Странные ощущения. Здесь в мире и покое, рядом с близкими было тоскливо и мертво, а там, в грязи, постоянной опасности, в воплях, крови, смерти — чувствовал себя живым и очень нужным, и были силы, были желания, радости от края и до края неба, счастье одно на всех и потому особенное, особо глубокое, проникающее и озаряющее до донышка.
Там, в четырех годах ада, в окопах, землянках, в холоде и голоде, под пулями и взрывами снарядов, он никогда не ощущал одиночества и бесцельности, отдельности себя и других. Они как кулак — были одним целым.
Но кулак ударил по фашизму и распался на пальцы, каждый из которых вроде на одной руке, но уже сам по себе.
От этого Николай чувствовал себя мертвецом, бродящим среди людей, и вздрагивал, встречая взгляд такого же мертвеца, одинокого и неприкаянного, непонятого и нужного ли. И тянулся к нему, чтобы на миг вернуться в настоящее, в действительно жизнь:
— С какого фронта, браток?
Как пароль, как позывные растерявшегося на гражданке братства, что грело и спасало, что не давало закиснуть, а главное у всех была одна, одна на всех, на целый мир — цель, великая, непогрешимая, единственно верная — победить врага.
И они победили и словно погибли вместе с ним, потерялись целым поколением, которое не знало иного стиля жизни, чем борьба, иной цели, чем самые великие идеалы и пламенные стремления.
Они вроде бы остались, но на фоне того, огромного, что кануло для многих, но осталось нетленным для сплавленных в те дни, казались мизерными, трудности ерундовыми, жизнь пустой.
Может, выгорели они на войне? Сгинули на ней и не заметили?
Целыми батальонами остались на линии фронта и все никак не могут вернуться домой?
Она жила. Вопреки всем канонам и законам, возрождалась как феникс из пепла и не могла понять — зачем?
Ничего не помнящая, порой вовсе ничего не понимающая, напоминающая себе овощ, все равно жила. Ходила, дышала, вновь и вновь отодвигала смерть. Но разве специально?
Ей казалось это знаком свыше, намеком — не все сделала, поэтому рано умирать. Но что она может сделать, чем может быть полезна?
Лену выписали в начале июня и неделю после, она пыталась понять, где находится и кто вокруг. С трудом вспоминала Веру, Домну и Сережу, хотя последние ее из больницы забирали.
Работы она лишилась, устраиваться на другую пока не могла — шатало от бессилия.
Девочки тянули ее, помогая, но сами еле тянулись, и Лене от их помощи все хуже делалось. Но может, это и спасло? Заставило взять себя в руки осознание, что еще обязана что-то сделать, хоть за ту же доброту отплатить? Дворником работать устроилась, вместо женщины, которая в декрет ушла. Мизерная зарплата, чисто на лекарство и ржаной хлеб денег хватало, но зато свой. И таблетки есть. А значит головные боли не выматывают, туман перед глазами не стелется, не шатает, не мотает, и жить можно, работать. Стыдно было у Домны и кусочек брать, потому что понимала, что тем ребенка объедает. А Сережа и так одна кожа да кости. Рубашки две, латанные, обувь на ногах «горит». Домна крохи откладывала, ботинки хоть купить ему, а все не выходило.
В августе что-то Лену в вещмешок залезть заставило. А там деньги свернуты жгутом. Да много, почти тысяча!
Не думая Сережу в магазин потащила, купила ботинки, а на остатки всяких вкусностей в коммерческом.
— Пир устроим, — подмигнула мальчику. Вдвоем с сумками домой прибежали, стол накрыли и сели девочек ждать. Сережа в новых ботинках, цветет как гладиолус — вихры непослушные торчат.
Домна первая приползла, уставшая. Села у входа:
— О, привет.
И застыла, нахмурившись — взгляд то на ботинки на ногах сына, то на его довольную физиономию, потом на стол, а там сало, булочки, картошка и сахар в вазочке.
— Мать моя! — рот прикрыла, глаза округлив. — Вы грабанули кого, что ли?
Лена и Сережа обнялись, весело рассмеявшись:
— Вот мама у тебя, а? Чего удумала?
— Ай, — отмахнулся. — Это ей не верится.
— Нет, серьезно? — к столу подошла, деликатесы разглядывая. — Откуда? Ты чего, Лен, за генерала замуж вышла?
— Нужна я генералу, — фыркнула. — В вещмешке деньги нашла!
— Так платье бы себе купила! Молодая, надо тебе!
— Ребенку обувь нужнее. И потом, мои деньги, что хочу, то и делаю. За стол давай, — скомандовала. — Вере только чур оставляем!
И засмеялась — впервые за полгода с того марта живой и счастливой себя чувствуя. И знала почему — потому что полезная, потому что хоть чем-то помочь смогла.
Только пировать начали — Вера прибежала. Стол увидела и, брови вверх уехали:
— Обалдеть! Откуда? Вы чего, продовольственный склад ограбили?
— Ну, еще одна!
— Садись, Лена вон шикует, — поведала Домна.
— Поняла, — ладони потерла обрадовано. — Премия что ли? За перевыполнение плана по уборке вверенного тебе двора? Чего празднуем вообще?
— Лето. Первое лето без войны, — улыбнулась Лена.
— Она Сереже ботинки купила, — поведала подруге Домна. Мальчик тут же ноги вытянул, показывая обнову.
