Свей промолчал, только смело подошёл к крыльцу, рукой ворчащего Бирюка отстранил. Встал супротив хозяина, поклонился, но не до земли был тот поклон, лишь чуть голову наклонил.
— Сигурдом называют меня соплеменники, Сигурдом Рыжебородым. Слышал я, что ты, Добрыня Всеславич, плотник умелый.
— Если люди говорят, то правда.
— Прохудился у нас корабль…
— Не умелец я в корабельном деле.
— О матче тебе толкую. Поставишь добрую — щедро заплачу.
— Сделаю, — Добрыня кивнул головой.
Любопытство одолело Гореславу, потихоньку спустилась она в сени и дверь приоткрыла.
Свей неподалёку от крыльца стоял, приметил девичье лицо, на миг пред ним промелькнувшее.
— Как имя этой девы? — спросил он.
Промолчал плотник.
" Ой, беда с тобой, девка неразумная, — причитала Белёна Игнатьевна, в окошко посматривая. — Бедная мать твоя, у которой ты, непутёвая, уродилась. И хвори — то за тобой попятам ходят, да и ума Боги не дали. Сидела бы тихо себе в горнице, приданое бы себе шила. Недобрый глаз ведь у бородача того, как бы не сглазил, красавицу".
Гореслава помалкивала; сама не рада была, что на глаза свею показалась.
Гости заморские скоро со двора ушли, вместе с ним и хозяин со старшим сыном. Хозяйка же возле печи копошилась, Миланью за снедью в клеть поминутно посылала.
Аромат щей поплыл по избе, вылетел во двор. Собаки его учуяли, заскулили, косточки сахарные поджидая.
Наумовна в куту сидела, за умелыми хозяйскими руками следила. Скучно ей было да и взгрустнулось немного. Кузнец с женой только к обеду из града возвратились, поэтому поговорить ей не с кем было. Но вот Миланья села подле неё на лавку с сочной морковиной в руке. Работы для неё пока Белёна Игнатьевна не нашла, вот и отдыхала чернавка.
— А что, Миланья, давно ли ты живёшь тут?
— Девчонкой совсем малой купил меня Добрыня Всеславич.
— У кого купил?
— У датчан. Наше печище у самого берега Варяжского моря было… Пришли они в берёзозоле, избы наши пожгли. Тын двора нашего обгоревший весь в крови был… Меня, малую, на ладью притащили. Кричала я, к матери рвалась… Матушка моя ко мне руки тянула, не выдержала, побежала… Убили её. Топором. А я… Я с датчанами три года проплавала до того, как в Черен меня привезли. Там и продали. А хотели, помнится, везти в Альденгьюборг.
— Альденгьюборг?
— В Ладогу, князя варяжского град.
— Расскажи о датчанах.
— А что рассказывать? Звери они, не люди. И имена — то у них тоже звериные.
— Что за имена?
— Не помню уж. Мудрёные они. Только прозванье одного, слепого, помню. Он вместе с ними плавал; любили они песни его слушать. Седобородым звали.
— А тот рыжий, что к нам заходил, тоже датчанин?
Призадумалась Миланья, головой покачала.
— Северные люди они, но не датчане. Свеи, наверное. Урмане у нас не часто хаживают.
— Миланья, иди сюда, — Белёна Игнатьевна к девкам обернулась. — А ты, краса, раз уж нос во двор кажешь, за водой сходи, недалече.
…Колодец был от двора в двух шагах, его для нескольких дворов делали. Гореслава повесила вёдра на коромысло и пошла обратно ко двору. Когда к воротам подходила, увидала в конце улицы свеев. Гордо они взад — вперёд прохаживались, высматривали кого — то.
" Не меня ли", — подумалось девке. Прижалась она к тыну, чуть воду не расплескала.
А свеи походили ещё немного да и ушли.
Отлегло у девушки от сердца.
… Все к щам ароматным возвратились. Мужчины сразу за стол сели, а женщины к обеду накрывали.
