— Чем тебе Черен не по нраву?
— Сама ж говорила, что по — урмански живу я. Отец мой — урманин, учил жить по своим законам. Хочу я родину его увидеть.
— Не тебе, красавица, на драккаре до зимы уплыть, — вдруг сказал слепой певец. — Но есть меж вами та, что неверно о своём счастье думает. Не то норны ей предрекли. Плыть ей на ворожьем корабле, да волю не потерять, думать об одном, а быть женой другого, кто лучше первого; быть ей первой средь жён в городе, что на море смотрит. И умрёт сто раз, но всё будет жива, ибо Богами любима.
— Кто ж она? — спросила Зарница.
— Придёт время, узнаете. А теперь помогите мне встать, отведите в тёплый дом и накормите. Закон гостеприимства всегда священен.
… Долго размышляла над словами старика Гореслава по дороге домой. Предсказание его баснь напоминало или сказания о Богах, которые рассказывал им слепой урманин, на лавке сидючи. И узнали они, о ком давеча Эльга говорила, и запомнился Наумовне из тех рассказов великий Один, именем которого клялись гости заморские.
Не заметила она, как с Изяславом столкнулась.
— Куда спешишь, славница? — спросил. — Не меня ли искала?
— Нет, домой шла.
— Будешь ли у градца вечером?
— Пришла бы, да одёжу хорошую замарать боюсь.
— Обо что же?
— Будет там Всезнава, что на меня обижена. Не даёт ей покоя коса моя длинная.
— Хочешь, проучу её?
— Не гоже парню девку учить, те паче кметю. Только вот я её уж поучила, да, боюсь, учение не в прок.
— Придёшь или нет? На жеребце своём прокачу.
— Приду, но не одна, со свидетельницей, что б не говорили после люди, что я девку замучила. Так ведь всегда бывает: все беды от чужаков, люди молвят.
— Приводи, кого хочешь, только пусть подруга твоя с нами рядом не ходит, не люблю я этого.
Гореслава кивнула и пошла дальше своей дорогой.
Однако, вечером он не пришёл. Она прождала его до заката солнца, сгорая от стыда. Эльга говорила ей, что задержало его что — нибудь у князя, но девка не верила. " С Всезнавой или с другой какой гулять пошёл", — думалось ей.
… Гореслава губы себе кусала, крепко пальцами щеки сжимала, что б не закричать, когда увидала его. Шёл он не один — рядом девка какая — то была простоволосая. Не он ли косу расплёл, чтобы волосами её полюбоваться? Срам девке той так ходить!
" Вот верность — то какая бывает", — прошептала Наумовна и спиной к Изяславу повернулась.
" Это Мартынова дочка была", — опосля сказала ей Эльга.
7
Весь день Гореслава Белёне Игнатьевне по хозяйству помогала, а под вечер пошла с Миланьей побродить по лесной опушке с кузовком поискать грибов. В хмурень часто шли дожди, поэтому было их видимо — невидимо. Леший не обошёл их вниманием, наполнил кузовки, не дал заплутать в своих владениях и с миром домой отпустил.
Шли они по лесной опушке, уже там, где деревья отступали, а место их занимали кустарники; кузовки руки оттягивали, до верху заполненные. Миланья баснь новую от девок узнала и теперь Наумовне пересказывала. А была она о девице — красе, что в полон к людям злым попала. А была она лучше солнца красного, белее снега зимнего, румяна, как спелое яблочко, а сама как лебёдушка. Семь вёсен, семь зим маялась она у колдуньи злой, что на людей мор насылала, самую чёрную работу у неё делала, на хлебе и воде жила — и всё ничего. И вот в ночку зимнюю, в вьюгу страшную бежала девица прямо по снегу глубокому в том, в чём была — в рубашонке старенькой. Шла долго — долго через леса дремучие, через топи непроходимые, но ни леший, ни звери лесные её не трогали, во всём помогали, и вышла она к сине морю, увидала у берега ладью… Ну, как водится, в ладье той был добрый молодец, что полюбил красну — девицу. Конечно, злая колдунья гналась за ними, пытаясь помешать, но так ничего поделать и не смогла. И жили они долго и счастливо, как только в баснях и бывает.
