– Иннуль, привет.
– Привет, пропащая. Когда в гости придешь?
– Да приду скоро. Слушай, Иннуль, ты знаешь такого человека по фамилии Бергер?
– Сашку Бергера? Из «Бюро независимой юридической поддержки»? Да кто ж его не знает!
– И ты с ним знакома?
– Да кто ж с ним не знаком?
– Например, я.
– А хочется?
– Не то чтобы хочется, просто нужно.
– И что требуется от меня?
– Созвонись с ним. Попроси найти для меня время, буквально полчаса, и чем скорей, тем лучше.
– Что, интервью для романа?
– Не только. Скажи, что разговор будет интересен и ему. Дело Стахеева. Новые детали. Он поймет.
– А кто такой Стахеев?
Алена подумала.
– Честно?
– Честно.
Она представила, что сделается с Инной, если ответ будет таким: «Мой жених!» Но не стала подвергать подругу слишком сильному потрясению.
– Да так… один странный человек.
– Женат?
О Господи, у Инны хроническая мания пристроить Алену за хорошего человека – именно так это называется на ее языке! А неумение (или нежелание?) Алены забыть об одном черноглазом молодом красавце она считает кретинским мазохизмом.
Ну что ж, по большому счету, так оно и есть…
– Он не женат, Иннуль, но у него есть любовница. И, кажется, даже не одна. Успокойся, не тот человек. Давай лучше про Бергера поговорим.
– Кстати, Бергер тоже не женат… – мечтательно протянула Инна.
Алена обреченно вздохнула:
– Бергер тоже не тот человек. Ему же, кажется, еще до тридцати далеко, кого ты мне сватаешь, безумная?!
Инна хихикнула.
Смысл хихиканья был понятен: Игорю тоже далеко до тридцати. И ничего, это нашу влюбленную писательницу нисколько не тормозило! Она бы даже ребенка от него родила… если бы получилось.
Не получилось.
Ну и ладно, куда бы она теперь с ребенком… брошенка несчастная!
– Иннуль, давай о деле, а? – безнадежно попросила Алена.
– Хорошо, я сейчас же позвоню Бергеру, а потом тебе, – наконец-то угомонилась Инна и отключилась.
«Так, а сейчас я куда должна пойти?» – подумала Алена, убирая телефон.
Черт, как не хватает блокнота! Ну зачем она хвастливо носила с собой эту парижскую красоту, на которую польстился какой-то гнусный воришка, а не простенькую бумажную поделку «Нижполиграфа»?! Вот и мучайся теперь, вот и выстраивай заново план действий, систематизируй вопросы без ответов…
Но кое-что в голове все-таки осталось. В музей, вот куда она собиралась заглянуть. В музей, к Майе!
О том, что переданный Николаем Дмитриевичем конверт так и остался у нее в сумке вместе со всем своим содержимым, Алена вспомнила, когда уже была как минимум за три квартала от дома Алексея. Пожала плечами – ну что ж, не возвращаться же! – и пошла дальше, даже не подозревая, что уносит с собой ответ на очень многие вопросы… И вообще, если бы она сейчас заглянула в этот конверт, очень многое могло бы сложиться иначе, иначе, иначе!
Но, знать, на то была не судьба.
Москва, 1880 год,
из частной переписки В.М. Васнецова
«Григорий, брат и друг, хочу излить тебе душу. Помнишь, я писал тебе об Антоне-Антонине? О том, что меня беспокоят ее знакомства? Сегодня я понял окончательно, что беспокоился не зря. Один из моих учеников, Вистоплясов, человек талантливый, но без царя в голове, свел ее со своим приятелем. Тот, конечно, субъект незаурядный. Ему едва двадцать семь лет. Он родился в семье священника где-то в Малороссии. Недоучившийся семинарист, окончил гимназию с золотой медалью. Недоучившийся инженер путей сообщения, блестяще сдал экзамены в Медико-хирургической академии. Здесь его арестовали за хранение нелегальной литературы. Приговорили к одному месяцу лишения свободы. Но, дожидаясь приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и восемь месяцев. Там-то он и встретился с мерзейшими людьми нашего времени – социалистами. Семена их учения попали на благодатную почву – Кибальчич был ожесточен несправедливым заключением. Вернуться в Медико-хирургическую академию он не смог – двум его прошениям было отказано. А два года назад в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. После этого из Петербурга выслали всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы. Я не буду говорить о несправедливости меры, полагая, что она уже осуждена. Несправедливость толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора. И этим человеком сейчас очень увлечена Антонина, наш Антон. Она клянется и божится, что отношения у них «научного свойства» и все посвящены улучшению замысла моей картины. Отчего-то мне плохо верится. Конечно, некоторые доводы меня впечатляют. Особенно что касается положения моего ковра в пространстве. Я готов поверить, что загнутые его углы в реальности мешали бы ему двигаться. Но тут одна закавыка – тогда придется изображать сплошь изнаночную его сторону. Мне же хочется изобразить это красивейшее изделие сил волшебных так, как следует. И мне наплевать, что г-н Кибальчич будет считать мое произведение пряничным лубком!
