Лейтенант Пушков, проводив отца, обходил позицию, проверяя посты и огневые точки. Дом, погруженный в сумрак, был наполнен шорохами, мельканием теней, тихим звяком оружия. Подкрепление десантников устраивалось на этажах. Разжигали на лестничных клетках маленькие костры, на которых дымились котелки с тушенкой и кашей. Снайпер Ерема обустроил позицию в глубине просторной комнаты с разбитым окном. На столе, перевернутый, ножками вверх, стоял стул, и на нем, как на козлах, лежала снайперская винтовка. Сквозь разбитое окно виднелся соседний Музей искусств и часть улицы с искореженной легковушкой. Выстрел из глубины комнаты был не виден снаружи. Снайпер был надежно упрятан от пули и мины. Ерема, высокий, худой, в бронежилете и каске, белея в сумерках деревенским продолговатым лицом, доложил обстановку и, выждав, с длинным вздохом сказал:
– Как там Клык и Звонарь!.. Не могу представить… Мучают, небось, их «чечи»!..
– Отобьем, вот увидишь!.. – торопливо и страстно ответил Пушков. – Еще пару дней штурмовать, а потом заставим их, гадов, ползти, как собак, оставляя кровавый след!.. Веришь мне или нет?
– Верю, – ответил Ерема. Удивился тому, что командир сильно сжал его руку.
Этажом ниже Косой, держа на плече автомат, укрылся за обломком стены, прикрывая лестничный марш. Шагнул навстречу Пушкову, стараясь в сумерках рассмотреть лицо командира.
– Мне Клык вазу велел в «бээмпэ» положить, а я ее разбил по дороге… Сколько нам еще воевать?..
– Неделю, не больше… Клыка и Звонаря вернем… Обменяем на пленных «чечей»… Скоро увидишь башку Басаева в эмалированном тазу…
Затылок ломило от полученного в схватке удара. На руке горела рана, нанесенная чеченским ножом. Но дух его был крепок и бодр. Ему хотелось завершить обход и улечься на груде сырых одеял, чтобы в тишине, в несколько последних минут перед сном обдумать слова отца о Русской Победе.
В сквере под деревьями бульдозер вырыл плоскую черную яму. В нее светил танковый слепящий прожектор. В белых жестоких лучах, среди комьев земли, лежали трупы убитых чеченцев. В камуфляже, в кожаных куртках, в капроновых бушлатах, в мятых штанах, в измызганных башмаках. Чернели их открытые рты с блестящим оскалом зубов. Бугрились скомканные, пропитанные кровью и слюной бороды. Их привозили из соседних кварталов, где прошумела атака. Вытаскивали из подвалов, куда ударяли гранаты и бомбы. Вырывали из-под рухнувших перекрытий и глыб. Медленно, светя прожектором, приближалась боевая машина пехоты. За ней по снегу, на стальном тросе, как рыба на кукане, волочилась связка убитых. Машина приблизилась к краю ямы, работая двигателем, выталкивая из кормы синий дым. Солдаты возились с тросом, выпутывая трупы. Сталкивали их в яму, пиная сапогами. Мертвецов присыплют мелкой мерзлой землей. Наутро в расположении части появится тихий, плохо выбритый чеченец. Они уединятся с командиром, станут договариваться об обмене убитыми.
Пушков поднялся на этаж, где было ему приготовлено ложе на провалившейся двуспальной кровати, подле которой уцелел туалетный столик с рядами цветных флакончиков. Стена была проломлена танком. В неровной дыре чернело небо без звезд. Пушков залез в капроновый спальный мешок, поудобней устроился на чьем-то супружеском ложе. Стал мгновенно засыпать, забываться. И в клубящемся урагане прожитого дня, среди оседающих стен и падающих с крыши людей возник отец. Большой, теплый, с молодым счастливым лицом. Наклонился над его детской кроватью, заслоняя коричневый потолок с глазастыми фиолетовыми сучками.
Глава пятая
Шамиль Басаев погрузился в кожаную, мягкую, вкусно пахнущую глубину джипа, мощно и плавно преодолевавшего воронки и выбоины. В машине было темно и уютно, фосфорным морским огнем светились циферблаты. За стеклами, едва подсвеченный подфарниками, тускло белел снег с черными тенями копоти. Тянулись по сторонам безглазые коробки домов, сквозь которые изредка беззвучно пролетали розовые трассеры. Вторая машина, с охраной, следовала поодаль, и ее габариты гнали перед собой две мутные млечные струйки. Начальник охраны Махмут, одноглазый великан, сидел на переднем кресле, уставя в окно ствол ручного пулемета, чтобы бить сквозь него, вслепую, окружая машину пламенем и вихрем пуль. Они ехали из штаба на передовую, туда, где днем шли яростные бои, штурмовые группы русских отбили половину стратегического квартала, и воля защитников, понесших большие потери, казалась поколебленной.
