Впрочем, все эти подробности из жизни нашей героини можно выразить куда короче: посторонние появлялись в ее квартире крайне редко. Тем паче в такое время, как сейчас – в половине первого ночи!
Конечно, могли принести откуда-нибудь телеграмму. Но откуда? А может быть, соседи, у которых недавно появился маленький ребенок, проснулись из-за свары, которую они с Алексеем подняли? И сейчас начнут пенять шумной соседке, чистоплотно поджимая губы и с любопытством разглядывая ее ночного гостя…
Алена резко открыла дверь, сделав самое смущенное лицо на свете, – да так и ахнула. Перед ней была не соседка с плачущим младенцем на руках, не сердитый, заспанный соседкин муж – перед ней стоял Максим. Тот самый крохобор (черноглазый крохобор, заметим себе!) из джипа!
– Вы-ы?!
– Христа ради, извините! – громким шепотом, озираясь на соседские двери, произнес Максим. – Я только сейчас заметил, что увез пульт от автомобиля вашего… – Тут он заметил Алексея и кивнул в его сторону: – От вашего автомобиля, здравствуйте. Клянусь, без всякого злого умысла. Ну и привез обратно, спохватившись. Сначала хотел до утра подождать, а потом все же решил: если в окнах свет будет, значит, зайду. И правда, окна оказались освещены, вот я и осмелился к вам подняться. А то бы вы меня завтра с милицией начали искать…
Он говорил вроде бы с хлопотливой, виноватой интонацией, но глаза его посверкивали довольно-таки насмешливо. Определенно угадал, какой скандал тут только что разгорелся по его милости!
– Вот вам пульт. – Максим протянул Алексею черную плоскую коробочку. – Еще раз прошу меня извинить.
– Да за что же? Не за что, – пробормотал тот с изрядной долей растерянности. – Я вас благодарить должен, вы ведь помогли Алене меня сюда доставить… И, если позволите, я еще раз вашей помощью воспользуюсь. Не могли бы вы отвезти меня сейчас к моему автомобилю?
Максим быстро перевел взгляд от него к Алене, потом снова к нему, но сказать ничего не сказал, только плечами пожал.
– Не бесплатно, само собой разумеется, – уточнил Алексей. – У вас такса какова?
– Пятьсот рублей, – не моргнув глазом, ответил Максим.
– Вы шутите?! – ахнул Алексей.
– Отчего же? – вскинул брови Максим. – По случаю ночного времени двойной тариф.
Алексей сунул руки в карманы и раздраженно повернулся к ней:
– Алена, вы не ссудите меня пятьюстами рублями до завтра?
– Между прочим, – вмешался Максим, – она уже заплатила за вашу транспортировку с площади Минина сюда. Так что вы будете должны ей тысячу.
Алексей злобно сверкнул на него глазами, словно хотел воскликнуть: «Не лезьте не в свое дело!» Потом понял, что скандалить с ним сейчас – явно себе дороже, и только кивнул:
– Понятно. Алена, завтра я вам привезу эту тысячу, не беспокойтесь.
«Не тысячу, а пять с половиной тысяч!» – захотелось Алене поправить его. И если бы здесь не было Максима, она бы непременно поправила – просто из вредности. Но все же постеснялась. Заперев дверь за обоими мужчинами, еще какое-то время всерьез размышляла, а не стер ли припадок безумия из памяти Алексея воспоминание о том, что ей нужно вернуть деньги за его «банкет». Потом ей стало смешно, и она не стала сдерживать желание – расхохоталась.
Да даже если и не вернет – не велика беда. В конце концов, Алена же начисто забыла, что ее жениху полагался подарок ко дню рождения. Дороговато, конечно, однако… деньги – это грязь!
Последнюю фразу юная Лена Володина (такова была девичья фамилия Елены Ярушкиной, Алены Дмитриевой тож) запомнила с первого дня своего студенчества. Она была начертана на столе в аудитории, за который Лена села. Правда, афоризмус сей имел продолжение и целиком выглядел так: «Деньги – это грязь. Жаль, что грязь – не деньги!»
