— Я вас не знаю, — какой уж помнить?
Андрей растерялся. Неожиданная встреча, что и говорить. Как только вошла девушка, поверить глазам не мог, а узнал сразу. И шрам этот на скуле и на руках приметные пятна. Нет, не ошибся.
— Постойте, — к себе развернул за плечо. — Помните: "передайте ноль шестому"? Ну? Я тот лейтенант!
Лена молчала, второй мужчина тоже. Паспорт в руках вертел, с подозрением на коллегу косился.
— "Ноль шестому!" "От Пчелы!" Неужели не помните?
— Извините. Я не воевала.
Заявление было неожиданным. Каретником выпустил ее, руки в карман сунул, соображая, не подвела ли его память. Но не мог он ошибиться! Как не мог забыть того «языка»!
— У нас прием закончен, товарищ Санина, — осторожно заметил второй мужчина.
Лена одно поняла — зря пришла. Паспорт забрала, только к выходу развернулась, Каретников вдруг испугался, что она опять исчезнет и, к себе за рукав развернул:
— Постойте, мы можем подумать.
— Андрей Иванович! — возмутился Пиарковский.
— Сам разберусь, — отмахнулся Каретников и кивнул девушке. — Пойдемте со мной.
— Прием действительно закончен, обучение по программе идет, — сообщил уже в коридоре, вглядываясь в ее лицо и снова убеждаясь — она! Та разведчица! Пчела! — Но если вы до завтра выучите параграф, я смогу взять вас в пятую группу. Набор туда перед Новым годом закончился.
— Я выучу, — заверила. — Скажите что.
— Я вам учебник дам, — толкнул дверь в соседнюю аудиторию. В ящике стола шарить начал, но все на девушку посматривал.
Лена хмурилась, не понимая, что он на нее все пялится и пялится.
— А вы где живете?
— В столице, — ответила — грубо вышло. Каретников не стал дальше лезть, побоялся. Нашел учебник химии и подал. — Вот. Выучите историю науки химия. Первая глава.
Девушка обняла книгу, к груди прижав и, со всей серьезностью заверила:
— Выучу.
— До завтра?
— Да.
— Тогда завтра, в десять утра, сможете подойти?
— Да. Пошла?
— Да.
Странный разговор и ситуация странная.
Лена на выход поплелась, а Андрей все стоял ей в спину смотрел и не знал, то ли кинуться за ней, то ли завтра дождаться.
А что он хотел? Ну, не помнит она его. А чем он таким запомнится мог? Да и не в том состоянии она была тогда, чтобы лейтенантов запоминать. Но "не воевала?"
Андрей вернулся в аудиторию и в задумчивости забродил от стены к стене.
Ошибиться он не мог, чем больше думал, вспоминал, тем больше в том убеждался. Но тогда вставал вопрос — что с девушкой?
Помочь нужно однозначно, долг это его. Пробьет, но в пятую группу ее возьмет, а там все может и выяснится.
Лена довольная домой прилетела — еще бы, так легко, в общем-то, шанс получила!
Чайник вскипятила, засохшую булку хлеба раскрошила, поделив на неделю, и заварила часть хлеба в миске. Поела и за стол села перед учебником, учить принялась. Только сколько не учила, ничего не могла запомнить. До слез дошло — первую страницу читает, вторую перелистывает и первую уже не помнит.
Расстроилась совершенно. Темно уже на улице, в животе опять урчит от голода — а она и строчки не выучила!
В дверь робко стукнули, Сережка голову в щель, открыв дверь, сунул:
— Теть Лен, — засопел. — Вы мне не поможете? — учебник выставил.
Девушка вздохнула: кто б мне помог? Лицо ладонями потерла, чтобы хмарь с расстройства отогнать — не зачем ребенка своим расстроенным видом пугать. И кивнула:
— Заходи.
