Фрель замирает. Из его груди исходит какой-то жуткий свист. Колдунья-помощница, мамбо, бродит вокруг нас с кувшином, словно белое бормочущее привидение, чертит струйкой магический круг, люди кружатся, кружатся волчками, дергаются испорченными куклами, загребают руками, словно плывут в раскаленном воздухе. Мир подергивается рябью, между нами и ними пролегает граница, пахнущая кровью животных и потом людей.
— Ты мягкая, — задумчиво говорит Фрель незнакомым скрипучим голосом. — Мягкая, сильная и нездешняя. Ты местная?
Медленно, очень медленно поворачиваю голову. Да, это Фрель, это его тело. С непривычно прямой спиной и непривычно бесстрастным лицом. В глазах его — голод, бесконечный голод демона. Он с упоением смотрит на то, как потрошат жертвенную свинью, втягивает носом воздух, напоенный тяжелым запахом свиной утробы, прерывисто вздыхает и облизывается… Бокор, почтительно согнув старую спину, подает Фрелю кусок окровавленной свинины, тугая свежая плоть бликует в свете костра.
— Хорошо-о-о… — тянет то, что недавно было Фрелем, — хорошо…
Сердце мое пропускает удар. Я осторожно вытаскиваю руку из железной хватки демона Легбы. Врата открыты, пути указаны. Сантерия[26] состоялась. Только где же мэтр Каррефур, обманщик и антипод Легбы, божество несчастий и покровитель черной магии? Ведь не мог же он вселиться в кого-нибудь другого, в кого-нибудь из нас?
Мы, духи стихий, вряд ли способны вместить в себя что-нибудь помимо того, что УЖЕ вместили. Бездна, бескрайняя бездна плещется в наших душах. Чтобы вселиться в нас, лоа пришлось бы одолеть все воды мира. Или весь огонь мира, если говорить о Гвиллионе. Нет, мы безнадежны. Но есть еще и Марк!
С опаской всматриваюсь в лицо провидца, стоящего по ту сторону круга. Нет, Марк не изменился. Совсем. Только еще больше стал похож на бога-вседержителя с академических полотен — такой же седой и грустный. Он явно скучает и ждет, пока действо закончится, чтобы продолжить наш нескончаемый поход по этой неприветливой земле.
— Дай сердце, сердце дай! — слышится позади меня. Я застываю, прислушиваясь. Не получишь ты ни моего сердца, ни прочих органов.
Бокор широко улыбается и бросает в круг бордовый мяч свиного сердца. Фрель ловит его на лету и впивается в него зубами. Я и не заметила, что предыдущий ломоть свинины он уже сожрал.
— Свершилось! — кричит Франсиско, святой отец и чертов колдун. — Свершилось! Они оба здесь! Они оба в нем!
— Мать твою! — только и могу произнести я.
Фрель ухмыляется.
— Ну и шуточки у вас, у людей, — гудит он оперным басом. — Это ж надо — всадить в одно тело меня и Легбу!
— Ничего. Один раз можно и вместе поработать. Даже интересно, — отвечает Фрель сам себе скрипучим голосом. — Старику надо помочь. А нам надо отомстить.
— Но не жди, что я стану плясать под твою дудку, хромой швейцар, — высказывается бас. — С тобой от скуки помрешь.
— Самый правильный путь — прямой, — наставительно заявляет Фрель-Легба.
— Правильный путь — тот, который тебя не убьет! — азартно возражает бас мэтра Каррефура.
— Пожалуй, да! — соглашается сам с собой Фрель.
— Гляди-ка, тебя тоже можно переспорить!
— Да иди ты!
— Тогда уж и ты тоже иди. Туда же, куда и я.
— Заткнись.
Фрель тяжело поднимается на ноги и глядит на меня… нет, не на меня… или все-таки на меня? Определить трудно, потому что глаза его разъезжаются и приходится выбирать, в какой именно глаз смотреть, чтобы определить направление взгляда.