И в самом деле жаль, правда?
Нижний Новгород, наши дни
Итак, в деле новый фигурант… Вернее, фигурантка. Бабенка и впрямь фигуристая, но, такое ощущение, дура набитая. Куда лезет, к кому лезет… Душит смех, ей-богу. Или она ничего не понимает? А пора бы быть поумней в ее-то годы.
А может быть, она тоже из их компании? Что-то уж больно задушевные отношения у нее со Стахеевым… А как же его прежняя мымра? Ну, эта хоть выглядит поприличней, но глупа, чувствуется, как пробка.
Интересно, что все это значило, вся эта душераздирающая сцена?
Я что-то перестал понимать… Почти два года Стахеев вел себя тихо, был тише воды ниже травы. И вдруг…
Он и в самом деле сошел с ума? Похоже на то. Ну что ж, значит, справедливость еще осталась в мире и он просто получил по заслугам.
Жаль, что без моего участия. Но я все равно никогда не забуду того, что он сделал.
Иногда мне хочется забыть об этом. Иногда я кажусь себе маньяком.
Но я уже не могу остановиться. Я знаю, что кто-то из нас выиграет, кто-то проиграет, кто-то победит, кто-то потерпит поражение.
Когда?
Что-то говорит мне: очень скоро.
Нижний Новгород, наши дни
Интересно, с какого времени можно наезжать по утрам к знакомым отдавать долги? Поскольку Алена в долг денег принципиально не брала, она кодекса такого не знала. И сегодня, проснувшись, по обыкновению, в семь утра, на всякий случай тотчас причепурилась… Вообще же у нее было в обычае немедля после спрыскивания заспанной мордашки минеральной водой из пульверизатора и принятия внутрь банана да чашки кофе с молоком падать за компьютер часика этак на два, ведь с утра писалось самым продуктивным образом… Ну вот, сегодня она сначала причепурилась, значит, чтобы быть готовой в любую минуту отомкнуть дверь Алексею и он, явившись с деньгами, не застал ее в пижаме, халате и растоптанных домашних тапках, – и только потом взялась за работу. Однако сидение за компьютером с накрашенными ресничками и при полном параде не принесло ей счастья. Ни в дверь, ни по телефону никто не звонил, пять с полтиной тысяч в клювике или на блюдечке с голубой каемочкой не нес. Она уж сидела-сидела, писала-писала…
В конце концов ее наручные часы пропикали десять, и Алена понеслась на шейпинг. Это было одно из самых любимых ее занятий, гарантия стройности и, по большому счету, красоты, а значит, стабильно хорошего настроения. Или хотя бы его видимости.
После интенсивного дрыгоножества и рукомашества, ощущая, как всегда, приятную усталость, Алена пошла в библиотеку. Она любила после шейпинга куда-нибудь пойти – потому что минимум три часа ничего нельзя есть, а дома ведь непременно потянет к холодильнику или вазочке с конфетами… Однако двери хранилища мудрости оказались заперты, и Алена мысленно схватилась за голову: совершенно забыла, что сегодня среда, последняя среда месяца, значит, в библиотеке санитарный день!
Ну и что, идти домой, искушаться калориями? А что еще делать? По магазинам бродить Алена терпеть не могла, так называемым шопингом занималась редко, но метко: только когда экстренно нужно было что-то купить. Тогда она, чуть ли не зажмурясь от отвращения, пролетала через магазин, хватала нужный товар практически не глядя, иногда даже без примерки. Правда, как ни странно, все всегда приходилось впору и выглядело на Алене вполне элегантно. Была ли в том заслуга Алены или одежды, неведомо.