Отодвинула свой учебник, его взяла. Сережа на стул залез, рот открыл, слушая:
— "В красной папке сто пятьдесят листов. В зеленой в два раза больше, а в голубой в три раза меньше чем в красной. Насколько листов в зеленой папке больше чем в голубой?" Что непонятно, Сережа?
— Все не понятно, — носом шмыгнул.
— Давай разбираться, — кивнула.
К тому времени, когда Домна с работы пришла, они с мальчиком все задачи решили, и чай пили. Лена ребенку сахар дала и тот счастлив был, улыбался вполне по — детски, потеряв свою серьезность.
— Ты уроки сделал? — выступила с порога женщина.
— Мне теть Лена помогла. Она хорошо объясняет.
— Да нет, — вихры ему взъерошила девушка. — У тебя сын смышленый, Домна.
— Ох, ты, значит, точно воспитательницей была?
— Я?
— Ладно, — отмахнулась, верхнюю одежду скидывая. Смысл с увечной спрашивать, все равно то одно, то другое говорит — память-то отшибленная. — Пойду я ужин сготовлю. Суп из твоей тушенки, как обещала.
— Помочь?
— Пошли, — плечами пожала.
На кухню перебазировались, Лена картошку чистила, Домна лук и капусту на сковороде прожаривала.
— Чего в институте, как сходила? — спросила, кастрюлю на керогаз ставя.
У Лены картофелина из рук выпала: вот голова дырявая! Начисто все вылетело: и что ходила куда-то, и что учила и еще учить надо. Ну и как она завтра рассказывать заданное будет?
Домна на стол облокотилась, уставилась на подругу с прищуром прозорливым:
— Чего? Погнали? А что говорила?
— Не погнали, — с тоской глянула на нее Лена. — Но, похоже, ты права. Мечта о институте мечтой и останется.
— Во! — пальцем в ее сторону ткнула. — Не до институтов — прокормится бы.
Вернувшись в комнату, Лена закрыла учебник и провела по нему ладонью — жалко, но факт — ничего она из того, что полдня учила, не помнит. Не стоит даже думать об учебе. И ходить завтра, позориться, у людей время отнимать. Вернет учебник и пойдет на работу устраиваться.
И жалко так не сбывшейся мечты, ущербности своей, что даже душно стало. Окно открыла. Воздуха свежего глотнуть и сползла на пол от бессилия, дурноты обморочной. Лежала и думала: кто ее на работу возьмет? Что ей делать? Как жить?
До дивана доползла, а окно закрыть сил уже не было.
Николай домой вернувшись первым делом сестренке газету в руки подал:
— Читай, — и в ванную руки мыть. Настроение отличное было — по новостям.
Вышел из ванной и, Валюха у него на шее повисла:
— Ой, как здорово, Коля!!
— В ухо только не визжи, — засмеялся. — Я тебе говорил «наладится» и налаживается. Цены на продукты снизили, лоточные везде открылись, чайные. Собирайся! — постановил, — в чайной посидим. Чтобы ты у меня точно поняла — плохого уже не будет, незачем продукты складировать!
Глава 55
Лена на почту устроилась, письма и прессу разносила. В январе, а в феврале уже не смогла, промерзла и заболела. Слегла и почти неделю то ли в бреду, то ли в пылу пролежала. Домна ей врача вызвала, но Лена даже не видела его, не знала, что приходил. Худо было. Только голову поднимет — падает, и ничего, что было до, не помнит.
Вера с Домной и Сережа за ней ухаживали, таблетки спаивали пригоршнями, а ей только вроде лучше — соображать начинает кто и что перед ней, как опять плывет туманом перед глазами незнакомое, чужое.
В этом тумане ей постоянно виделся мужчина со шрамом на щеке. Глаза у незнакомца были удивительные. Он слова Лене не говорил, будто только сидел молча рядом, а она казалось, слышит его. И хорошо ей, спокойно только оттого, что есть, что рядом.