— Ада… — хрипит он, — Ада… Какой же у меня кавардак в башке!
— Фрель! — Я только что не плачу. — Они оставили тебе местечко? Ты все еще с нами?
— Кажется, уже не совсем… — вздыхает наш храбрый, безумно, идиотически храбрый проводник. — Я вижу что-то… лишнее. То ли у меня с глазами неладно, то ли мир совсем другой, чем я думал.
— А может, и то, и другое? — деликатно интересуется голос из тьмы, непотревоженной тьмы за магическим кругом.
Черная тень расступается и прямо из ее чрева в круг огней вступает… Мореход.
— Привет, коллеги, — говорит он Фрелю и дружески подмигивает.
Глава 3. Боги, которых мы надуваем
— Нудд… — тихо говорю я, поднимаясь из выгоревшей травы уже человеком, впрочем, изрядно перемазанным, — спасибо тебе, Нудд. Ты не думай, что я все, что ты делаешь, принимаю как само собой разумеющееся…
— Конечно, принимаешь, Мирра! — смеется сильф, преображаясь из сапсана в новый облик — в язвительного блондина с высоким лбом в залысинах. Глаза у него странные для блондина — миндалевидные. Такие глаза больше подходят латиносу — мачо и ловеласу, но уж никак не хлопцу нордического типа, вечно играющему философски настроенных негодяев. Вот уж не думала, что дети Дану любят кину… то есть кино. Тьфу! О чем это он?
— Ты, Мирра, всегда мечтала быть такой же, как наш самоуверенный коллега, Бог Разочарования. Действовать себе во благо, не разбирая средств, путей и потерь среди мирного населения…
— Неправда! — вырывается у меня против воли. Против воли — потому что прав Нудд. Прав.
Жизнь проносится перед глазами не тогда, когда ты близок к смерти. Она проносится перед тобой, когда ты близок к пониманию. И к разоблачению. К разоблачению привычек, которыми пользуешься десятилетиями, не отдавая себе отчета: что ж я такое творю?
Вначале я просто завидую. Завидую тем, кто перешептывается и хихикает на уроках, а на переменах увлеченно гуляет под руку по школьным коридорам, со страстью обсуждая всякие презренные глупости. Это — друзья. Это — влюбленные. Это — люди, которых другие люди выбирают, чтобы тесно общаться. А это я — по другую сторону холодного школьного холла, будто на другом берегу реки. Одинокий, никем не избранный детеныш. Никто не наведет мостов через реку зеленого линолеума. Никто не скажет мне: эй, Мирка, дай списать! эй, Мирка, а Иванов урод, правда? эй, Мирка, пошли в кино после уроков!
Нет, я не прыщавенькая толстушка с жидкими косичками. Я не серость, я не лузер, я не омега-особь, в которой нуждаются все — ну буквально все. Без них, без омег, прочие не знали бы, на кого выплеснуть восторг от собственной крутости. Да так, чтобы в ответ не получить по ушам. Те, кого травят, нагибают, используют, мечтают об одном: сдохните, люди! Сдохните, наконец, освободите мое пространство от глумливых рож и жестоких шуток. Те, кого обходят по параболе, тоже мечтают: обратитесь ко мне! Обратитесь! С дружбой, с враждой, с вопросом — хоть с чем-нибудь!
Конечно, через некоторое время я узнала, как тут у них все устроено и как пробиться на верх местной подростковой иерархии. Я всегда это узнавала. Мне редко доводилось проучиться в одной школе два года подряд. Родителей мотало по стране, и они знай себе радовались, что я не переживаю из-за потери школьных друзей, с которыми прекрасно подружилась… на ограниченный срок. Через год, думала я, будут новые лица, новые люди, новая река из линолеума другого цвета. Или точно такого же. А еще будут новые мосты, которые наведу я, потому что на мою сторону никто никогда не ходит. Да я и не жду на своей стороне случайных посетителей. Мало ли с чем припожалуют. И вообще! Если не водить людей за руку по МОИМ мостам, то что еще с ними делать?
