«Я вру, что пишу только под псевдонимами. Увижу какую-нибудь симпатичную заметочку – вот, говорю, это я наваляла!» – кажется, так говорила Галина? Неудивительно, что ее отец не может признать стиля своей дочери в газете: ведь там нет ни стиля этого, ни самой дочери!
– Честно, Алена, я вам буду бесконечно признателен за Галку. И даже если наше с вами сотрудничество ни к чему больше не приведет…
– В каком смысле? – перебила Алена.
– Ну, возможно, нам так и не удастся обнаружить причину, по которой я начал чудесить и с ума сходить. Может быть, никакой конкретной причины и нет… Чем больше думаю, тем больше склоняюсь к мысли, что никто меня, конечно, не опаивал ничем, ничем не травил. Глупость все это. Налицо нормальный сдвиг по фазе, который, пожалуй, непременно должен произойти у всякого мужчины среднего возраста. Ну что-то вроде климакса у женщин, знаете?
– Нет, не знаю, – сухо ответила Алена. – Покуда Бог миловал. Так что насчет климакса мужского и женского вам надо других консультантов поискать. Но одно вам совершенно точно могу сказать, Алексей: зря вы считаете, что нам не удастся обнаружить причину вашего… ну, скажем так… неадекватного поведения. Если хотите знать, я ее почти уже установила. Осталось только кое-какие детали уточнить, и…
– Что, серьезно? – спросил Алексей с какой-то странной интонацией. – И что же вы установили, если не секрет?
– Да какой смысл раньше времени хвастаться? – усмехнулась Алена. – Вот буквально завтра-послезавтра я все окончательно выясню, сведу концы с концами – тогда и расскажу.
Мелькнула, конечно, мысль, что она все-таки хвастается, и даже раньше времени, но Алена быстренько загнала эту трезвую мысль в глубины сознания. Ничего, мужчин надо иногда интриговать. Полезно для их здоровья!
– Завтра-послезавтра? – переспросил Алексей с той же странной интонацией. – Неужели так скоро?
Боже ты мой, да он над ней смеется! Он ей не верит!
Ну и зря. Для Дракона нет ничего более оскорбительного, чем недоверие. И если до сей минуты Алена занималась всем этим делом просто из свойственной Девам педантичности и обязательности (назвался груздем – полезай в кузов… грузди бы делать из этих людей, в мире бы не было крепче груздей!), то теперь взыграло непомерное Драконье самолюбие. Теперь она знала, что умрет, но найдет то, не знаю что, там, не знаю где…
– А вот увидите, – холодно ответила она Алексею и простилась, обещав позвонить, как только что-то прояснится.
Так, теперь связаться с Галиной.
– Алло?
– Привет, это Алена Дмитриева. Вы сейчас кто, Галина или Анжела? Как вас лучше называть? Вы при исполнении или нет?
– Издеваетесь, да?! – прошипела та.
– И в мыслях не было. Вы знаете новости?
– Какие?
– Насчет Ашота и Павла, этого его приятеля, которого он выдавал за заместителя Муравьева.
– Ну, что их с работы поперли? Ничего себе, новости! Я ж их вам сегодня утром сообщила.
– О нет, новости совсем другие. Я только что говорила с Муравьевым. Сегодня утром оба они, Ашот и Павел, найдены убитыми.
– Что-о?..
– Да, именно так. В связи с этим, Галина…
– Значит, вы их прикончили? Из мести?!
О Господи, и она туда же! Даже Ломброзо не нашел бы в лице Алены никакой патологии, свидетельствующей о ее склонности к убийствам, а между тем вот уже второй человек за какие-то полчаса пытается пришить ей мокрое дельце. Ничтоже сумняшеся, что характерно!