Понемногу в себя пришла, а ее уже уволили. Не больничный бы да не Вера, что с криком на начальницу налетела, посадить могли. Даже приходили, но убедились — болеет, и больше не привязывались. Но наказать все равно не забыли, хоть и мягко. Теперь Лена работала сверхурочно и получала вовсе копейки. Голод незаметно стал прокрадываться все ближе и, снижение цен на пайки не спасало. Денег хватало строго на картошку и ржаной хлеб.
Но печали не было. Тяжело, да, но всем нелегко. И не одна она — с девочками.
Тушенку всю Домне отдала, сахар Сереже скормила, с зарплаты старалась ему то пряник, то бублик купить. Тот отнекивался, но сметал мигом.
А весной появились машины с хлебобулочными изделиями — вот уж настоящее испытания: булочки такие и этакие, круассаны, бублики, ватрушки. Дух шел от сдобы — слюнки текли. Раз в неделю получалось у Лены мальчику на французскую булочку наскребать денег. И счастлива была, когда его глазенки вспыхивали от вида угощения, будто весь мир ее обнимал.
Сдружилась она с Сережей пожалуй и крепче чем с Домной и Верой. Те на работе, парень сам по себе после занятий в школе. Девушка как придет домой — они вместе то чай пустой пили, то задачки решали.
Как-то в конце марта домой пришла и еще на площадке крики услышала — гремел матами какой-то мужчина. Дверь толкнула — мимо всхлипнувший Сережка пролетел, а из кухни на него небритый, однорукий мужик:
— Я тебе гаденыш!! Ублюдок пригретый!! — и за ним.
Лена у дверей в комнату встала, оттолкнула мужика, и поморщилась — перегаром несло так, что задохнуться можно было.
— Ах ты курва!! — взвыл. — Шалава!! Я тя щаз убью падлу!! Ты на кого руку подняла, марамойка?! На меня?!! Григория Свиридова!! Гвардии сержанта!! На фронтовика, кровь за тя суку проливавшего!!
Лене противно до омерзения стало, злость откуда-то из глубины поднялась такая, что только мужчина к девушке шагнул, лапу свою грязную протянул, желая за грудки схватить, она не думая, ему коленом в пах въехала, сил не жалея, и ударила в рожу пьяную.
Охнул, откинуло к входной двери.
А Лене мало — как с ума сошла.
Схватила за грудки в стену втиснула, шею зажала и зашипела в лицо:
— Ты не фронтовик, ты мразь пьяная. Сволочь, а не гвардии сержант. Ты себя и ребят — товарищей своих позоришь! Они на фронте погибли, что ты мразь, жил! По чести жил. Их не позоря! А ты предал их, растер, как фашист!!
— Я?! Я?!! Ах ты?!! — глаза вытаращил и пинок душевный получил.
— Меня слушай, скот!!! Если ты еще раз на пацана вякнешь, я тебя лично застрелю, мразь! Чтобы не позорил братьев погибших! Чтобы не пачкал пейзаж рожей своей отвратной! Фронтовик, хренов!
И отошла шатаясь от сникшего мужичка, осела у стены без сил, ворот рванула.
Почему вот такие живут, почему им дано было выжить? Зачем? Чтобы видом своим, делами имя славных сынов Родины, честь победителей пачкать?
А ведь кто-то из погибших мог более достойную жизнь прожить, дать что-то людям, не то что этот, только напиваться до беспамятства и детей гонять.
— Мразь, — прошипела.
Подняться бы и уйти, чтобы не упасть перед этой падалью, слабость не показать.
— За ублюдка вступилась…
— Это ты ублюдок! Рот свой закрой, пока с лестницы не спустила!
— Ах ты ж сука тыловая, подстилка…
Лене голову снесло напрочь — въехала сапогом в морду пьянице. Вытащила на площадку и с лестницы спустила.
