поужинать?!
- Ага! Мы вас сейчас покормим! — поддержал приятеля Кося и вытащил из ширинки кривоватый неряшливый член, покрытый то ли сыпью, то ли цыпками.
По рассказам других девчонок я знала, что такие развлечения студсоветовцы устраивают регулярно. Непокорных или насилуют, или избивают, или, забрав одежду, заставляют голыми бежать до своих комнат, после чего жертв ждут еще и неприятности в деканате. Если все обходится без тяжких телесных повреждений, милиция, разумеется, в общежитские дела не лезет.
Катька не потеряла самообладания и двинулась вперед, поближе к своей полуоткрытой сумке. Не отрываясь, она смотрела Косе в глаза:
- Может, все-таки презервативы наденете, мальчики?
- Не-а! — Гога помахивал в воздухе своим неуверенно вставшим членом. — Так отсосете! И проглотите!
Кося заржал.
- Ну, хорошо, как скажете, — послушно пожала плечами моя подруга и подошла поближе к Косе, за спиной которого ее сумка как раз и стояла.
Я увидела, как дрожащий от нетерпения Кося схватил Сибирскую Катьку за волосы, рывком повалил на скамейку и начал совать ей в рот свой член. Я в ужасе повернулась в сторону подруги. При этом Гога сдавил мое горло рукой и тоже прижал к деревянной лавке. Его поганый кривой член уткнулся мне в ухо. Я инстинктивно схватилась за эту пакость рукой и тут увидела, как Катька широко открыла рот и под сладострастный стон овладевшего ей ублюдка направила в себя пупырчатую гадость. В тот же момент она изо всех сил сжала зубы. Я явственно услышала самый настоящий хруст и последовавший за ним безумный крик. Кося дернулся так, что казалось, моя подруга останется без передних зубов. И слава богу, что зубы у Катьки были прекрасные и острые. Ни кариеса, ни пародонтоза! Кровь фонтаном брызнула во все стороны.
Мой насильник тоже дернулся — то ли от испуга, то ли намереваясь броситься на помощь подельнику. Но тут уже сработал мой природный агрессивный инстинкт. Сама толком не соображая, что делаю, я изо всех своих не столь уж малых сил свернула зажатый левой рукой хер по часовой стрелке и одновременно вниз. Так я иногда обламывала в походе непослушные сосновые ветки для костра, когда было лень рубить их затупившимся топором. А в дополнение, перед тем как вскочить со скамейки, я резко ударила кулаком свободной правой руки по обвислой красной мошонке.
Все дальнейшее происходило слишком быстро для того, чтобы у меня в мозгу сохранились какие-то четкие воспоминания. Кося, согнув дрожащие ноги в коленях, не прекращал орать. Руки он судорожно прижал к низу живота и сжимал пальцами какую-то обвисшую, истекающую кровью кожаную складку. Я даже не сообразила сразу, что это такое у него в руках. Я бросилась к подруге, даже не повернувшись в сторону Гоги. Судя по тому, что пальцы на моем горле не сжимались, ему было явно не до меня. Катька молниеносно бросилась к своей сумке и вытащила оттуда маленький коричневый баллончик. Об этом средстве самозащиты к тому времени я неоднократно слышала и даже читала, но ни разу не видела, не говоря уже об использовании. Не медля ни секунды и не говоря ни слова, Катерина окатила едким составом скорчившихся от боли мужиков. Задыхаясь, они оба захрипели, забулькали и захлебнулись собственной блевотиной.
Находиться в раздевалке, отравленной обжигающим дыхательные пути газом, было невозможно. Прихватив в охапку все свое шмотье, голые, мы выскочили в коридор. У дверей душа, как и следовало ожидать, прохаживалась комендантша. Антонина Мстиславовна не иначе как специально поднялась из служебки на пятый этаж, чтобы почитать на сон грядущий инструкцию о порядке эвакуации людей в случае пожара, висевшую возле душа. Увидев двух голых девиц, выбегающих из раздевалки, она в первую секунду осклабилась от злобного удовольствия. Но, заметив, что мы обе в крови, открыла рот, наверное, чтобы что-то сказать или спросить. Но Катька к общению не стремилась и брызнула струей из того же баллончика прямо в распахнувшуюся гнилозубую пасть. Тетя Тоня, подавившись собственным криком, рванула на груди платье и бесформенной тушей обрушилась на заляпанный линолеум.
- Наша задача — быстро одеться и уйти! — Катька, обмотавшись полотенцем, понеслась к единственному работающему телефону-автомату, расположенному как раз на лестничной клетке третьего этажа. — Беги в комнату. Я позвоню, чтобы за нами приехали.