Ага. Вот оно.
— Прости, мне пора! — бесцеремонно заявляю я, кладу легкий, но ужасно неудобный меч на плечо, подбираю пыльные, обтрепанные юбки и ступаю на эскалаторную ленту Бильрёста.
Подо мной летят долины и горы, озера и реки, я и сама лечу, быстрее самолета, быстрее молнии лечу к лотофагам, блаженствующим в неведении в болотном краю… и натыкаюсь на фигуру Видара, неподвижно возвышающуюся над серебряной нитью моста.
— Ну конечно! Теперь ты скажешь мне «Ты не пройдешь!» и примешься разносить в клочья такую полезную небесную тропу, — язвительно говорю я. — Будешь уворачиваться от меча и произносить оскорбительные речи. Лучше уйди.
— А ты меня заставь! — шипит он.
— И заставлю.
— Ой-ой-ой! Напугала!
— Это я еще не начинала пугать! Знаешь, мальчик мой, — я делаю мхатовскую паузу, — у меня есть оружие пострашнее этой мифической орясины.
— И какое же?
— А вот какое! — я набираю в грудь воздуха. — Я. Все. Скажу. Твоей. МАМЕ!!!
И остается только танцующим шагом обойти застывшего Бога Разочарования и продолжить свой путь.
«Я все скажу твоей маме!» — вот оно, безотказное заклятье, от которого цепенеют даже боги!
Я иду туда, где живет Фригг[35], в Фенсалир[36]. Если Урд и Скульд, действовавшие по приказу высшего божества, превращены своим хозяином в беспомощные истуканы, это не значит, что пророчества окончены. Есть и другие пророки в этом мире. Официально признанные пророки. Весьма квалифицированные пророки. Пророки, которые на моей стороне.
Запруда Лотосов сияет сверху, словно огромная ваза с цветами. Вокруг нее — бесконечное зеркало болот, в котором отражается серое шелковое небо.
Ступив на поляну, я привычным жестом втыкаю Клив-Солаш во влажную почву и по-хозяйски оглядываюсь окрест. Иди ко мне, болотница. Иди, проводница моя. В прошлый раз я не спросила, как тебя зовут. Наверняка Фулла, или Гна, или Глин[37]. Ты ведь не просто так приходила, то были намеки Фригг, которых я, по бестолковости своей, не поняла. Видар меня запутал. О, он мастер иллюзий, имперсонатор. Сейчас-то я знаю: этот божок может стать сразу несколькими людьми, в его замок не проникнет никто, потому что охраняет свое логово он сам — во множестве ипостасей, одну из которых я так беспощадно шлепнула из огнестрельного раритета. Сейчас я это вижу так же ясно, как и округлую фигурку на краю поляны.
Она не может подойти достаточно близко, время вокруг меня зачарованное, остановленное, зараженное забвением. Но зачем-то же я таскаю повсюду этот меч? Одно фуэте с оружием в руках — и головки лотосов падают в черную воду, мелеющую на глазах, как будто кто-то где-то вытащил пробку из гигантской ванны. Я эту запруду породила, я ее и уничтожу.
— Ты вернулась за нашим гостем? — издали кричит Фулла, или Гна, или Глин, шагая по раскисшей грязи, пачкая в ней подол длинного зеленого платья. У меня и у самой зеленое платье, такое же грязное, такое же неудобное. Сотворить бы себе кожаный лифчик и кожаные шорты, а еще — непромокаемые ботфорты до самой… ну, неважно. Хотя, боюсь, это шокирует божественную публику. И я со вздохом ступаю в трясину, волоча за собой смертоносное неотразимое оружие. В сущности, комичное зрелище. Не удивительно, что посланница Фригг несолидно, по-девчачьи хихикает. Не умеем мы, современные женщины, сохранять боевой имидж. Особенно на болоте, в одеждах до земли и с полутораметровыми железками в руках.