Скажу правду: помнишь, как восхищался я умом Антона, ее предложениями относительно рунических узоров? Сейчас моего восхищения поубавилось. Мне чудится, что меня вовлекают в некую дьяволобесную игру, что так называемые славянские руны – точно такая же ересь, как ненавидимые мною каббалистические знаки. Я жалею, что сжег прежние эскизы. Восстановить ту прихотливую игру воображения будет трудно. И мне жалко, очень жалко Антона. С ее самолюбием узнать, что после того, как я расхвалил ее во всеуслышание, я отвергну ее эскизы…
Это будет жестоко. Не уверен, что окажусь способен на такую жестокость. На самом деле ее замысел прекрасен. Но я должен поставить ей ультиматум.
Она должна выбрать – искусство или этот человек, который кажется мне отвратительным».
Нижний Новгород, наши дни
Инна перезвонила очень быстро – Алена едва успела дойти до музея.
– Бергер тебя ждет через час в областном суде, – сказала бесценная подруга. – У него там встреча с каким-то судьей, потом – с тобой. Он будет в канцелярии по уголовным процессам, у Клары Федоровны. Ты ее, кажется, знаешь?
Клару Федоровну, заведующую канцелярией, Алена знала отлично, не раз под ее присмотром изучала интересные дела, многие из которых ей потом очень пригождались то для одного романа, то для другого. Давно не видались с Кларочкой, надо будет прихватить для нее коробку конфет…
Ну а пока наша писательница вошла в музей, сдала плащ в гардероб, купила билет в кассе и окинула быстрым взглядом вахтершу, сидевшую рядом с милиционером. Интересно, с ней Алена недавно говорила по телефону о злосчастном Севе Лысаковском? Похоже, да: по виду бывшая училка, но в глазах ни следа профессиональной мизантропии, а имеет место быть некая печальная просветленность. Ну да, одна из тех, кто решил провести жизнь рядом со святынями искусства… Дай Бог каждому!
Алена проскользнула мимо как можно скорей, словно вахтерша могла ее узнать. Было отчего-то жутко стыдно того разговора о Севе. Строго говоря, ею владело не более чем праздное любопытство… Или нет? Или все же не столь уж праздное?
Ладно, жизнь покажет.
На сей раз она начала свою экскурсию с третьего этажа, с залов западноевропейской живописи. Однако лишь скользила взглядом по картинам, даже по знаменитой «Лукреции»: Алена совершенно целенаправленно искала других сов или другой самолет. Так сказать, для чистоты эксперимента. Что характерно, не находила до тех пор, пока не вошла в знакомый зальчик. Вот безжалостно обиженный Беннингом Дмитрий-самозванец, вот чудный шишкинский пейзаж, а вот и…
А вот и Майя, которая стоит у подоконника, в точности как стояла вчера, сунув руки в карманы черного жакета и зябко подняв плечи, – и смотрит на «Ковер-самолет» с тем же странным выражением в глазах…
И не видит больше ничего и никого вокруг, даже приближающейся к ней Алены. Сейчас как вздрогнет от неожиданности…
– Майя, добрый день.
Странно, не вздрогнула – посмотрела на Алену совершенно спокойно:
– Вы? Здравствуйте. Я знала, что вы еще придете.
– Почему?
Майя пожала плечами:
– Не могу объяснить. Знала.
«Ну а я знала, что снова застану тебя здесь», – чуть не брякнула Алена. Однако ума хватило удержаться. И она с ощутимым усилием перевела разговор:
– Странно, второй раз вижу вас около этой картины, и вы опять смотрите на нее так, как будто хотите насквозь просмотреть. А что, может быть, там что-то совсем другое сначала было нарисовано? Знаете, я недавно где-то читала, будто какой-то итальянский исследователь творчества Леонардо да Винчи, кажется, Маурицио Серачини…
– Маурицио Серачини? – переспросила Майя. – Да, я слышала о нем, две-три его искусствоведческие книги на русский переведены, ими Лариса Стахеева невероятно увлекалась… Извините, я вас перебила.