— Наумовна, подь сюда, — Сила девку рукой подозвал.
— Что, Сила Жданович?
— Слышала ли о посиделках девичьих?
— Нет, не слыхала.
— Ужель Миланья не наушничала?!
— Не говорила она ничего.
— Завтра ввечеру к градцу иди, там парни с девками гулять будут. А после к старосте вместе с ними иди. Сестрицы княжеской сына повстречаешь.
Заалели щёки девичьи, а Мудрёна Братиловна засмеялась. " Говорила же, что до грудня косу острижёшь, так тому и быть", — сказала она.
… Много дум в ту ночь девка передумала, и казалось ей, что домовой по горнице ходит, мимо её платка похаживает. К чему бы? К дороге домой или к свадьбе? Переходить невесте в женихов дом.
И заснула она, думая об Изяславе; и приснился ей вновь чудной сон.
… Нево — море пред ней раскинулось, глазом не окинуть. А у берега корабль стоит, качается. И машет с него ей кто — то. Гореслава спешит к нему, идёт прямо по кромке воды и всё лицо разглядеть хочет. Мерещится ей лицо Изяслава, но вдруг черты его расплываются, и вместо одного видится ей другое лицо. Но запомнить его девушка не успела: налетел с моря ветер, унёс ладью далеко за облака. И осталась Гореслава одна…
К чему сон такой приснился, о чём Боги ей сказать хотели, предупредить?
5
Пролетел серпень, на смену ему пришёл хмурень.
Как листья на берёзах желтеть начали, уехали в печище Сила с женой хозяйство своё проверить, но вскорости вернуться обещали. Привезут весточку из родного печища. Уверена Гореслава была, что скажет Мудрёна Братиловна возвратясь, что сестрица Ярослава замужняя уже. Только вот чья она жена?
Утром сереньким, облачным выехала со двора телега, Саврасой запряжённая, и осталась девка одна в плотниковой семье.
С утра до вечера помогала Гореслава помогала Белёне Игнатьевне по хозяйству, а после гулять уходила. Чаще всего к граду ходила или же к Быстрой.
… Вечер был свежий, чуть прохладный: стрибожьи внуки над Невом играли. Наумовна шла по берегу Тёмной, цветы поздние собирала, не для снадобий, для себя. С тех пор, как Изяслава встретила, травы только для венков и красы собирала.
Берёзки тоненькие тихонечко листочками шелестели, веточки по ветру клонили, а за ними ели могучие лапами качала. Где — то недалече выселки были.
Гореслава к самой реке подошла, птичьим пением на островках заслушалась, как вдруг долетел до неё голос девичий. Чисто песня лилась, словно речка лесная по весне.
…По широкому Неву — морю
Ладья белая плывёт,
К берегу бежит родному,
Словно лебедь белая.
Но бушуют ветры лихие;
Прочь от миленьких несёт.
Погибает лебедь белая;
Вода тёмная к себе зовёт.
Протяну я руки белые,
Полечу над Невом — морем.
Но далече ладья быстрая,
Не увидеть мне смелых гребцов…
Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка, очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые — голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло — русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.
— Как зовут тебя, соловьюща? — спросила Гореслава.
Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.
— Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.
— Имя — то урманское.
— Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.
— Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…
— В каждой басне часть правды есть.
— О нём поёшь?
Эльга кивнула.
— Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.
— Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела
И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун — громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.
Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.
По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по — урмански.
Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву — морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью — лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.
— Значит, одни с матерью живёте вы?
— Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб — соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.
— И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?
— А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.
Обе девки замолчали и пошли по берегу.
Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…
Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.
Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. " Идите стороной, на гулянье позовём", — смеялись девки.
Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.
Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.
— К сёстрам пришла, краса? — спросил он, улыбаясь. — А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.
— Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.
— Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.
— Не судить мне о лошадях твоих, позволь пройти.
— Иди, не держу ведь. Коли передумаешь, я у ворот стою.