Ночной город напоминал огромную раковину, в которой умер влажный, скользкий моллюск, вытекая черной пахучей жижей из завитков и спиралей каменной оболочки. Уже несколько дней Басаев вслушивался в гулы пустой раковины, как слушают море. По звукам, невнятным рокотам, тихому шелесту и высокому струнному гудению пустоты хотел определить момент, когда отдаст приказ истощенным, ослабевшим отрядам уйти из Грозного, оставив русским ребристый, оттиснутый на камне отпечаток исчезнувшего города.
– Сообщил командующим фронтов, что я хочу их видеть сегодня на погребении Илияса? – обратился Басаев из глубины кожаного пахучего сиденья к начальнику охраны, заслонявшему ветровое стекло своими покатыми, как склоны горы, плечами. – Хочу посмотреть им в глаза, поесть с ними плов, вспомнить, как мы с Илиясом пять лет назад в эти дни жгли русские танки в районе вокзала.
– Всем сообщили, Шамиль, – мягко и мощно, так что колыхнулся салон джипа, обернулся к нему одноглазый Махмут, звякнув о стекло стволом пулемета. – Все тебя ждут к началу похорон. Плов готовил брат Илияса Рустам. Неделю назад отстрелило руку, но он готовил плов здоровой рукой.
– Я помню, когда ему отстрелило голову, он думал задницей, и это неплохо у него получалось, – хмыкнул Басаев.
– Он хороший человек, Шамиль. Просто в жизни мало стрелял и много играл в нарды, – заступился за дальнего родственника одноглазый охранник, своей преданностью заслуживший право осторожно возражать командиру. Отвернулся, достал портативную рацию, стал глухо называть позывные, устанавливая связь с постами и опорными пунктами, мимо которых в черноте обвалившихся улиц продвигался джип.
Басаев продолжал ухмыляться в темноте машины, теперь уже над одноглазым Махмутом, которого прозвал циклопом, чей правый глаз остался висеть на розовой колючке абхазского терновника, созерцая пенистое русло реки Ингури.
Они приблизились к передовой, к многоэтажной башне, уродливо изъеденной и продырявленной прямыми попаданиями снарядов. В сторону русских позиций уходила пустынная, словно лиловый кровоподтек, улица, по которой, как огонек сигареты, могла прилететь красная точка гранаты.
– Стой здесь, – приказал водителю Басаев. Тот ловко причалил джип к высокому пандусу, прикрывавшему от выстрелов. Махмут, крутанувшись на сиденье, словно желая кувыркнуться через плечо, выскочил, открывая командиру дверцу. Басаев из благоухающей теплоты машины шагнул в ночную морозную свежесть, видя, как из второго джипа беззвучно разбегается охрана, занимая позиции по обеим сторонам улицы.
– Кто обороняет дом? – спросил он, притопывая по снегу теплыми толстокожими ботинками. Натягивая на бритую голову форменную кепку, отороченную искусственным мехом, успел почувствовать увлажненным черепом ледяное дуновение ветра.
– Учитель Саликов, – ответил охранник, глядя, как от дома приближается скачущий зайчик света. К ним подбегал человек, еще не различимый во тьме, пучком лучей подметавший себе дорогу. – Школьная рота Саликова, которая прислала тебе клятву умереть на пороге школы, но не пустить в нее русских.
– Не пустили?
– При штурме школы русские потеряли два «бэтээра» и двух офицеров-десантников. Много школьников было убито.
– Они сейчас учатся в раю, в медресе, – сказал Басаев, поднося к бороде теплые ладони.
Подбежавший человек оказался маленьким толстяком в кургузой, неловко сидящей куртке, с большим автоматом на спине. Пока он, задыхаясь, докладывал и они в знак приветствия обнимались, прижимались друг к другу щекой, Басаев ощутил запах ядовитого дыма, исходящий от вязаной шапочки Саликова, от его куртки и несвежего белья. Так пахнут помойки, где сгорают вместе пластмассовый мусор и пищевые отходы. Так пахла передовая, пахли уличные бои, сожженная техника, жилые подвалы и места погребений.
– Где ваша школа? – спросил Басаев, чувствуя, что от стен высотной башни, из пустых оконных проемов следит за ним множество глаз, вдруг разом загоравшихся зеленым светом.
– Там, – указал в сторону русских позиций низкорослый командир. – Сгорела дотла.
– Ты что преподавал?
– Географию.
– Тогда ты знаешь, где расположен эдем. Напомню – доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, – пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине, на которой, как костыль с железным прикладом, леденел автомат. – Пойдем посмотрим твою позицию.