Правило, усвоенное в детстве, гласило: «Подходи к ним первой, говори то, что хотят услышать, получай то, что нужно тебе, — и сваливай!» Оно было простое и удобное. Оно работало. Оно избавляло от необходимости страдать от невостребованности и непонимания, оно объясняло, что и зачем я здесь делаю. Оно вынуло иголку из моего сердца задолго до того, как родители, запутавшись в метаниях между надеждами и обломами, отправили меня к бабушке, в Москву. К старухе, у которой на морщинистых губах играла улыбка, не отраженная остальным лицом. К простой деревенской бабке, для которой хозяйство важнее семьи. Ее имущество — вот ее истинная семья. И даже полувековое проживание в столице не вытравило деревню из старушки. Она ходила за сервизами-мебелями, как деревенские ходят за скотиной. Она держала их в чистоте и холе, она их жалела, она с ними разговаривала. А на меня только покрикивала.
Если бы ледяная игла в моем сердце оставалась на своем месте, я бы отомстила, я бы извела старую ведьму. Чтобы называться чьей-нибудь бабушкой, надо иметь на это право. У моей родственницы не было прав и на то, чтобы называться человеком. Она была просто «туточки я, при хозяйстве». Существо, рожденное давать юшку поросятам. И больше — ни для чего.
Но узнать, где закопан клад, можно только по карте. Или ударившись пальцем ноги об угол кованого ларца, из которого злато-серебро лезет, словно тесто. Недалекая старушенция научила меня бесценным вещам, за которые не хвалят. Если не считать Фамусовского монолога про Максима Петровича[27].
Но узнать, где закопан клад, можно только по карте. Или ударившись пальцем ноги об угол кованого ларца, из которого злато-серебро лезет, словно тесто. Недалекая старушенция научила меня бесценным вещам, за которые не хвалят. Если не считать Фамусовского монолога про Максима Петровича[27].
Если школьные годы избавили меня от застенчивости, то годы бабулиного общества преподали мне урок необходимого и достаточного подхалимажа. Сколько людей неопытных и чувствительных подхалимничает не ради выгоды, а по зову сердца, в надежде, что, увидев их коленопреклоненными, кумир полюбит своих почитателей! Я, в отличие от них, точно знаю: не полюбит. Разве что отметит про себя: вот те, кто стерпит от меня изрядное количество затрещин. Есть на ком разрядиться. Зачем же падать на колени, если наградой станет затрещина — и не одна? Лучше знать, ЧТО тебе нужно и СКОЛЬКО ты можешь предложить. Благодаря наблюдению за тем, как моя мать не выгадала ни полушки, унижаясь перед свекровью, я не падаю в глазах собеседника, поскользнувшись на неловкой фразе или ситуации, ниже, чем было задумано. Я не грызу перед сном костяшки пальцев от удушающего стыда, вновь и вновь прокручивая перед мысленным взором картины своего падения и перечень возможных комментариев по этому поводу. Я опускаюсь ровно настолько, насколько считаю нужным. А потом беру свое — и сваливаю.
Хотя испытывать благодарность я тоже разучилась. Сперва мне казалось, что благодарность — выдуманное чувство. Потом мне казалось, что это у меня такое неблагодарное окружение. А потом… потом я поняла, что не узнаю благодарность, даже если споткнусь об нее. Ведь нельзя же узнать то, чего ты никогда не встречал?
Долго, очень долго я вращалась в кругу людей, точно знающих, чего они хотят. Для себя — от меня. А с возрастом все больше и больше не хватает вот этого самого… Неоправданных чувств. Бескорыстных связей. Непритязательного общения. Слишком уж целеустремленным был мой мир. Слишком выверенным и функциональным. Чтобы поддерживать все эти винтики-колесики в состоянии боевой готовности и бесперебойной вертячести, требовалась все большая и большая мощь. Я почувствовала, что не справляюсь.