Возле крыльца сидела Зарница, дочь старшая старосты. Девка она была рослая, но не красотой блистала, а умом. " Что за дочь у меня, умнее сынов", — говаривал про неё Брава. Девки Зарницу не любили, стороной на улице обходили. Была она веснушчатая, с острым носом и странными какими — то серо — каштановыми волосами.
— Эльга ждёт, сейчас выйдет. А ты присядь пока.
Наумовна села, с любопытством посмотрела на старшую Бравовну.
Эльга действительно вышла скоро; одета была просто, словно и не для посиделок.
— Девки придут — я уйду, — сказала сестре Зарница.
— От чего так?
— Засмеют они меня опять.
— Никому не позволю. Ты, Зарница, лучшая в городе рассказчица, всё о черенских девушках Гореславе расскажешь, со всеми познакомишь.
Бравовна кивнула.
— Слышала я, не из Черена ты, — шепнула Наумовне Зарница, на сестру поглядывая. — Эльга тебе не скажет: привыкла с рожденья по — урмански жить, а по — словенски и не научилась. Где уж ей о таком подумать, почти девять зим с урманином прожила.
— О чём это ты?
— О Изяславе. Парень он видный, статный, один из лучших кметей. Девки давно уж всех женихов поделили и прознали про то, что Изяславу ты по душе пришлась. А пуще всех озлобилась на тебя Всезнава; она всю зиму с ним гуляла. Так что не говори никому про то, с кем через костры прыгала.
Гореслава кивнула. У неё в печище тоже так было: девки крепко на парней дрались. Вспомнить, хотя бы, Любаву и Ярославу, сестёр родных.
С улицы послышалось: " Шёл бы ты своей дорогой, свет Слава Бравович, а не то закидаем тебя ягодой, ветками да листьями". Девушки смеялись, отмахивались от старостиного сына. Весёлой толпой вошли во двор и остановились. Впереди всех была чёрнобровая, тёмно — русая, в нарядной рубахе девица.
— Это и есть Всезнава, — прошептала старшая Бравовна и в сторону отошла.
— Кого это Эльга — урманка нам привела? — спросила у подруг Всезнава. Те молчали. — Познакомь нас с подругой своей, сделай милость.
— Гореславой её кличут, Наумовой дочкой.
— Уж не та ли, что у плотника живёт?
— Она самая.
Девки, до этого смеявшиеся, приумолкли, на Всезнаву посмотрела. Девушка нахмурилась, кулачки сжала.
— Если хочешь, чтоб коса цела была, да лицо румяно — не гуляй с Изяславом. Не твой он жених.
— Не слыхала я про его невесту.
— Знать, услышишь. Уезжай к себе в печище, не гуляй с парнями нашими.
Эльга почувствовала, что быть подруге битой, если не вмешается.
— На моём дворе не бывать драки, — сказала она.
Всезнава ушла, а за ней и другие девки.
6
Гореслава сидела под пожелтевшей берёзой и осторожно утирала лицо. Потом осмотрела рубаху и тяжело вздохнула. У Быстрой она уже была, видела, как Всезнаву с подружками разукрасила. А всё потому, что не послушала Наумовна её, снова гулять с Изяславом пошла, только не дошла ведь до градца. Подкараулили они её у реки, за косу оттаскали, кожу белую поцарапали. Только ведь и она не горлица беззащитная, пояс у Всезнавы развязала. Только потому и спаслась, за пояс сговорились.
А Изяслав это издали видел, но не подошёл. Да и зачем ему, дела — то девичьи, поэтому Гореслава и не в обиде была.
Повезло ей, всего несколько царапин на щеках были, да рубаху разорвали на плече. Зато Всезнава опозорена была; будет знать, как женихом того называть того, кто на неё и не смотрит.