В любом случае ни идти домой, ни заниматься шопингом сейчас ей совершенно не хотелось. Ей требовалось что-то… интеллектуальное, некое мыслительное усилие. Сюжет очередного романа застопорился после двухчасовой утренней работы, и она по опыту знала, что сдвигать его силком бессмысленно. Нужно категорически отвлечься от описания приключений перезрелой и неудачливой в личной жизни девицы, которая так хотела выйти замуж, что воспользовалась услугами брачного агентства… и едва не распростилась после этого с жизнью, потому что потенциальному жениху жутко понадобилась ее… Так вот, что именно понадобилось потенциальному жениху от перезрелой девицы, Алена никак не могла придумать. Квартира? Сберегательная книжка? Наследство, о котором барышня не знает? А может, просто-напросто ее запоздалая невинность?
Вообще сюжет был какой-то выморочный, пробуксовывал на каждом шагу, радости и вдохновения, блаженного трепета в груди и дрожания похолодевших пальцев не приносил. Может, она уже исписалась? Алена всерьез задумалась над неприятным вопросом, и радости ей такие измышления, конечно, тоже не прибавили. А тут еще занозой сидела в сознании мысль о том, как сейчас радуется Галя, уже узнавшая, конечно, от папеньки, что его скорострельному роману с занудной и чрезмерно взрослой писательницей пришел конец.
Ну и ладно. Алена не будет плакать по этому поводу. Надо только Льву Михайловичу доложить, что команда пошла вразброд и перестала существовать. Конечно, никакого приказа Алена от него не получала и вполне могла бы махнуть рукой на соглашение и на самого Льва Михайловича, однако как-то неловко вести себя столь наплевательски с начальником городского следственного отдела УВД. Мало ли для чего он еще может пригодиться писательнице Алене Дмитриевой! Может быть, познакомит ее с каким-нибудь забойным следователем, который даст наконец толкового пинка забуксовавшему сюжету про перезрелую девицу, которой не повезло с личной жизнью… Ничего удивительного в том, что той не повезло, конечно, нет, потому что носительнице таких черт характера, какими наделила новую свою героиню Алена, вообще место только в кунсткамере, в музее, в…
Ну и ладно. Алена не будет плакать по этому поводу. Надо только Льву Михайловичу доложить, что команда пошла вразброд и перестала существовать. Конечно, никакого приказа Алена от него не получала и вполне могла бы махнуть рукой на соглашение и на самого Льва Михайловича, однако как-то неловко вести себя столь наплевательски с начальником городского следственного отдела УВД. Мало ли для чего он еще может пригодиться писательнице Алене Дмитриевой! Может быть, познакомит ее с каким-нибудь забойным следователем, который даст наконец толкового пинка забуксовавшему сюжету про перезрелую девицу, которой не повезло с личной жизнью… Ничего удивительного в том, что той не повезло, конечно, нет, потому что носительнице таких черт характера, какими наделила новую свою героиню Алена, вообще место только в кунсткамере, в музее, в…
В музее?
Наша писательница даже головой потрясла, чтобы прогнать возникшее перед глазами видение. Однако видение оказалось слишком монументальным, каменным, серым… слишком реальным, чтобы вот так запросто развеяться. О, это не видение вовсе, а самое настоящее здание Нижегородского художественного музея (между прочим, государственного) – того самого, чей сайт она разглядывала нынче ночью, пытаясь понять, что могло помутить рассудок такому трезвомыслящему человеку, как Алексей Стахеев.
На сайте Алена совершенно ничего умопомешательного не нашла. Но, может быть, больше повезет, если она посмотрит на те же самые картины в стенах музея?
Секундочку… А как же намерение плюнуть на задание Льва Ивановича Муравьева и даже доложить ему об этом?
Нет, доложить-то можно, почему нет, но разве не стыд и позор, что Алена не была в местном святилище красоты и искусства уже как минимум год?!
Войдя в музей, Алена чуть не наткнулась на кучку каких-то людей, которые беспорядочно мельтешили вокруг высокой худощавой женщины с черными волосами, одетой в длинный черный плащ. Вообще вид у нее был унылый, и радостные восклицания собравшихся вокруг, такое впечатление, ее совершенно не радовали. Озиралась она довольно затравленно, только делала вид, что улыбается, а сама словно бы мечтала оказаться отсюда подальше.