– Значит, Маурицио Серачини с помощью рентгеноскопии и фотографирования инфракрасными лучами установил, что под слоями краски на полотне «Поклонение волхвов» находится вообще другая картина, другая композиция, другой замысел, и, очень может быть, только он и принадлежит Леонардо, а то, что на поверхности, написано гораздо позднее кем-то другим и по-другому, замысел художника совершенно искажен. Причем на той, первой, картине изображены какие-то знаки ордена тамплиеров, строящийся храм как символ возрождения ордена и даже слон!
– А слон что символизирует? – с любопытством спросила Майя.
– Да ничего, скорее всего, – пожала плечами Алена. – Ну, просто слон, такое экзотическое животное…
– Нет, здесь слона нет. – Майя указала на «Ковер-самолет». – Вполне довольно экзотической жар-птицы. И никакого второго дна, уверяю вас! Сразу ясно, что глубоких слоев краски под поверхностным, видимым, слоем нет. Кстати… Вот у нас есть такая картина Федотова «Отдых рыбака». На ней художник сначала нарисовал ногу рыбака, а потом захотел исправить ее положение. Но даже краску не стал счищать – просто взял и зарисовал ее. Прошло сто с лишним лет – и прежний рисунок вдруг начал проступать… Представляете, сидит рыбак с тремя ногами! Ужас, да?
– Ужас, – хохоча, согласилась Алена. – И что вы теперь будете делать с этим мутантом?!
– Не знаю, не решили еще. Ну так вот, я вам совершенно точно могу сказать, что под основным рисунком Васнецова нет ничего закрашенного. Ну, может быть подмалевок, графический набросок – только на таком уровне. Но это нормально и почти на всех картинах присутствует. Как черновик для писателя. – Алена понимающе кивнула. – Только с помощью рентгенографии можно увидеть, как менялся замысел художника во время работы. И все-таки, – Майя взглянула на Алену с извиняющейся улыбкой, – и все-таки вы правы: картина меня зачаровывает, я сама ловлю себя на том, что пытаюсь увидеть в ней что-то… может быть, то, чего в ней нет и никогда не было.
– Может быть, – вкрадчиво сказала Алена, – на вас действует отношение к этой картине Ларисы Стахеевой? Вы же дружили с ней, верно? А Лариса, кажется, была «Ковром-самолетом» очень увлечена.
Майя бросила на нее испытующий взгляд, но, слава Богу, не спросила, откуда у Алены такие сведения. Решила, наверное, что от Алексея… Ну и зря она так решила, почти до всего, что Алена узнала, она дошла своим собственным умом-разумом!
– Лариса была увлечена преимущественно славянской символикой, – проговорила Майя, указывая на изнанку ковра. – Пыталась смысл знаков разгадать. Понимаете, ей в руки попались некие документы… старые письма, которые касались работы Васнецова над картиной, и они ее почему-то очень взволновали. Она особо не откровенничала, письма никому не показывала, но я так поняла, что сведения там крылись какие-то сногсшибательные. Лариса могла бы на их основе написать очень серьезную работу.
– А что, эти сведения касаются славянской символики? – удивилась Алена. – Но в рисунке ковра нет ничего особенного, я бы назвала подбор узоров случайным, лишенным особого смысла, рассчитанным только на внешний эффект…
– Не то насчет символики, не то насчет истории написания картины сведения, точно не знаю, – сказала Майя. – Строго говоря, история написания ничем таким особенным не отличается. Считается, что картину Васнецову заказал Савва Иванович Мамонтов, известный меценат и крупный промышленник. Он был председателем правления строящейся Донецкой железной дороги и попросил Виктора Михайловича написать три полотна для кабинета правления. Они должны были стать как бы сказочными иллюстрациями к пробуждению богатого Донецкого края, к строительству новой железной дороги – это ведь по тем временам было сверхбыстрое средство передвижения. «Ковер-самолет» очень подходил тематически – именно что средство передвижения, именно что сверхбыстрое. Однако правление не согласилось купить слишком сказочные картины, сочло их неуместными в служебном помещении, и тогда Мамонтов два полотна купил сам – «Ковер-самолет» и «Три царевны подземного царства», а его брат приобрел «Битву скифов со славянами». Что и говорить, из всех трех только «Ковер» вполне соответствовал теме задания… Уже гораздо позднее картина попала в собрание Рукавишникова, а оттуда – в наш музей. Таковы общеизвестные факты. А у Ларисы оказались частные документы, письма, которые касались каких-то личных отношений Васнецова с одним из его учеников. Это некий Антон, имя его упоминается в сохранившихся и опубликованных письмах Виктора Михайловича, я их нарочно потом перечитала в журнале «Искусство и жизнь» и отлично помню, что Васнецов с Антоном много спорил именно относительно славянской символики на изнанке, а также относительно формы самого ковра, вернее, его положения в пространстве. Например, своему другу, Григорию Мясоедову – кстати, он почему-то называл «Ковер-самолет» ковром с ушами! – Виктор Михайлович писал, что поступил вопреки советам Антона, который в своих эскизах перегружал изнанку ковра славянскими рунами. Почему-то вот этот странно, неожиданно опущенный передний уголок ковра был для Васнецова как бы символом того, что он не пожелал последовать советам Антона, которые считал совершенно бредовыми. Он жалел, что Антон так надолго заморочил ему голову. И сетовал, что тот водит знакомства с неподходящими людьми… в том числе с господином Кибальчичем.