Рассказывала эту небылицу Миланья по — особенному, искренне надеясь, что и сама отыщет такого доброго молодца, что увезёт её из Черена.
А Гореслава думала об Изяславе. Зачем пошёл он гулять в тот вечер с Мартыновой дочкой, чтоб её позлить или же вправду разлюбил?
По начинавшему желтеть полю, что лес от города отделяло, бродили коровы. Рядом с ними прохаживался мальчик — пастушок, наигрывавший на маленьком гудке.
Миланья остановилась, оглядела пастушка с ног до головы и пошла к нему.
Наумовна же поставила кузовок на травку и присела на бугорок. Как часто сиживала она на таких холмиках из тёплой земли, щедро согретых скупым северным солнышком. Сидела, когда на душе кошки скребли и когда радостно было, до самых первых морозов, что землю в комья сжимали. О чём думала, почему так крепко оберег Мудрёной Братиловной подаренный сжимала.
Увидела девка жеребца огненного, что по полю гулял, и молодца ясноглазого, кметя молодого, что подле него стоял. Заметил её Изяслав, рукой помахал, но не подошла к нему Наумовна. Тогда он сам к ней пошёл.
— Что же ты, красавица, меня совсем не замечаешь, — весело спросил Изяслав. — Али обиду на сердце держишь?
— Сам разве не знаешь? Сам придти меня просил, а сам с другой гулять пошёл.
— И ты за это на меня в обиде?
— А тебе этого мало. Не ходи перед моими воротами, не зови на прогулки вечерние — не приду. Такого жениха мне не треба.
— Уж не пожалела бы.
— Не пожалею, я много ночей уж передумала.
Не спеша уходил Изяслав, оглядывался на прежнюю свою подругу, только Гореслава холодно на него смотрела.
— С кем говорили вы? — спросила Миланья, возвратившись к Наумовне. — Кто кузовок предлагал понести?
— Пропащий человек, Миланьюшка, лазливый он молодец.
— Не мне, чернавке, тебе перечить, но заприметила я этого хоробра. Нет во всём Черене кметя лучше Изяслава. Сказывал мне Немирра — холоп усмарский, что троих одним ударом он в бою ошеломил. А были мужи те из Норэгра, как страну они свою называют, землю Урманскую.
— А от куда ты столько о чужих землях знаешь?
— Сказывала же я, что с датчанами плавала, от них и узнала.
Гореслава не нашлась, что ответить, подняла кузовок и быстро зашагала по тропинке мимо коровьего стада.
Прямо у ворот столкнулись они с Хватом. Он девок не заметил, налетел на них; чуть кузовки девушки не выронили.
— Да что же случилось, Хват Добрынич, раз ты перед собой ничего не замечаешь? — спросила Наумовна, шишку на лбу потирая. — Не пожар ли?
— Молчи, накаркаешь, девка. Кузнец с кузнечихой вернулись да не одни. Отец твой с ними с чадью.
Как стрела из лука пущенная, до крыльца Гореслава добежала, кузовок на лавку поставила и к воротам вернулась; Миланья ещё до крыльца дойти не успела.
— Сказывай, где они, — бросилась Наумовна к Хвату.
— В граде, у князя. Дань они привезли, чтобы жить спокойно под защитой его.
— Давно ли они в Черене?
— Как вы по грибы ушли, так Егор телегу их и заприметил. Идём, тебя туда звали.
… В первый раз зашла за ворота града Гореслава, всё ей здесь ново было: хоромины большие, гридница, палаты княжеские — ведь привыкла она к низенькими избёнкам, которые у некоторых соседей наполовину в землю ушли. Хват же, видимо, часто тут бывал, так перебрасывался парой слов с отроками, сторонкой воротших кметей обходил. Возле хоромины одной телегу Наумовна заприметила и Саврасую узнала. На соломе сидел Стоян, игрушку какую — то рассматривал. Пригляделась Гореслава — да это гудок; Добрыня Всеславич для детей вырезал такие.