– Галина, кончайте дурь пороть! – зло сказала Алена. – У меня давно нет претензий ни к Ашоту, ни к Павлу, они свое получили. И вообще, теоретически не я, а они должны были мстить мне. К этому убийству я, естественно, никак не причастна. Как вам вообще такое в голову могло взбрести! И кстати, речь сейчас не обо мне, а о вас, Галина.
– Ну я-то тут вообще ни при чем!
– Вы ни при чем, но вам не удастся остаться в стороне. Поверьте, я знаю, что такое расследование убийств! Поскольку Муравьеву известно, что Ашот работал в автобусном парке, значит, оперативники придут туда всенепременно. Разыскивая убийц, они будут выяснять все связи Ашота. Будут допрашивать всех, кто с ним работал. Не минует чаша сия и вас. А ведь там в отделе кадров ваше настоящее имя значится. И что будет, когда эта информация попадет на стол к Муравьеву, который прекрасно знает вашего отца аж со школьных лет?
– А откуда вы знаете, что в отделе кадров мое настоящее имя? – озлобленно буркнула Галина.
– Ну, девочка моя! – усмехнулась Алена. – У вас ведь как минимум паспорт должны были проверить, прописку… Или у вас два паспорта? Плохо верится. Пусть вас и называли Анжелой, но в документах вы Галина Стахеева, и никуда от этого не деться, верно?
– Бли-и-ин… – помертвелым голосом протянула Галя. – Ну да, ну да… А вы думаете, что Муравьев обязательно папашке моему настучит? Может, обойдется?
– Знаете, Наполеон однажды сказал: «Надейся на лучшее, но готовься к худшему». Потрясающий совет. Те, кто живет, ему следуя, и считаются по-настоящему предусмотрительными людьми, потому что они всегда вовремя подстилают соломку подо все подряд. Почему бы вам сейчас так не сделать?
– А как? Что, уволиться из автопарка?
– Давно пора, по-моему, но это уж как вы сами решите. Но все равно, даже если уволитесь буквально сегодня, надо быть готовой к тому, что милиция на вас выйдет, ведь вы знали Ашота, работали с ним на одной маршрутке. Мне кажется, вам нужно с отцом поговорить, если вы боитесь его реакции на правду. Скажите ему, как и собирались, что трудитесь сейчас в автопарке, и не просто так, а ради материала газетного, ради изучения жизни. Соврите, что книгу хотите писать, что ли! А лучше бы вам и в самом деле хоть какие-то связи с газетой завести. Попробуйте цикл заметок сделать: забавных, юмористических или, наоборот, философских – наблюдения за людьми, проблемы работы маршрутных такси, нравы автопарка. Назовите их как-нибудь вроде «Заметки кондуктора». Или можно не так деревянно, как-нибудь позатейливей. Напишите быстро и дайте мне, обещаю, что я уговорю Наташу Долгову напечатать в «АиФ-НН» если не все, то хотя бы пару, хоть одну. Если понадобится, я их поправлю, я все же профессионал. Да, по-моему, единственный способ вывести вас из-под обстрела раненой, но живой – легализоваться в газете. Так что прямо сейчас садитесь за стол и пишите!
– Прямо сейчас не могу, я работаю сегодня, – пробормотала Галина. – Или, может, подмениться? Просто свалить с линии, и все?
– Галина, я посоветовала, что нужно делать, а делать или нет – уж вам решать, – сочувственно проговорила Алена.
– Ладно, спасибо… А на черта вы мне помогаете, вам-то зачем это нужно?
Вопрос, конечно, интересный…
– Ну вы что, не понимаете? Мы же с вашим отцом какие-то планы о жизни строим, вы мне теперь не чужой человек, я должна о вас заботиться…
– О Господи! Да я сама о себе позабочусь, нужна ты мне! Тоже нашлась, в мамки лезет!
И в ухо Алены громко запикали гудки…
Есть еще одна очень замечательная мудрость: «Блюдись, угождая!» – что на современном русском означает: «Не просят – не предлагай!» Уж сколько раз Алена Дмитриева пыталась ей следовать, но ничего не может поделать с собой, хоть ты тресни, – навязывает свои благодеяния человечеству, которому они и даром не нужны.