– Тогда ты знаешь, где расположен эдем. Напомню – доходишь до штаба русских, кидаешь гранату и оттуда прямо вверх, не сворачивая, – пошутил Басаев, приобнимая командира и похлопывая его по спине, на которой, как костыль с железным прикладом, леденел автомат. – Пойдем посмотрим твою позицию.
Они обходили полуподвальный этаж. Из глубины подвала, едва озаряя бетонные ступени, исходил красноватый трепещущий отблеск. В бетонном подземелье, защищенные от бомб, отдыхали стрелки, горели печурки, варилась еда. Ее дымный запах вместе с отсветами очага достигал позиций. Выложенные кирпичом амбразуры, дощатые настилы, где, приготовленные к стрельбе, лежали заряженные трубы гранатометов, пулеметные гнезда с воронеными стволами, которые вспыхивали под белым лучом фонаря. И повсюду – у огневых точек, на сторожевых постах, у подземных люков, куда в минуты обстрела соскальзывали и укрывались стрелки, – повсюду были детские лица, похудевшие, утомленные, с темными подглазьями, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Басаева. Маленькие цепкие руки, перепачканные и замерзшие, крепко сжимали оружие.
– Ну что, волки, рвем глотки русским собакам? – Басаев положил руку на острое худое плечо подростка, которое радостно дрогнуло от прикосновения. – Не сточили клыки?
– Вон какие! – подросток в пестром шерстяном колпачке смело и весело оскалился, показывая ровный ряд белых зубов. Басаев рассмеялся, увидев на изможденном детском лице этот влажный живой оскал.
– Как кормят? – спросил он, оглядывая обступивших его подростков, не расстававшихся с автоматами.
– Кормят нормально. Матери сегодня из домов принесли, – ответил подросток в пестром колпачке, которого отметил прикосновением Басаев.
– Где твой отец? – Басаев всматривался в лицо подростка, смуглое, с тонкой переносицей, черными густыми бровями. Школьник жадно внимал ему, ожидал наставления и приказа.
– Бомбой убило.
– Мать?
– На рынке ракетой взорвали.
На детском, заостренном от усталости и недоедания лице не было горя, а одно нетерпеливое ожидание. Что скажет ему командующий? Пошлет немедленно в бой или оставит здесь до утра, когда на рассвете начнут стрелять танки и дом задрожит от прямых попаданий?
– Знаю, ваша школа сгорела. – Басаев обернулся к обступившим его подросткам. – Но учебники вы захватили с собой, – он тронул автомат, висящий на узком детском плече. – Пленные русские собаки, их генералы и офицеры, их летчики и артиллеристы, которых я вам отдам, будут строить заново вашу школу. Я приду на первый урок, вручу вам ордена и именные подарки.
Он видел, как засверкали темные глаза, как детские перепачканные кулаки крепче стиснули оружие. Испытал при этом тепло, получив его из преданных детских глаз.
– Пошли наверх, – обратился он к маленькому командиру, который молча и гордо наблюдал за учениками, – осмотрим окрестность.
Двинулся вверх по лестнице, упруго наступая на бетонные, в осколках и щербинах, ступени, чувствуя силу своих мускулистых ног, ровное нарастающее биение сердца. С каждым этажом сквозь рухнувшие проемы сильнее дул ледяной черный ветер. Открывался все больший объем красного угрюмого зарева. Следом гибко, бесшумно, не опережая его, выстилая лестницу, как легкая стая, скользили подростки.
Они вышли на плоскую крышу дома с вентиляционными трубами, изломанными антеннами, с простреленной, сорванной телевизионной тарелкой. Здесь до недавнего времени размещался Центр вещания, по которому защитники Грозного оповещали мир «о героической обороне, о потерях русских, о подвигах моджахедов и жестокости оккупантов». Эти вести подхватывали мировые агентства, показывали земному шару военную операцию в Грозном так, как ее видел и.понимал Басаев. Друзья в Москве пользовались услугами Центра, помещая в телепрограммы кадры взорванных русских машин, трупы десантников, раненных и измученных пленных, госпитали в подвалах, где под капельницами лежали дети с оторванными руками. Эти кадры травмировали население России, порождали брожения среди интеллигенции, парламентариев, солдатских матерей. Центр работал до последних дней, пока русские не направили на высотный дом боевые вертолеты. Атакуя здание под обстрелом зениток, вертолеты взорвали на крыше серию ракет и снарядов, уничтожили Центр.