— Гореславушка, ты ли, сестрёнка, — обрадовался Наумыч. — Когда ты из дому — то бежала, то батюшка сильно осерчал, а теперь прошло: Мудрёна Братиловна с ним поговорила. Скоро ли воротишься?
— В грудень. Люб мне город этот.
— Ужели больше печища нашего?
Промолчала Наумовна, да и что говорить: родной дом всегда милее любого другого места.
Первым во влазню вошёл Хват, за ним и Гореслава. Темно там было, девка чуть о всход не споткнулась. " Сюда", — сказал Добрынич и отворил какую — то дверь. Они вошли в комнату полутёмную, одним окном лишь освещаемую. Вдоль стен были лавки и скамьи, а у супротивной стены — стол из дубовых досок и несколько стольцов.
Родные Гореславы рядом со столом на скамьях сидели; кузнец же — на стольце супротив Вышеслава. Кузнечихи нигде не было.
— Зачем девку сюда привёл? — бросил Вышеслав, сурово глянув на Хвата. Парень взгляд этот выдержал, глаза не потупил.
— Не знал я, что гости ещё стоят пред княжескими очами.
— Иди. Во влазне обождёте.
Снова Гореслава во влазне тёмной, к стене нетесаной прислонилась. Слышала она, как по всходу вверх да вниз кто — то топал, смеялся.
— Кто это? — спросила девка.
— Глуздени малые, сестреницы княжеской сыновья да дочери.
Дверь во влазню отворилась; ветер осенний внутрь ворвался, закружил по кутам. Гореслава обернулась и увидела Изяслава.
Кметь сначала не заметил её, ко всходу пошёл, но, увидев, остановился.
— Что ты тут делаешь? — бросил он сурово.
Гореслава опешила, не нашлась, что ответить, так оробела вдруг пред ним.
— Со мной пришла, — ответил за неё Хват.
Что тут сделалось с Изяславом! Побледнел сразу, словно сёстры — лихорадки налетели, кулаки крепко сжал.
— Правду ль бает? — спросил Наумовну.
— Правду, — тихо она прошептала.
Кметь, покойно до сей минуты стоявший, вперёд прыгнул, чуть Хвата о стену не ринул.
— Из — за чего в драку лезешь, чем не угодил? — спросил младший Добрынич. — Подумал, что ли, что девка эта моя
— То, что дружок ты её, знаю.
Меток был удар Изяславов, прямо по лицу парню пришёлся. Отступил на шаг Хват, за скулу ухватился.
— Не гуляю я с ним, не девка я его, — закричала Гореслава, испугавшись, что кметь Добрынича убьёт. — Друг он мне, привёл у батюшке родному, что дань князю привёз.
Изяслав ещё раз ударить хотел, но руку остановил.
— Его спасти хочешь или правду говоришь?
— Правду.
— Простишь ли?
— За что мне, девке глупой, кметя доброго прощать?
— За то, что раз с другой прошёлся. Придёшь ли сегодня ввечеру?
Помолчала Гореслава, задумалась, но под взглядом тяжёлым отказать не смогла. " Приду", — сказала. Да и как ей кметю отказать, счастье ведь это великое.
… Наума Гореслава во дворе дожидалась. От Стояна узнала, что живут Любава с Власом в новой избе, что только в начале хмуреня всем родом строить закончили. Ярослава же всё ещё незамужней ходила: с Любимом она крепко поссорилась, а Увар не хотел её к себе брать. Ходила теперь девка да губы кусала. Потом мальчишка огляделся по сторонам и вынул из — за пазухи оберег, протянул сестре. " Мать велела передать", — сказал он. Гореслава взяла его и крепко сжала. Потом к поясу прикрепит — вечная память о доме.