В квартиру зашла и съехала по стене — в грудине словно взорвалось что, и в голове шум. Душно, даже перед глазами марево.
— Теть Лен? Теть Лен?! — затряс ее мальчик, а сам белый с перепугу.
Девушка улыбку выдавила. По голове его погладила:
— Нормально все.
— Пойдем, пойдем теть Лен! — и вправду заревел, тянуть ее начал.
Как в комнате Домны оказалась — не помнила. Лежала на полу и все с дыханием справиться пыталась, с болью в груди. Сережа девушке под голову подушку положил, сидел рядом на коленях, руку гладил:
— Ты не умирай, теть Лен, не умирай! — плакал.
Она все улыбку вымучивала: успокойся. Отвлечь мальчонку надо — понимала. И захрипела через силу:
— Чего сцепились? Кто это?
— Дядь Гриша. Из четвертой, — носом шмыгнул. — Заходит иногда. Пьяный он. На мамку и папку гадость сказал, а я не стерпел, ответил. Он драться.
— Правильно, что ответил, — еще бы боль унять, сознание не потерять. Тяжело дышать… тяжело…
— Говорит что папка ничего не герой, крыса тыловая. А я нагуленный.
— Не слушай. Урод твой дядя Гриша. Не фронтовик, нет таких среди фронтовиков…Отец герой у тебя, и мама любит его. Тебя любит.
— А вы папку моего знали? — плакать престал, глазенки огромными стали. И Лена не смогла правду сказать, надежду мальчика забрать. Руку ему сжала, насколько сил хватило, улыбку вымучила:
— Знала. Хочешь расскажу?… Бой был… жестокий… Били по нашей пехоте немецкие орды…А твой отец… танковый дивизион на прорыв пошел…Смял доты, в которых…фрицы засели… Лупили так, что косило наших солдат… Если б не твой папа… полегли бы все…
И поняла: все, не может. Свернуло ее, кашель душить начал, а во рту солоно.
Не так что-то, — попыталась встать, уйти к себе, только чтобы мальчика не испугать, а встать не может. Барахтается как черепаха на панцире и ничего уже не соображает. Гудит в голове, как в трансформаторной будке, а воздух тягучим кажется, густым, как дым.
В комнату Вера с Домной влетели. Первая к Лене, вторая сына ощупывать:
— Жив? Нормально?!
— Мам, теть Лена!
— Лен, ты чего?! — трясла ее Вера, глаза от страха с компас. Санина силилась ответить, но что и кому уже не понимала. Рот полон соленым, вязким был. Зажала его и не сдержалась, закашлялась — потекло по ладони красное, густое. Уставилась на бурую жидкость и поняла:
— Осколок… пошел…
Не вовремя — Сережку напугала… глупо все как… — мелькнуло и погасло.
Домна с Верой в вой, крик, заметались. Сережку в другую комнату, мать его на улицу, телефон искать, карету скорой помощи вызывать.
А Лена не видела, не слышала, не понимала — плавала, чувствуя, что легче и легче тело становится. И все мужчину того видела. Улыбался он ей, голову в ее сторону поворачивая, и улыбка у него настолько чудная была, что ничего страшно не было, и ничего уже не надо…
"Черчель бряцает оружием", — прочел в «Правде» Николай и откинул газету. Скверно. В воздухе опять войной запахло.
Дроздов в кабинет с газетой влетел, увидел на столе друга тот же номер и осел на диван:
— Как бы войны опять не было.
Санин затылок потер, лицо закаменело — что тут ответишь Сане?
— Как думаешь?
— Не знаю, Саша. В принципе ожидать следовало. Гнилые у нас союзники — еще в войну ясно было. Сколько они со вторым фронтом тянули?
— Бред какой-то! — дернулся мужчина.
— Бред, ни бред, а сказано ясно, — газету развернул и прочел слова Сталина. — "Наглость Черчелля, его бредовая речь направлены против нас. Не покладая рук мы должны работать на укрепление обороноспособности нашей Родины". Разжевывать надо?