Поначалу Наумовна на свой двор вернуться хотела, а потом передумала. Что Белёна Игнатьевна скажет, когда её, такую красавицу, увидит? Девка бы к Эльге пошла, да боялась, что брат её заприметит, узнает, что с местными невестами подралась, а этого ей не треба. Между тем, делать что — то надо было. Гореслава встала и всё же пошла ко двору. Ей повезло: никого в избе не было, видно, к реке пошли да возле соседнего двора задержались. Девка этому радовалась, рубаху быстро переменила и снова за ворота пошла. Дошла до Тёмной и остановилась — куда теперь? Зачем в избе не осталась? Вернётся Белёна Игнатьевна — за косу вздует, бестолковую.
А кузнец с женой из печища всё не возвращались, видно, не смогли вернуться, как обещали; до грудня ей их не видать.
… А хмурень своё везде брал: вот и берёзки в золотом уборе стояли, лишь ракиты да ели всё ещё зеленели. Нево — море часто беспокоиться стало, ночами громко о берег плескалось. В печище, наверное, все клети были зерном полны, ни одного колоска в поле не осталось окромя снопа последнего, где хлебный волк спрятался. Кому же он достался?
На одном из островков Тёмной отыскала Гореслава Эльгу. Не одна она сидела: рядом Зарница присела, а супротив них — старец слепой со свирелью. Какими ветрами его сюда занесло, может, волхв али обоянник.
— Садись, Гореславушка, — старшая старостина дочка на место подле себя указала. — Игру дивную послушай.
Посмотрела Наумовна на Эльгу и не узнала. Сидела девка, голову руками подпёрла и в воду смотрела.
— Спой ещё раз, дедушка, — попросила она. — Может быть, услышат тебя в Хели.
Старец — музыкант прижал к губам свирель, и полилась из — под его пальцев музыка волшебная, живая. Казалось, будто бы душа чья — то плачет, живых о чём — то молит, сказать им хочет то, что до сели сказать не успела или прощения просила, но с мукой своей расстаться не может.
— Почему не уберёг ты его, Ньёрд; отчего в Вальхаллу не дано было попасть сему хирдману? Фрейер, почему море к нему жестоко было?
— О чём это она бает, — тихо спросила Гореславу Зарницу. — Что за имена чудные она поминает?
— Об отце своём вновь вспомнила, как мать по нём сокрушается. Кровь в ней урманская играет, вот и Богов заморских поминает, а в словенских — то, наших верить не хочет, только домового — батюшку и жалует.
— А старец этот, что свирель оживил, от куда в Черен пришёл?
— Не сказывал. Пришёл на наш двор к Всезване Первяковне. Вышла она к нему, а старец и протянул ей пряжку от мятла. Тут и Эльга стояла, как увидела её, так и запричитала вместе с матерью. Пряжка эта Свегальдова была.
— Да неужто спасся кто с того драккара?
— Видать, что так. Только ослеп он, да и хром на правую ногу. Где ж жил старец восемь зим?
— В селении одном, что от сюда недалече, — за сестру ответила Эльга. — Болел он тяжко, — вдруг она встрепенулась, — Тебя, что, Всезнава с подружками возле двора встретила?
— Угу, — пробурчала Наумовна. Не хотелось ей о том говорить.
— Видишь, всё по — моему вышло, — зашептала Зарница. — Отдай ты Изяслава Всезнаве.
— Не я его, а он меня выбрал, не мне и решать.
— У нас в городе только одна счастливица была, которую девки не трогали: Весёнкой звалась. Гуляла она с одним кметем, крепко за него дралась, а потом ребёнка от него родила. С тех пор все на неё с завистью смотрели, первой невестой в Черене стала. Было это давно, когда я ещё девчонкой несмышлёной была.
— Приплыл бы с моря драккар, а нём — ярл молодой с хирдом али сам конунг, — мечтала вслух Эльга. — Уплыла бы я с ним в Страну Урманскую, о которой скальд пел.
— Чем тебе Черен не по нраву?
— Сама ж говорила, что по — урмански живу я. Отец мой — урманин, учил жить по своим законам. Хочу я родину его увидеть.