8
Наум Добрынич недолго в Черене прогостил: родное печище к себе манило. Но за те дни, что прожил он в доме плотника, натерпелась от него дочка укоров справедливых. Да разве отец не накажет дщерь родную за то, что из дома бежала, ей же в прок пойдёт.
От Стояна, не державшего обиды на сестру, узнала Гореслава, что Радий из печища ушёл.
— Говорят, что будто видели, как он с матерью простился, дверь в клеть поленом привалил, собрал свои пожитки и вместе с Лайко в лес ушёл. Сказывают его родные, что до снега первого вернётся.
… Проводила Наумовна родных студёным утром, обещала в грудне домой вернутся. Снова потекла у неё прежняя жизнь; вот только горюшко близёхонько ходило.
Как — то ввечеру собираясь к Изяславу, надела Гореслава на палец колечко, Светозаром подаренное, больно уж захотелось ей перед девками им похвастаться. Вышла за ворота, как вдруг повстречался ей свей рыжебородый, что к Добрыне Всеславичу когда — то заходил.
— Здравствуй, горлица, — Сигурд ухмыльнулся. — Куда идёшь?
Наумовна от страха слова вымолвить не могла. Свей почувствовал страх её и ближе подошёл. Девушке показалось, что недобро он на неё смотрел.
— Спеши я, не с руки с тобой говорить, — наконец сказала она.
Сигурд чуть посторонился, но уходить не хотел.
— Как тебя зовут? — спросил он.
Гореслава промолчала. Захотелось ей поскорей уйти; она сторонкой, вдоль тынов мимо него прошла. Чувствовала, что свей вслед ей смотрел, поэтому шагу прибавила.
Эльгу Наумовна встретила у Быстрой; она венки из полевых травинок плела.
— Зачем былинки напрасно губишь? — спросила Гореслава. — Матушка — земля не для того их растила, а солнышко согревало.
— Гадаю я о судьбе своей будущей. Коли к берегу прибьёт — здесь останусь, а уплывут — не жить мне в Черене.
— Поздно ты гадать собралась, лето — то уж миновало.
— В наших краях лето на вашу осень похоже.
— В каких краях?
— В Норэгре, земле Северной откуда отец мой родом.
— Ум у тебя мешается.
— Нет, не у меня, а у матери. Она хочет пешком по Неву идти, его искать.
— А что же тятя твой, не смотрит, что ли, за ней?
— Птице рыбу не понять. Уйдёт она, не удержишь. Но если мать уйдёт, то и меня никто не увидит.
— Уйдёшь? Никому не скажешь?
— Не скажу даже Зарнице, иначе ко двору вицей пригонят. Ох, тяжко мне!
Эльга вздохнула и пошла вдоль берега.
Подул сивер; Гореслава плечами передёрнула и к граду пошла. Очень хотелось ей на Изяслава хотя бы издали посмотреть. Налетел тарок, косу на грудь перекинул. Девушка пожалела, что платок не взяла.
Увидела она Изяслава на бережку; сидел он в обнимку с новой милой. А она, змея подколодная, к нему жалась, что — то про комоня его долгогривого шептала. Комоня! Все коня конём звали, а эта супостатка — комонем. А красивая была девка: кожа словно куржевина, а щёки огнём горят, только вот конопатая, а волос — рыжий. Гореслава пригляделась и вспомнила, как звали бесстыжую. Сирота девка была, без роду, без племени; жила на выселках через избу от Весёлы с малым братцем. Все её Найдёной кликали, чем могли, помогали. Видала её Наумовна несколько раз, когда за водой на реку ходила. Ну, сейчас узнает эта Найдёна, что не на того парня глянула, как бы ей песни проголосные петь не пришлось из — за красоты потерянной. Гореслава тихонько к другу милому и подруженьке рыжей подошла и за пояс девку дёрнула.
— Что ж ты тенёта на дролю моего плетёшь, ужели не знаешь, что люб он мне?
— И мне люб, — Найдёна не испугалась, только за пояс крепко ухватилась.
— Уходи, по доброму прошу.
— Не уйду. Мне Бог мой Изяслава послал.