Дроздов головой качнул: без пояснений ясно — все в ружье и ждем нападения.
Тяжело на душе было — неужели война опять?
Всем в те мартовские дни было тревожно. В воздухе ощущалось напряжение, лица что прохожих, что работников были сумрачными, взгляды настороженными. Все ждали беды.
Валя опять принялась сухари копить, а Николай молчал на этот раз. Не был уверен, что не уйдет опять на фронт. Ему воевать, не привыкать, мужик, выдержит, а бабам, девчонкам как? Только ведь что-то проясняться, устанавливаться начала, и вот вам, как удар под дых.
Везде одно обсуждалось — фултоновская речь Черчилля. Ее последствия, ее цели. Возможные действия Советского Союза и товарища Сталина.
Ждали войну и боялись ее.
Статьи в газетах все серьезнее и тревожнее были, накаляя обстановку до предела.
Многие плакали от переживаний. Та же Лидия Степановна — валерианой отпаивать пришлось. Телефонистки и паспортистки шататься вокруг кабинета полковника перестали, в столовой смешков и веселого гомона слышно не было. Дроздов про женский контингент мгновенно забыл. Валюха в слезах, за братом хвостиком ходила, и все как молитву твердила: лишь бы не было войны, лишь бы не было войны.
Затаилась страна, замерла в напряженном ожидании.
Шестнадцатого марта в газетах опубликовали сообщение о переименовании Совнаркома СССР в совет Министров СССР. Это тоже приняли как знак близкой войны с империалистами. Митинги пошли, собрания, на которых вновь, как в во время войны с фашистами, все были единодушны, опять вместе и заодно.
Но к концу марта страсти улеглись. Сталин заявил, что войне речи нет, и все облегченно вздохнули. В апреле уже те дни, как страшный сон вспоминали. Москва готовилась к газификации. А раз так, какая война может быть?
И опять спокойно стало, в мирное русло вошло.
Апрель, май — обыденность, размерянность. Только радоваться этому Николай не мог, как мхом порастал в рутине, цель и смысл существования теряя.
Работа — да.
Сестра — да.
Но на работе все более менее нормально, опять же обыденно.
Сестра вроде бы отошла немного от страхов, перестала сухари сушить, «заначки» продуктовые по квартире устраивать. Расцвела даже, на свидания бегать начала, все реже дома бывая. Платья уже не прятала на "черный день", чтобы продать или на продукты обменять — носила. Николай ей еще два купил — и вроде хватит. Все есть, что еще нужно?
А что нужно, как раз не было.
Он все чаще на фото Лены смотрел и все думал, станет ли когда-нибудь боль от потери Леночки глуше, пройдет ли?
Днем ничего, забывалось все в делах, а по ночам накатывало само, тащило в те годы, как домой.
Весна сиренью цвела за окнами, первая весна без взрывов и не в окопах. И Сашка крутил во всю, жил как с цепи сорвался — то девочки, то к Николаю завалится, посидеть. Работал, себя не жалея. Горел, видно мечтая сгореть.
А Николай как-то замкнулся, потерялся и замер на одной точке, вернее в одном кольце — работа, дом, друзья. С девушками знакомился, но мимолетно, по необходимости — то Дрозд опять кого-нибудь приведет, то Валя с очередной подругой, между прочим, сводить примется. А его не тянуло. Не отнекивался — ждал — тронется наледь в душе, потянет. Нет, поулыбаются друг другу, посмеются, разойдутся.
Он жил, но жил ли? Жил ли Сашка? Жили ли другие, прошедшие огонь четырех ураганных лет?
И чем больше смотрел, анализировал, думал, тем сильнее укреплялся в мнении — они жили в тех четырех годах, действительно, полнокровно, а сейчас словно заснули в анабиозе и все ждут того, что уже не повторится.