И телефон Ивана она так и не спросила… Да Галка бы его небось и не дала – из одной чистой вредности.
Пришлось звонить Свете Львовой, поднимать ее с постели (отсыпалась после вчерашнего дежурства) и выяснять номер у нее.
Иван, к счастью, не спал.
– Да я на работе! – усмехнулся он, когда Алена принялась было рассыпаться в извинениях.
– Что, третьи сутки подряд? – ужаснулась она. – Да что же это за начальство у вас такое, что вас беспрестанно работать заставляет?
– Во-первых, не третьи сутки, а вторые с половиной, – хмыкнул Иван. – Во-вторых, никто меня не заставляет. Я ж рассказывал: работаю в разных бригадах: в психиатрической фельдшером, а в реанимации – доктором. Вот как раз сейчас я в реанимации и дежурю. Кстати, помните шофера Костю? Вчера вы его у нас видели. Он тоже со мной сегодня работает. Мы тут сплошь и рядом не на полторы – на две ставки вертимся. А как иначе, жить-то надо!
– Это верно, – согласилась Алена. – Но и отдыхать надо.
– А кто спорит? Как только перерыв между вызовами, мы немедленно падаем и давим койку. За нас не беспокойтесь, мы свое возьмем!
– Ну, не буду мешать вам брать свое, – усмехнулась Алена. – Только ответьте на один вопрос.
– Валяйте!
– Помните, вы мне рассказывали, как познакомились с Алексеем Сергеевичем?
– Конечно, помню. Это и есть ваш вопрос?
– Нет, на самом деле я хотела знать: не помните ли вы фамилию того бедолаги, который в ту ночь покончил с собой?
– Фамилию новогоднего самоубийцы? Нет, не помню – прежде всего потому, что я ее не знал. При нем не было никаких документов, мы отправили его в морг как неопознанный труп, а уж милиция должна была его опознавать и… Что?
– Конечно, помню. Это и есть ваш вопрос?
– Нет, на самом деле я хотела знать: не помните ли вы фамилию того бедолаги, который в ту ночь покончил с собой?
– Фамилию новогоднего самоубийцы? Нет, не помню – прежде всего потому, что я ее не знал. При нем не было никаких документов, мы отправили его в морг как неопознанный труп, а уж милиция должна была его опознавать и… Что?
– Я ничего не говорю, – удивилась Алена.
– Да нет, это я не вам. Погодите-ка… – попросил Иван, и голос его зазвучал глуше, как будто он обернулся к кому-то стоявшему в стороне: – Что ты говоришь, Костя? Ну да, речь о том парне, которого мы в новогоднюю ночь разбившегося подобрали. Да фамилию надо… Никаких документов, конечно, какая может быть фамилия… Что? Имя? Каким образом ты мог его имя узнать? Да что ты говоришь! А я не заметил… Вы слушаете, Алена?
– Конечно, – взволнованно ответила она.
– Представляете, Костя, водила наш, он ведь со мной и в ту ночь работал, так он запомнил, что у парня была татуировка на пальцах: СЕВА. Наверное, его так звали, да?
– Наверное, – выдохнула Алена. – Наверное, да… Хорошо, Иван, спасибо большое, не буду больше мешать, отдыхайте…
Она бормотала вежливые слова, а сама поднялась наконец со стула, выскочила из кабинета Николая Дмитриевича и, чуть не споткнувшись о жирного котяру, лежавшего поперек пути, бросилась вниз по лестнице – на улицу. Внезапно до обморока захотелось глотнуть свежего осеннего воздуха, напоенного прелестным запахом осенних листьев и чуточку дымком, горьковатым, слоисто-белесым даже на вкус, – где-то неподалеку жгли палую листву.