Мы бредем по тропе, беспечно болтая, словно подружки на неудачном пикнике. Так и кажется, что где-то позади остались наши парни, разводящие из сырых веток костер, жарящие сырые полуобугленные шашлыки и матерно ругающие сырую погоду. И как здесь люди… боги живут? Болото заволакивает туман, белесый, точно разведенное молоко. В этом киселе недолго и заблудиться, но опытная проводница не даст мне пропасть. А заодно расскажет про Видара.
— Сын Фригг с детства мог подменить собой любого бога, смертного, зверя, птицу, рыбу…
— А также беспозвоночное и бестелесное, — перебиваю я. — И он всегда был не только талантливым, но и очень честолюбивым.
— Откуда ты знаешь? — изумляется Гна (это все-таки Гна, я разведала, с кем иду!).
— Встречалась я с такими мальчиками! — неохотно сообщаю я. — Я и сама такая. Поэтому ничего хорошего у нас с ними никогда не получалось. У людей всегда так — чем больше человек на тебя похож, тем отношения паршивей.
— А у богов и того хуже! — машет рукой Гна. — Видар, понимаешь ли, воплощение Одина в следующем рождении. Поэтому у него с отцом — вечный конфликт. Фригг не хотела принимать ничью сторону, Один и сам не подарок. Но парень попал в плохую компанию.
— Хуже, чем его собственная компания? — теперь уже изумляюсь я. — Ему что, еще кто-то нужен, при таком-то умении себя клонировать?
— Я не знаю, что такое «клонировать», — деликатно замечает Гна, — но в целом смысл ясен. Нет, собственные отражения ему не интересны. Он хочет иметь настоящих соперников, воевать, интриговать, бороться за миры и побеждать, побеждать во что бы то ни стало. Пророчество вёльвы ему известно, так что он играет наверняка. Его главная цель — приблизить Рагнарёк, а там все пойдет по плану. И одно существо обещало ему поддержку. А в оплату попросило отдать Утгард[38].
— Утгард?
— Это пустыня за пределами Мидгарда, там живут создания хаоса, ётуны, огромные, безобразные, но хитрые. Богам нравится думать, что ётуны глупы…
— Притом, что они не раз обманывали богов, и стоит поглядеть правде в глаза: не все, что большое и уродливое, наделено беспросветной тупостью, — философски подмечаю я.
— И с людьми мы точно так же промахнулись, — вздыхает Гна. — Фригг уже знает, а скоро и до остальных дойдет, что мы, боги, — в ловушке. В ловушке, которую сами для себя построили. Еще и наживку положили, от которой не в силах отказаться…
— Что за ловушка?
— То самое пророчество вёльвы. Разве в вашем мире пророчество не работает как отравленная приманка?
Я задумываюсь. Крепко задумываюсь. Мне же никто никогда не пророчествовал. Кроме бабушки. Однажды она сказала: «Птичек вот жалеешь, а человека не пожалеешь ни за что! Даже себя». Вот так.
* * *Меня преследует запах клубничного варенья, сваренного летом, на даче, в тазике, с непрерывным боевым отгонянием опасных полосатых насекомых. Запах прекрасен, лето прекрасно, дача прекрасна, пчелы гудят, гудят… Нет, это гудит моя голова, моя огромная, тяжелая голова, в которой колоколом звучит солнце.
Мы бредем по бескрайней соленой корке, жалкие пять дождей в году резцом эрозии превратили ее в живое кружево, великолепное на вид и кошмарное на ощупь. Ноги мои, ноги! Мэри, добрая душа, перед тем, как уйти в море, вручила нам… три пары ботинок на толстой подошве. Подарок от морского духа, сказала она. Вы, фоморы, привыкли быть сильнее людей. Вода давала вам свою силу. Но там, где воды нет, вы быстро ослабеете. И морок, заменяющий вам одежду, не защитит от извечного врага. От солнца.