Алена обошла людей, спустилась в раздевалку и уже начала снимать плащ, как заметила объявление: «Пользоваться фотоаппаратами или видеокамерами воспрещается. Просим также выключить ваши мобильные телефоны». При упоминании телефона она подумала, что надо было бы все же предупредить Льва Ивановича Муравьева о том, что ею вдруг овладело неконтролируемое желание приобщиться к сокровищам Нижегородского государственного художественного музея. В самом деле, вдруг она набросится на какой-нибудь предмет искусства? А впрочем, что она означенному предмету может сделать? При ней ни ножа, ни кислоты какой-нибудь, попытка снять полотно с насиженного места, с веревок или крюков, или на чем там оно висит, вряд ли увенчается успехом – все же злоумышленница не одна будет в музее, там небось хранители есть, стоят на страже. На всякий случай надо держаться подальше от третьего этажа, где выставлена коллекция западноевропейской живописи, среди которой самый ценный экспонат – знаменитое произведение Лукаса Кранаха Старшего.
Нет, ну в самом деле, какая именно картина столь патологически влекла Алексея? Никаких, ровно никаких намеков!
Стоп. Алена совсем забыла… Вчера, когда Алексей метался в машине, пытаясь выбраться из нее и в то же время не желая этого сделать, он обронил странную фразу, которая показалась Алене просто бредом сумасшедшего: что-то о совах, тумане, мгле, о том, что лететь прекрасно, а блуждать по земле грустно, печально… Нечто в таком роде, словом. А вдруг это был не просто набор слов, не бред, а описание именно картины? Черт, ну почему Алена не вспомнила его слова вчера, когда бродила по сайту музея? Она бы обратила особое внимание на пейзажи!
Ладно, никто ей не мешает сделать это сейчас. При, так сказать, личной встрече с музейными пейзажами. Надо думать, на них окажется не так уж много сов.
Алена отдала плащ гардеробщице, получила взамен номерок, причесалась и поднялась к кассе. Женщины в черном плаще здесь уже не было, толпа разошлась. Остались только две дамы, чем-то похожие друг на друга, одетые тускло, с простыми прическами, с лицами бледными и невыразительными, с печалью в глазах. Их низкая зарплата и унылое существование угадывались метров за сто, притом что в их облике присутствовало нечто невероятно просветленное и возвышенное, на них словно бы некая печать стояла, благодаря которой безошибочно узнаются музейные и библиотечные работницы.
– Тяжко ей пришлось… – пробормотала одна из них, повыше ростом и постарше, тяжело упираясь рукою в стену, словно собираясь с силами перед тем, как форсировать довольно крутую и длинную лестницу, ведущую на второй этаж.
– Ну, такая операция… – развела руками другая музейная дама, росточком поменьше и годами помоложе. – Не знаешь, бесплатно удалось сделать?
– Думаю, да. Откуда у Майи деньги, сама посуди… Конечно, я не спрашивала, а сама она не говорит, но, думаю, бесплатно.
– А в какой больнице ее оперировали? В пятой?
– Вроде да. Точно, девчонки к ней ходили именно в пятую, а я тогда как раз в отпуске была, когда она под нож угодила.
– Слушай, по-моему, она не все нам говорит. Мне кажется, у нее что-то онкологическое, не случайно же Майя так кошмарно выглядит…
– А как еще можно выглядеть, когда столько перенесешь? – Старшая дама наконец сдвинула себя с места и принялась неспешно взбираться по лестнице. – Операция есть операция. А насчет онкологии… Ты же знаешь Майю, у нее и спрашивать бессмысленно, все равно ничего не скажет.
– Да, она такая… И всегда такая была, как монашка угрюмая!
– Конечно, ведь живет одна, ни мужика, ни ребенка, ни близких никого. С кем особенно веселиться? Хотя… Знаешь, по-моему, пока она с Ларисой Стахеевой дружила, так хоть смеялась иногда. А как Ларису похоронили, Майя совсем поугрюмела. С Тамарой у нее все же не настолько теплые отношения.