Басаев стоял на крыше, давая успокоиться взволнованному сердцу, чувствуя упругие гулы в ногах. Осматривал с высоты ночной город, над которым дул ледяной огромный ветер, выхватывая из черных глубин туманное угрюмое зарево. Город горел с трех сторон, словно пожары пробивались друг к другу через нагромождения камней и они начинали гореть, медленно, неохотно, накаляя небо красным цветом.
Басаев смотрел на пожары, стараясь угадать кварталы и здания, гибнущие в ночном огне. Вспоминал, как выглядели нарядные лепные фасады, которых касались сочные, нежные свечи каштанов. Хрустальные, отражавшие солнце пролеты, вдоль которых шелестел утренний синий троллейбус. Цветущие клумбы с узорами восточных ковров, на которые сыпалась мерцающая роса фонтанов. Благоухающие сады и скверы, наполненные красивыми молодыми людьми, крутящимися каруселями, с огромным, усыпанным лампочками колесом. Бархатный теплый сумрак с рядами оранжевых, как апельсины, фонарей – дрожащие и размытые, они отражались в маслянистой Сунже, как золотые веретена. Открытые веранды, где за столиками с вином и горячим мясом сидели праздные люди и играла музыка. Голубые, омытые водой тротуары, по которым, распуская шипящие усы, катила поливальная машина. Цветные лотки с толстыми разомлевшими продавщицами, где продавалась сладкая вода, сливочное мороженое, и он, мальчик, разворачивал серебряную обертку, погружал губы, язык, стонущие от холода зубы в душистую млечную сладость.
Город сгорал. Окруженный красным туманным заревом, улетал в небеса. Улетали шумные многолюдные рынки, праздничные шествия, театральные представления, красочные свадьбы, родильные, наполненные младенцами дома, стариковские посиделки в тихих уютных двориках. Улетали дворцы, бронзовые и гранитные памятники, заводские цеха, наполненные станками и механизмами, серебристые хранилища с черно-зеленой нефтяной гущей, элеваторы с душистой отборной пшеницей. Все это превращалось в бессчетное сонмище раскаленных молекул, неслось в небеса, издавало едва различимый неумолкаемый звук, подобный вою множества женщин, оплакивающих дорогого покойника.
Басаев не испытывал сожаления. Пожары отмечали рубежи обороны, где гибли и сгорали ненавистные отряды вторжения. Пятна тьмы и света, розовые пучки трассеров, летучие, как водяные брызги, пунктиры пулеметов, дрожащие на разных высотах, меркнущие и вспыхивающие осветительные бомбы, ртутные шары ночных взрывов оповещали о непрерывных столкновениях, о вражеских транспортерах, сгоравших от ударов гранат, о русском спецназе, попавшем в засаду, о танке, разорванном на части фугасом. Город был превращен им, Басаевым, в каменные жернова, перетиравшие кости и мясо врага. Жернова изнашивались, замедляли вращение. Когда они остановятся, залипнут в парной гуще уничтоженных русских полков, он уйдет из города. Ускользнет сквозь невидимые бреши окружения. Уведет за собой отряды бойцов, чтобы в южных неприступных горах продолжать войну.
Он всматривался в панораму, исследуя интенсивность огня. Старался определить, где в расколотом черепе города проходят швы и костные стыки, по которым он пойдет на прорыв, оставляя врагам развалины, наполненные трупной вонью.
– Какая у тебя обстановка? – спросил он маленького командира, молча стоящего рядом, на полшага сзади, чтобы не мешать размышлениям командующего. – Что ожидаешь назавтра?
– Будут штурмовать. Слышали звук танков. Танки скопились за соседним домом, – командир показал на близкий безжизненный дом, напоминавший своей плоскостью черный кусок картона. – Если подошли танки, значит, будет штурм, я так полагаю.
– У них – танки, у нас – джихад. – Басаев огладил ладонями металлическую бороду, поймав на пальцах свое горячее дыхание. – И, конечно, отвага героев, умеющих бить из гранатомета прямо под башню танка. – Это он сказал для подростков, плотно окруживших его темной гурьбой, над которой, на фоне неба, остро торчали вязаные шапочки, стволы автоматов, луковицы гранатометов.
Город туманной багровой рекой утекал в небеса, просачивался сквозь низкую облачность, уходил в красные полыньи, промытые среди холодных туч. И там, в бесконечной высоте, недоступной глазу, а только возвышенному молитвенному помыслу, вновь возрождался белыми сияющими дворцами, лазурными мечетями, золотыми куполами. В цветущих садах, среди благоухающих роз сидели герои. Прекрасные женщины, осыпанные, как цветы, водяными брызгами фонтанов, танцевали дивный танец. Повернули разом смуглые чернобровые лица, когда в райский сад вошел он, Басаев, уселся с друзьями в тень душистого кипариса, кивнул музыкантам, приглашая продолжить игру.