Но какие бутсы защитят ступни от острых, как бритва, кристаллов соли? Поэтому мы не идем, а ковыляем с откляченными задницами, мечтая о барханах, пышущих жаром, как измученный сессией студент — о мягкой постели. Всю поклажу взял на себя твердокаменный Гвиллион. Он единственный, кто в сердце Внешней пустыни не испытывает ни малейших неудобств. Мы стараемся идти за ним след в след, ставя ноги в огромные плоские отпечатки каменных ножищ. Под его стопами иглы кристаллов размалываются в пыль. Сколько впереди таких дней? Как велика эта пустыня? Удастся ли добыть очередную порцию воды для людей, которые пьют, как губки, и текут, как неисправные краны? Я давно перестала искать ответа на эти вопросы и целиком сосредоточилась на галлюцинации — на озере клубничного варенья. Рубиновое, тягучее, липкое, ароматное и мягкое, упоительно мягкое варенье, в котором переливаются комочки ягод…
— Привал! — объявляет Фрель голосом Легбы. — Чтоб я вас в ад не привел, привал!
— Мы… и так… в аду… — отдувается Морк. Последние километры он фактически нес на себе Марка. Старик совсем измучен.
Мы бросаем мешки с припасами на огненную корку, садимся сверху и затихаем. Все, кроме моей неугомонной бабули. Она хлопочет вокруг Марка и жужжит, как огромная черно-синяя пчела:
— Ну-ка, ну-ка, покажи язык! А теперь скажи, сколько пальцев ты видишь? Поверни голову… теперь в другую сторону…
— Оставь его, — увещевает Гвиллион. — Оставь. Ему хуже, чем нам.
— Ему худо, потому что он себя ненавидит! — неожиданно рявкает Мулиартех. — А любил бы — здесь бы яблони цвели!
Марк дико таращится на нее — и вдруг начинает хихикать. Совершенно безумным старческим хихиканьем.
— А и верно… — бормочет он, задыхаясь. — Как же я, дурак… не сообразил?
Марк дико таращится на нее — и вдруг начинает хихикать. Совершенно безумным старческим хихиканьем.
— А и верно… — бормочет он, задыхаясь. — Как же я, дурак… не сообразил?
— Потому что дурак! — режет Мулиартех правду-матку. — Думаешь, Гвиллион соврал этому священнику-колдуну? Ты — верховный бог этой вселенной. В твоей власти сделать ее раем! А ты своим комплексом вины ее в пекло превратил!
— Я пытался все изменить, пытался, — Марк закрывает руками седую растрепанную голову, — я уговаривал пустыню превратиться в луг, я еще на пустошах старался сделать мир лучше! Если бы мне удалось…
— …это бы означало, что Помба Жира тебе не мешает, — веско роняет Фрель. — Ей не нужно, чтобы побережье превратилось в райские кущи. Случись это, никуда бы мы не пошли.
— Но теперь-то ей нужно другое! — вскидывается Морк. — Ей нужно, чтобы мы оказались у нее как можно быстрее!
— Только сначала вымотались до потери пульса, — рассудительно замечает Гвиллион. — Если мы заявимся к ней во всей своей силище, она с нами не справится. Потому и мучает нас, на легкую победу надеется.
— Вот сука! — качает головой бабка.
— Сука, — замечает мэтр Каррефур устами Фреля. — Ох, доберусь я до нее, ох, доберусь…
— А сейчас не можешь? — иронически встревает Легба. — Ты же у нас мастер разрушать чужие планы! Попробуй, может, ты еще не совсем разучился?
— Я? Разучился? — вскипает мэтр. — Да я ей… да я ее…
— Давай-давай! — скрипит Легба. — Покажи, на что способен. А то бредешь, как козленок на заклание.