Сейчас я-реальная бегу вверх по эскалатору, едущему вниз. Что бы такого предпринять для продвижения вперед? — думаю я. И мысленно пересчитываю зоны уязвимости своих врагов. Хорошо, что меня-реальную сдерживает нечто вроде морального кодекса строителя собственной жизни. А здесь? Здесь-то меня ничто не сдерживает. И даже люди-нелюди-божества, которых я ринулась защищать от Бога Разочарования, — кто они, если не куклы-бибабо, куклы-марионетки, куклы тростевые, папье-маше из живого мяса?
Вот. Вот оно — ключевое слово. Из. Живого. Мяса. Папье-маше не начинено нервными окончаниями и не увенчано мозгом, который все-все воспринимает. Если насоздавал живых марионеток — уж будь любезен дергать за ниточки со всей возможной деликатностью.
— Ну да, — угрюмо бурчу я. — Мечтала… Кто из нас по молодости-по глупости не мечтал о волшебной силе, которая дала бы тебе власть над жизнью завуча? Но я никогда не мечтала расплачиваться другими людьми за свои достижения. Никогда.
— А откуда тогда этот парень? — улыбается одним ртом блондин со странными миндалевидными глазами. — Из того, что тебе в себе не нравилось, Мирра. Из самых сокровенных глубин. Я бы даже сказал, из могильников. Ты была абсолютно права, когда закопала Видара туда, куда закопала. Но в твоей личной вселенной вы просто не могли не встретиться.
— Он… похож… на меня, — с трудом произношу я. — Он тоже строит мосты и ведет по ним людей… Он знает, чего хочет и платит ровно ту цену, которую сам назначил. Вот только платит он из чужого кармана. Он жулик, Видар этот. Манипулятор. Урод.
— А я урод? — неожиданно спрашивает Нудд. Я с изумлением смотрю на него.
— Да нет, нормальная внешность. Правда, не в моем вкусе…
— Ну значит, и Видар не в твоем вкусе, — длинный узкий рот искривляет ухмылка. — Потому что это — внешность Видара. Смотри на меня, девчонка! Я тот, кем ты всегда мечтала стать!
* * *— А, приперся! — ласково встречает Морехода бабка. — Небось, с новостями пришел? И не с добрыми, конечно?
— Да нет, никаких новостей. Я, вообще-то, пришел на новоселов взглянуть.
— На каких новоселов?
— На тех, кто обитает в этом, гм, энергичном теле. — Мореход, прищурившись, оглядывает Фреля. Фрель отвечает ему многозначительным подмигиванием. — Как самочувствие, милашка?
— Ощущение такое, что у меня две головы, — неожиданно серьезно отвечает Фрель. — Как думаешь, я ходить-то смогу? А то ноги разъезжаются…
— Давай-ка руку! — деловито предлагает кэп.
Наш капитан — крепкий, сильный мужчина, который, к тому же, много рыбачит… Мореход вздергивает Фреля на ноги, точно марлина[28] на удочку. Фрель балансирует на ногах, будто паралитик, подхваченный за подмышки. Но через пару минут уже делает первые шаги — и обнаруживается, что он слегка прихрамывает. И тут же затевает с собой свару:
— Ну ты, хромоножка, оставь ноги парня в покое! — рявкает бас Каррефура.
— Тогда ты, карманник, отдашь мне его руки, — скрипит Легба.
— Открывать все двери подряд, привратник ты наш?
— Не твое дело!
— Еще как мое!
— А вот и не твое! — и рука делает попытку стукнуть Фреля по лицу.
— Прекратить! — рычит Фрель своим собственным голосом. — Это МОЕ тело. Будете по нему лупить — вышвырну обоих.
— Ого! Мальчонка-то с характером! — хохочет Каррефур.