Чудилось, никогда в жизни она не глотала с таким наслаждением этот осенний воздух… как лекарство от пугающего открытия, которое, кажется…
Лекарство помогло.
Да нет, нет. Снова какое-то нелепое совпадение. Как можно было заподозрить Алексея только потому, что в его телефонном справочнике в особом списке значится имя Сева и то же имя было на пальцах человека, которого, получается, Алексей знал, но почему-то не открыл этого врачам «Скорой»…
Почему?!
Нет ответа.
Совпадение. Не факт, что Сева – тот самый. Не факт, что погибший Сева носил фамилию… О Господи, какой была фамилия того бедолаги, о котором рассказывал Николай Дмитриевич?
Лесков? Ласков? Лысков? Лысаковский, вот как!
И он работал в художественном музее…
Алена вышла из больничных ворот и остановилась около старого, покосившегося деревянного дома – одного из многих, к счастью, еще сохранившихся на тихой, пока еще почти не затронутой новостройками улице. Листву, оказывается, жгли во дворике детского сада напротив. Алена постояла, принюхиваясь к дымку и бездумно шевеля носком туфли ворох листьев. Они так довольно шелестели, словно, лежа тут, только и ждали, когда же хоть кто-нибудь пошуршит ими.
Потом Алена медленно пошла по обочине, загребая листья ногами и снова доставая из сумки телефон…
– Алло, это художественный музей? Вахта?
– Да-да! Вы что хотели?
– Извините, нельзя ли к телефону вашего шофера позвать?
– Какого шофера? У нас их два, но оба во дворе, с машинами. Может, передать, чтоб перезвонили?
– Да, передайте Севе Лысаковскому, чтобы…
– Кому?!
В голосе прозвучало такое изумление, что у Алены упало сердце.
– Севе Лысаковскому. А что?
– А вы… А вы ему кто?
– Знакомая.
– Знакомая?
– Ну да. Знаете, я уезжала… в Пензу… – Как хорошо, что есть на свете спасительный город Пенза, можно в него «уезжать» при надобности. – Давно уехала, еще в прошлом году, и вот вернулась, звоню ему, звоню, а никто трубку не берет. Думаю, дай-ка на работе спрошу. Он не заболел случайно?
– Да нет, он не заболел, только… – В голосе незнакомой женщины отчетливо прорезалась нотка сочувствия.
– Что только?
– Да не работает он здесь больше!
– Уволился? Ну надо же! А где? Где он теперь работает?
– Ох, миленькая вы моя, – послышался тяжкий вздох в трубке, – нигде он больше не работает! Я даже и не знаю, как вам сказать… Севочка-то наш… Севочка-то ведь умер!
– Что?!
– Да-да. Трагически погиб!
– Господи, неужели авария?
– Ох, да кабы авария… Покончил с собой, вы представляете? И когда, это же не придумать! В новогоднюю ночь! Все люди праздновали, а он…
– Боже мой… Боже мой, не могу поверить! Но как, почему?