Фрель вскакивает на ноги и начинает бешено вращаться. Нет, не кружиться, как кружатся люди в танце, а вращаться, как песчаный смерч. Тело его скрывается из виду в воронке, расширяющейся кверху, сверкающей всеми оттенками бурого, серого и желтого — цветами этой земли. Небо над его головой собирается в ком, набухает графитовыми пузырями, припадает к земле. Единственную на сотни километров тучу жалят огненные молнии, она дергается, словно от боли, расправляет тяжелые крылья — и на нас обрушивается ливень. Вода, которой, по всем законам природы, положено уйти в трещины, исчезнуть с глаз долой, вытягивается в линию, ведущую к горизонту. Теперь это тропа, покрытая слоем пузырящейся грязи, над ней стоит купол свежего, влажного воздуха, а по обочинам прут из земли обалдевшие от счастья кактусы.
— Ну вот, другое дело! — одобрительно замечает Фрель голосом Легбы, приглаживая дыбом стоящие волосы. — Пошли?
И мы идем.
— А какая она, Синьора Уия? Ну, то есть Помба Жира? — пытаюсь выведать я у Фреля, забежав сбоку и заглядывая ему в глаза. У него теперь глаза разные. Один светлый, как роса, перламутрово поблескивает, другой — черный, лишенный белка, похож на матовый камушек.
— Синьора расчетливая. — Фрель задумывается ненадолго, потом продолжает. — Ей подавай всю вселенную сразу. Нет, она не завистница. Уж лучше бы завидовала. Отнимала бы чужое счастье — и успокаивалась. Такую можно обойти за три версты и жить спокойно. Но нет. У Помба Жира на весь наш мир планы. И до чего скверные планы, бон дьё! В том-то и загвоздка. Кабы в ее расчеты входило мировое счастье и гармония, была бы вам гармония. До фигища гармонии. Увы! — и он сокрушенно качает головой.
— Почему? — удивляюсь я. — Она же богиня наслаждения, дух секса. Она должна хотеть, чтобы все получали удовольствие!
— Люди не хотят получать удовольствие, — назидательно сообщает Фрель. — То есть не хотят получать удовольствие только этим способом. Им чувства подавай, им подавай успех, карьеру, детей, богатство, власть над другими людьми и контроль над ситуацией. Они хотят того же, что и сама Помба Жира — для себя одной, им мало просто трахаться. Даже те, кто каждые полминуты думают о сексе, не хотят одного лишь секса.
— Да ведь если Помба Жира своего добьется, она получит полный мир бабуинов! — изумляюсь я. — Это, конечно, фигурально, животным тоже много чего помимо размножения требуется…
— Животным столько всего требуется, — смеется Фрель скрипучим смехом Легбы, — что с ними никакого сладу нет. А Помба Жира, жизни моей спутница, возмечтала создать целый мир зомби, одержимых сексом.
— Вот это да… — восхищенно тяну я.
Действительно, феерическая картина. Мир, в котором правит секс. И сколько же он продержится, такой мир? Пять минут? Пять часов? Пять дней? Живые тела слишком слабы, чтобы воплотить планы подруги Легбы в жизнь.
* * *Ветви над нашими головами давным-давно превратились в круглый низкий свод, сплетаясь в рукопожатиях, в объятьях, срастаясь сиамскими близнецами, перетекая друг в друга. Под сводом полутьма, только серебрятся мощные стволы тисов, деревьев-привратников, открывающих проход в божественные чертоги. Трава под ногами тоже изменилась — из зарослей жесткой болотной осоки мы ступили на плотный моховой ковер, по которому так приятно брести.