Музейные дамы скрылись за поворотом лестницы, а Алена осталась около кассы.
«Дружила с Ларисой Стахеевой? – подумала она, покупая билет. – С женой Алексея? Вот те на! Значит, Лариса тоже работала в музее? Ого как интересно… Не потому ли с ним связана мания Алексея? Может быть, это его реакция на смерть жены? Хотя странная реакция. И еще более странно, что припадки начались спустя полтора года после смерти Ларисы. Или они случались и раньше? Может быть, я просто не знаю каких-то подробностей? Почему-то Алексей не сказал мне, что Лариса работала в художественном музее… Правда, мы и не говорили о месте работы жены. Я и не спрашивала его. А Муравьев знает или нет? Имеет это значение или нет?»
Алена купила входной билет и начала подниматься по лестнице, подмигнув какой-то древнеримской статуе, стоящей у самого выхода из раздевалки. Алена ее знала столько, сколько себя помнила, всегда любила украдкой потрогать каменное, иссеченное временем плечо, вот и сегодня собралась было его коснуться, но милиционер так свирепо уставился на посетительницу, что Алена не решилась его волновать, прошла дальше.
Контролер, очень скромно одетая и очень тщательно причесанная дама с таким же вдохновенно-музейным лицом, как у недавно виденных Аленой двух женщин, взяла билет, чуть надорвала листок и вверила с полупоклоном:
– Прошу, проходите. Вы у нас впервые? Начало осмотра – вот здесь, а дальше по стрелочкам из зала в зал.
– Нет, я не впервые, – гордо сообщила Алена. – Осмотр начинается с икон, я знаю. А скажите, в каких залах собраны пейзажи?
– Насколько мне известно, отдельных таких залов нет, – с сомнением в голосе ответила контролер. – Мне кажется, они все перемежаются с портретами, с жанровыми картинами, с натюрмортами… Но все-таки больше всего их на втором этаже, где у нас Шишкин, Левитан, Айвазовский.
– Спасибо, – кивнула Алена и вошла в зал иконописи.
Ей было бы ужасно стыдно и даже как бы страшновато кому-нибудь признаться, однако данный вид искусства всегда оставлял ее холодной. Хотя «Огненное восхождение пророка Илии» Алене все-таки нравилось – совершенно фантастический сюжет, да и изображение напоминает человека, который взлетает в каком-то красном космическом корабле. Особенно явственно это видно не на знаменитой ростовской, а на иконе нижегородского письма конца XV – начала XVI века. Но сейчас наша писательница только мельком взглянула на Илию с его красным «космическим кораблем» и поспешила пройти через залы.
Ага, вот и светское искусство. Отличные портреты… Да, портреты просто отличные! У художников восемнадцатого века получались какие-то поразительно живые глаза. Ну, так ведь Рокотов же. Да, Рокотов – это что-то особенное! Левицкий тоже невероятно хорош…
«Последние дни Дмитрия Самозванца» Бенинга… Очень смешная картина, в которой переврано все на свете! Алена, которая Дмитрия I любила, почитала и искренне считала подлинным сыном Ивана Грозного (его, кстати, тоже высоко почитала как великого государя, и ей было глубоко плевать на ту грязь, которой окружили его имя все, кому не лень, начиная с первого российского диссидента Андрея Курбского!), просто смотреть на это жуткое полотно не могла. Марины Мнишек, во-первых, рядом с Дмитрием во время мятежа не было, во-вторых, все происходило не в толстостенных кремлевских палатах, да и Петр Басманов героически сражался за своего государя, а не крался к окну на полусогнутых, словно вороватый кот! К тому же Дмитрий Самозванец, в жизни красавец-мужчина, до отвращения напоминал на полотне лидера коммунистической партии, товарища Z., который, может, и являлся надежным, проверенным и преданным идее борцом за светлое будущее, но красавцем его ни за что и никогда назвать было нельзя!