– С Николаем Кибальчичем?! – ахнула Алена, мигом вспомнив, какое лицо стало у Алексея, когда он увидел в ее руках книгу о Кибальчиче.
– Видите ли, Васнецов был убежденный монархист, даже конституционные реформы считал дьявольским наваждением, ну и, конечно, Кибальчич с его воззрениями казался Виктору Михайловичу сущим исчадием ада, – пояснила Майя.
Алена кивнула. Наверняка Алексей знал об открытии Ларисы. Почему же он ничего не сказал Алене, когда говорили о «Ковре»? Почему так усердно отрицал, что бредил именно этой картиной? Почему так напрягся, когда увидел в ее руках книгу о Кибальчиче?
Письма, письма…
Письма! А что, если у нее в сумке лежит одно из таких старых писем, касающихся «Ковра-самолета»? Ну да, Николай Дмитриевич именно так и рассказывал: «В книге той, в «Язычестве древних славян», лежал листок… письмо. Я его, к стыду своему, прочитал. Извинением мне может послужить лишь то, что и адресат сего письма, и автор его давным-давно уже умерли – оно принадлежит, судя по дате, к восьмидесятому году позапрошлого века. Очень любопытный документ. Я наслаждался, его читая… как будто с помощью некоей машины времени заглянул сквозь тьму веков…»
Посмотреть письмо сейчас? Показать Майе? Объяснить, что раньше оно лежало в одной из книг, принадлежащих Ларисе?
Алена не успела решить, что делать: в кармане жакета Майи зазвонил мобильный телефон. Это был, слава Богу, не приевшийся за последнее время Пьяцолла, а старый добрый Моцарт с его незамысловатым «Турецким маршем».
Майя вздрогнула, воровато оглянулась на мигом сунувшуюся в зал бдительную хранительницу, послала ей извиняющуюся улыбку. Та кивнула – мол, своим можно! – однако Алену окинула таким взором, что она мигом поняла: чужим – нельзя, ни-ни, ни за что!
– Алло? – поднесла Майя трубку к уху – и лицо ее мигом изменилось почти неузнаваемо: сморщилось, побледнело, из глаз так и хлынули слезы.
– Что? – пробормотала она. – Что вы говорите?! Да нет, этого не может быть! Как же…
И зарыдала, не сдерживаясь, почти в голос, неуклюже вытирая слезы рукой с зажатым в ней мобильником.
– Майя, что случилось?! – хором воскликнули насмерть перепуганные Алена и хранительница, но Майя какое-то время только качала головой, закрыв глаза и судорожно всхлипывая. Не сразу, далеко не сразу смогла она справиться с голосом и вымолвить:
– Мне срочно нужно к директору. Это она звонила. Срочно нужно.
– Да что случилось-то? – снова воскликнула хранительница, но Майя только покачала головой, продолжая одной рукой сжимать мобильник, а другой вцепившись в Аленин рукав, и так крепко, словно знала: если выпустит эту опору, то упадет.
Ну что ж, Алена не возражала послужить опорой, ведь совершенно ясно было: случилось что-то в самом деле ужасное. Но что?
– В нашем музее, – вдруг пробормотала Майя, словно услышав ее невысказанный вопрос, – в нашем музее творится нечто странное. Нет, страшное! У нас был один шофер… впрочем, вы его не знали… Он под Новый год покончил с собой.
Алена искоса взглянула на нее, но промолчала. Хранительница кивнула:
– Да, Севочка, бедный!
– А теперь… – Майя чуть не задохнулась от нового приступа рыдания. – Сегодня, буквально вот только что, покончила с собой одна женщина, сотрудница нашего музея… Тамара Семенова! Она вчера попала в психиатрическую лечебницу… Помните, директриса мне говорила на крыльце, вы как раз рядом стояли…