Я почти плыву над землей, такая благодушная, успокоенная, кроткая, вся пронизанная флюидами этого чудесного, немного сонного места. Голос посланницы Фригг звучит издали, мягко, точно дуновение ветра, он направляет меня вперед и вперед, к коленями Матери Всего, к Матушке Фригг, ласковой, понимающей, справедливой. Я глуповато улыбаюсь и шлепаю ногами, у меня маленькие босые ножки, круглые расцарапанные коленки, вздернутый нос и жидкие хвостики с яркими резинками — одна синяя, другая тоже синяя, но светлее. Поэтому считается голубой. У меня в руке что-то, конечно же, у маленькой девочки в длинной смешной холщовой рубахе с красиво вышитыми картинками по вороту и по рукавам непременно должно быть что-то в руке? Наверное, большой белый цветок вроде тех, которые растут вокруг и пахнут. Или что-нибудь вкусное. Но у меня в руке длинная железная палка — на вид железная, а на вес — как воздушный шарик. Я хочу помахать ею крест-накрест, как будто я большая, как будто я настоящая валькирия и у меня на голове такой большой шлем со смешными рогами, а на мне — длинная кольчуга, разрезанная снизу до самого пояса, чтобы удобней было вскакивать на коня. Когда я вырасту, буду валькирией. Мне дадут коня и разрешат забирать души. Я буду забирать много душ, я все заберу! Уууххх! И я все-таки немножко взмахиваю мечом, но тетя Гна осторожно ловит мою машущую руку. Она не забирает у меня железную палку и даже старается ее не трогать, но она качает головой и мне стыдно. Я не хотела, честное слово. Просто мы уже давно идем, мне скучно.
Низенькая дверь отворяется, я-то прохожу свободно, я маленькая, а вот тетя Гна нагибается, а как стукнется лбом — и вскочит шишка. Я не боюсь шишек. Я храбрая и буду еще храбрее, когда вырасту. У меня еще есть время.
— Иди ко мне, детка, — говорит мама Фригг. Она такая красивая, вся мягкая — мягкие косы до самой земли, мягкие руки, мягкое платье, мягкие губы, которыми она касается моей щеки. И ресницы у нее тоже мягкие. Я совсем не хочу спать, но я бы свернулась в клубок у нее на коленях и поспала немножко, просто чтобы побыть с мамой Фригг… Под песни, которые она поет, под ее ладонями так хорошо спать и ничего не говорить, не шалить, не сердить взрослых теть, которые тоже меня любят и смотрят на меня так ласково. Я роняю большую железяку, она с певучим звоном падает в мох, от ее звона я вздрагиваю — и мальчик, сидящий рядом с креслом мамы Фригг прямо на полу, тоже вздрагивает.
Я его знаю, этого мальчика. Мы с ним вместе играли во что-то интересное, очень важное для нас обоих. Мальчик перебирается поближе, разглядывает меч, но потрогать не решается. Думает, я рассержусь. А я совсем и не сержусь, соскальзываю с колен мамы Фригг, подталкиваю меч к нему, киваю: ну бери же, бери, я же вижу, что тебе хочется! Он кладет ладонь на рукоять, моя рука все еще лежит на лезвии — и мир стремительно валится на нас. Земля уходит из-под ног, потолок оказывается совсем близко, мы оба рвемся вверх, точно деревья, растущие в ускоренной съемке, год за секунду, мы отражаемся в глазах друг друга, я тебя знаю, ты знаешь меня, наконец-то я нашла тебя, я знала, что ты здесь, я не ошиблась, я молодец, подними же меч, я принесла его тебе, мы больше не потеряемся, потому что нам нельзя теряться в этом блаженном мороке Фенсалира, в болотном сне среди лотосов, навевающих вечный сладкий сон… Я кидаюсь навстречу Нудду и обнимаю его обеими руками, он тоже осторожно обнимает меня, стараясь не задеть волшебным клинком, священным мечом, даром богини Дану.
— Ну вот, все и исполнилось, — устало говорит Фригг, верховная богиня, она не мать, а мачеха Видара[39], моего врага, моя союзница. — Вы встретились, дети. И я должна выбирать.
Я киваю. Тяжелее этого выбора нет на свете — твой муж или твой мир. Названный сын, мечтающий о том, чтобы стать как отец, и отец, привыкший быть тем, что он есть, вечные соперники. Смертельные соперники. За одним из них — привычная, неуклонно дряхлеющая вселенная. За другим — новый бравый мир, очищенный от прежних долгов и грехов. Если ты человеческая женщина, ты знаешь, к кому подойти и на чье плечо положить руку. А если ты — богиня?