— Ах ты, девка черёмная, прочь пошла, — Наумовна в волоса ей вцепилась, косу растрепала. Вывернулась девка, в ворот ей вцепилась. Только была она тонкая да хрупкая, словно былинка сухая, быстро оттолкнула её Гореслава, крикнула: " В стороне обожди, пока с ним поговорю. Твой он будет; только вот с кем в следующий вечор гулять станет? Ох, баской он кметь да лазливый".
Найдёна глаза потупила и в сторону отошла. Изяслав к Гореславе подошёл, хотел за долонь взять, да она не дала.
— Не мне с тобой канун испить. Спасибо тебе, кметь хоробрый, за то что девку осчастливить хотел. Только опостылела я тебе.
— О чём говоришь, Гореслава, люба ты мне.
— Люба? А Всезнава да Мартыновна тоже были любы тебе? Ох, казалось мне летось, что в городе милого найду. Нашла я миленького, да я ему не мила; видно на расстань нам идти.
— Что за мысли глупые в голове у тебя, девка?
— Разошлись наши пути — дороженьки, свет Изяслав; тебе в одну сторону, мне — в другую.
— С Хватом, что ль, гулять будешь?
— Может, и с ним.
— Убью я его.
— Не убьёшь, если любил когда — то.
— Со двора украду.
— Укради. Но твоей не буду.
— Эх, хотел женой я тебя сделать, а ты от счастья своего отказалась. Ужель из — за рыжей девки меня бросишь?
— И брошу. Не хочу, чтобы надо мной смеялись. Да и гордая я. Не ты первый, кметь, кто женой меня в свой дом ввести хотел, но пойду я за того, кому я люба.
— Почему ж не за меня? В Черене жить будешь в высоких палатах.
— Не люблю я тебя, только теперь поняла. Раньше любила, а сейчас нет. Ухожу я от тебя.
— И уходи, гордая, уезжай в своё печище. У меня Найдёна в жемчужной кике ходить будет.
Промолчала Гореслава. Больно ей было с другом расставаться, но что — то говорило, что по — другому нельзя. Не Изяслав во снах ей слова нежные шептал, а другой. Сердце говорило, что знает она суженного; знала девка и то, что знатен её жених, кметь он, вроде Изяслава, да не он.
Наумовна закусила губы, чтоб слёзы из глаз не потекли. Нет, никому она забеседовать на Изяслава не станет, да и за что? Придёт к дому Добрыни, взойдёт на крыльцо, велит Миланье молока принести, а сама сядет на скамью и запоёт песню какую — нибудь проголосную.
Но не позвала она чернавку, когда на двор вернулась, даже в избу не зашла, а присела на бревнышко рядом с крыльцом. Жалела девка себя, корила за то, что так с Изяславом рассталась. Ох, прав был кметь, гордая она да глупая. Мало ли у парней девок, но любить он лишь одну будет.
Бирюк через двор пробежал, остановился, посмотрел на неё умными глазами и юркнул под крыльцо.
Заскрипели ворота, Гнедая неспешным шагом ввезла на двор пустую телегу. Егор угрюмый рядом с лошадью шёл, а Хват на телеге сидел, весело насвистывал. Старший Добрынич Гнедую пошёл распрягать, а молодший, заметив приунывшую Гореславу, к ней подошёл.
— Чего пригорюнилась, горлица, — он рядом присел, в очи ясные посмотрел.
— Взгрустнулось мне что — то.
— Чего ж так? По родному батюшке?
— И по нему тоже.
— Бросил, — напрямик спросил Хват. — Да ты не хнычь, ты девка красивая, ладная, любой тебя взять будет рад. Утри слёзы.
— Горюшко — то нескоро забывается, да быстро в ворота стучит.
Добрынич её по голове погладил; Гореслава ему к его плечу головушку склонила. И надо же было случиться, чтобы зашёл во двор Изяслав и увидал косу её у Хвата на плече. Быстрее зверя лесного бросился он к хозяйскому сыну и с бревна его на землю сшиб.