– И неведомо, и никому ничего не известно. Он ведь одинокий был, вы же знаете небось, коли знакомая. Ни записки никакой не оставил, ничего ровным счетом. И вы представляете… – Голос вахтерши окреп, она разговорилась, теперь ее даже спрашивать ни о чем не нужно было, слова лились неостановимым потоком: – Вы представляете, он когда бросился с недостроенного дома, чтобы, значит, жизненные счеты свести, он тогда был без всяких документов. Свезли его в морг как неопознанный труп. И стали ждать, когда о нем кто-нибудь справится, когда его искать начнут. А никто и не чешется! Были ж новогодние праздники, да Рождество, да старый Новый год. Мы, конечно, не как все – не закрывались чуть ли не на две недели и там хоть трава не расти, – мы, наоборот, работали, чтоб людям в каникулы и выходные было куда пойти, а все же то у одного, то у другого сотрудника отгулы да краткосрочные отпуска. И Сева значился в отгулах, у него накопилось аж на десять дней, короче говоря, помнится мне, никто и не удивлялся, что он на работу не выходит. Но вот уже праздники прошли, а его все нет и нет. Думали, заболел. Стали домой звонить, там молчок, и сотовый тоже не отвечает. Наконец курьера послали к нему – дверь заперта, никто не открывает, соседи плечами пожимают: давно, мол, его не видели, да и жил он тихо, ни с кем почти не общался. Ну, общался, не общался, а если человек пропал, его надо искать. Сначала никто не хотел этим заниматься, говорили: может, уехал или запил, да какое наше дело… А директорша наша, женщина боевая, говорит: как так, мой сотрудник бесследно исчез, а я ничего о нем не знаю? И посадила секретаршу на телефон: милицию обзванивать. Не было ли, мол, в сводках происшествий такой фамилии? Нету, говорят. Потом уже решились мы – спросили о неопознанных… покойниках… царство им небесное! – Алена словно бы увидела, как словоохотливая вахтерша быстренько перекрестилась. – Ну так вот и нашли его в морге, беднягу. Все лицо разбито, только по татуировке на пальцах и опознали его!
Она всхлипнула, и Алена невольно всхлипнула тоже. Причем она ни на граммулечку не притворялась: так вдруг жалко сделалось этой одинокой (даже хватиться о нем было некому!), никчемно погибшей жизни, самовольно брошенной в адские бездны… ведь самоубийцам уготованы адские мучения, как говорят…
Алена тряхнула головой, отгоняя грустные мысли, сейчас было не до них, сейчас надо было довести разговор до конца:
– Да как же так, неужели не известно, по какой причине он это сделал? Может быть, у него была какая-то смертельная болезнь? Может, он боялся умирать в мучениях, потому и покончил с собой?
– Никому, моя хорошая, сие не известно, – печально проговорила вахтерша.
– Значит, он сошел с ума! – воскликнула Алена, мысленно прося прощения у неведомого ей Севы за то, что терзает бессмысленными, досужими разговорами его тень. Хотя… хотя говорят же ведающие люди, мол, существование там зависит лишь от того, насколько часто эту самую тень тревожат воспоминаниями живые. Думают о тебе, говорят – значит, ты где-то там, на розовых облаках, обретаешься в том или ином виде. Пропадаешь бесследно из памяти людей – значит, и в мирах иных рассеиваешься без следа и нет тебя, нет – до какого-нибудь случайного воспоминания, которое и помогает тебе обрести некий более или менее человекоподобный образ. – Значит, он просто сошел с ума! Никто не помнит, может, у него были приступы внезапного безумия, помрачения рассудка? Может быть, ему казалось, будто его кто-то заставляет сделать что-то такое, чего он делать ни за что не хотел? Что, если потому он и предпочел с собой покончить?
– Да нет, вроде бы ничего такого я не упомню. И никто другой такого вроде не говорил. Да ведь ты небось и сама, девонька, знаешь: чужая душа – потемки. Тем более Сева такой замкнутый человек был. Работник – да, замечательный, и музей обожал, словно святыню какую. Вот мы здесь все, даже уборщицы, даже работники охраны, я уж не говорю об искусствоведах, экскурсоводах, – мы все в прошлом кто учителя, кто библиотекари… Понятно – на старости лет многие норовят притулиться к святыням, кто – к религиозным, а кто – к искусству. Ну а Сева… вроде бы простой шофер, не особо какой интеллигентный человек, да и до старости далеко, прямо скажем, – какие его года были, еще и сорока лет не прожил, а в музей всякий раз входил, словно во храм. Мы его, когда хоронили, подвезли сюда, к музею-то, гроба не снимали с катафалка, но во дворе машина все же постояла.
Ну это уже было совсем невыносимо слушать… Алена снова всхлипнула.