— Это хорошо! Как найдет Помба Жиру[29] — своего не упустит, — задумчиво замечает Легба.
— А это еще кто? — изумляюсь я.
— То, что есть у каждого из нас, мужчин, — философски замечает Каррефур. — Вторая половина, которой стараешься не давать воли. Женщина, своевольная и невыносимая настолько, что ты не в силах держаться от нее подальше. Темная тень в твоей судьбе и надоедливый голос в твоей башке.
— Поэтому лучше всего, чтобы она была рядом, а не черт знает где на вольном выпасе, — вздыхает Легба. — Уж лучше вернуть ее себе, чем мучиться вопросом, не влипла ли она… в человека.
— Вот вам и ответ, кто такая Синьора Уия, — замечает Гвиллион. Лицо у него пристыженное, но понимающее. — Женщина, от которой ты, не будь дурак, бежал бы со всех ног, да поздно уже бегать и врать себе, что без нее лучше.
— А нам-то она зачем? — интересуется Морк, заметно выдвигаясь вперед и закрывая меня могутным плечом. Словно чует угрозу со стороны лоас, обиженных на женский род.
— Она как никто направляет самоубийц! — хором отвечают Легба и Каррефур. Первый раз слышу, чтобы один человек говорил хором.
— Самоубийц. Ага. Угу, — бормочет Марк. — Может, мне просто утопиться, раз уж вода рядом?
— Тебя ЭТА вода не примет, — качает головой Мулиартех с озадаченным видом, как будто уже всесторонне обдумала этот вопрос. — Да и не нужно нам, чтобы ты убил себя целиком. Надо, чтобы твой враг стал на путь саморазрушения. Тогда он потеряет власть над собой — и над тобой. Ты вызволишь свой разум и не-разум. Ты вернешь свои глаза. Ты получишь то, за чем шел. И мы получим то, за чем шли.
— А зачем вы, собственно, шли? — вкрадчиво интересуется Марк.
— За ответом. Нам надо знать, что готовит детям стихий свободная любовь! — ни с того, ни с сего брякаю я. Получается двусмысленность. Я хочу объяснить, что имела в виду, но вместо этого только неловко молчу.
— Любовь всегда свободна, — разводит руками Гвиллион. — Оттого-то мы и не понимаем, что она с нами творит. Мы же никогда не знали свободы. У нас было сколько угодно времени и пространства, но свободы не было. Мы не научились с ней обращаться. Это чисто человеческое умение — останавливаться вовремя, будучи свободным.
— Когда я был маленьким, — неожиданно встревает Фрель, — я мечтал жить вечно. Или хотя бы долго-долго, лет… тысячу. И только сейчас понимаю: ничего это не меняет.
Марк смотрит на него так, словно видит впервые. Фрель смущается и умолкает. Зато пускается в объяснения Гвиллион.
— У духов огня есть то, о чем мечтают люди. Мы ведь бессмертны. Фоморы и даже морские змеи рано или поздно становятся частью бездны. А мы то греемся в огненных слоях, то спим в камне. И у нас — свое собственное время. Такое медленное, медленное время… Мы часто завидуем краткоживущим. Им нечего ждать и нечего откладывать на потом.
— А они все равно ждут и откладывают, — подытоживает Марк. — Время людей — быстрое и ограниченное. Но и это не заставляет нас поторапливаться.
— Кстати! — ворчит Мулиартех. — Если уж наши дела здесь окончены, не пора ли двигаться дальше?
Пора. Куда бы мы ни пришли, «нам пора» наступает мгновенно. Мы летим через мир Марка, словно пули сквозь живую плоть. И не замечаем ни того, что происходит с нами, ни того, что происходит с этим миром. Но так больше продолжаться не может. Если мы не остановимся сию минуту, мы не остановимся вообще никогда. И пробьем эту реальность навылет, вместо того, чтобы познать ее и… вылечить.