— С ума сойти…
— Я ведь расплатиться не сразу смогу, — заметила Домна уже Лене.
— Заикнешься, обижусь. Это мой подарок.
— Дорогой подарок-то. Я от управдома слышала, Глашка в сентябре выходит. Ты без работы останешься. На что жить собралась?
— Соображу.
— Вот, вот, шикуешь, а потом опять хлеб и вода.
— Ерунда.
Смешно даже слушать было. Все ерундой казалось, кроме одного, самого главного — не зря она живет, может еще что-то людям дать!
И вообще, жизнь налаживается, впереди столько прекрасного, столько интересного!
День новый пришел — счастье!
Птички зачирикали под окном — счастье!
Солнце светит, клен шумит — счастье!
Все живы, все здоровы — великое счастье!
Разве что-то еще нужно?
— А я знаю, что мы празднуем! — воскликнула Вера. — Газ нам на недели проведут! Примусы и керагазы — на помойку! Ура!
— Ура! — рассмеялись все дружно.
А Вера за наливкой рванула: гулять, так гулять!
Глава 56
Николай всю зарплату в коммерческом оставил, набрал пряников и конфет.
Домой пришел, на стол все вывалил. Валя опешила, Сашка головой качнул:
— А я думаю, куда ты повалился… Между прочим, у нас свидание.
— У тебя, — парировал. — Сегодня. А завтра к нам. Валя, девочек пригласи своих.
— А что за праздник? — хлопнула та ресницами.
— У Лены день рождение.
У Дроздова лицо серым стало:
— Сдурел?! — зашипел обозлившись. По голове постучал себе. — Сорок шестой год! Три года прошло! — выставил три пальца перед лицом друга. — У тебя контузия!
Николай хотел сдержаться, но не смог — схватил за грудки и встряхнул:
— Не хочешь, не приходи. Подумаешь, правда, повод… А Лене завтра бы двадцать один было. Двадцать один! — процедил и оттолкнул.
Сашка взвыл то ли от ярости, то ли от отчаянья. Окно распахнул, закурил, а руки трясутся, губы кривятся. Колотит всего.
"Молодец Коля! Как удар под дых — "завтра день рождения Леночки"! Какое теперь свидание к черту?!!"
Николай постоял, ссутулившуюся спину друга изучая, покосился на притихшую, испуганно поглядывающую на него Валю, и сгреб часть конфет и пряников в мешок:
— На работе угощу.
Бросил и ушел в ванную.
Валя губу прикусила, потерянно разглядывая сладкое, в уме уже подсчитала — вся зарплата на столе. Это что творится — то?
— Саш? — протянула робко. — Познакомил бы ты его с кем-нибудь, а? Совсем ведь с ума сходит. Страшно мне: по ночам кричит, будто режут его, утром молчит, словно всем недоволен, а вечером — вот вам, — на конфеты показала. — Так ведь и по миру пойдем.
Дроздов зажмурился: "о чем она? Денег жалко?! Да не в деньгах дело, дура!!" — чуть не рявкнул.
В кармане сколько было, вытащил, Вале кинул и вышел. Дверь схлопала так, что девушка подпрыгнула. И вовсе сникла: ну чего такого сказала? Она же не о себе заботится? У мужчин ума нет, транжирятся, так она на что, голову — то вправлять?
Лицо руками закрыла, расплакалась: сколько ж можно-то?
— Валюш, ты что? — прищурил на нее глаз брат, выйдя из ванной. Китель на табуретку кинул, лицо полотенцем вытер, шею. — Из-за Сашки? Психанул?
Девушка уставилась на него, слезы утерла — красивый мужик, сильный, исподнее все контуры тела вырисовывает — ну, сил нет, какой пригожий! Любая — пальцем помани — побежит!
Чего ж ему надо-то?
— Женись, а? — почти взмолилась. — Пожалуйста, Коленька.
У мужчины взгляд как бритва стал, пальцы в кулаки сжались. Сунул в карманы брюк от греха и попросил тихо, но страшно:
— Не называй меня так. Никогда.
Развернулся и вышел.
Валя вовсе сникла: ну, что сказала-то?!
Сквозь сон Лена грохот услышала, крики и как щелкнуло что-то в голове — "мессеры!! Ложись!!" А там же Сережка, Домна с Верой!!
— Не называй меня так. Никогда.
Развернулся и вышел.
Валя вовсе сникла: ну, что сказала-то?!
Сквозь сон Лена грохот услышала, крики и как щелкнуло что-то в голове — "мессеры!! Ложись!!" А там же Сережка, Домна с Верой!!
Вылетела из комнаты, сердце колотится, выскакивает, голова ничего не соображает.
Увидела Домну с Верой, что с криками и пинками мужчину какого-то гонят, ругань стоит. И не слышит их — слышит вой и свист падающих снарядов, «ура», "вперед", "за мной"!! И видит землю, изрытую воронками, пыль в воздухе стоит, духота и запах гари.
Зажала уши и закричала дико, сползла на пол — в глазах ужас.
Все стихли, к ней обернулись, заметив, наконец.
— О! Сучка эта! — ткнул в ее сторону Гришка, покачиваясь. Словно штормило квартиру.
— Я те дам «сучку» кобель! Пьянь подзаборная! — понесло опять Домну, давай его полотенцем хлестать. — Я тя отучу язык распускать! Я те, «фронтовик» лешачий таку реганцировку войск устрою, ты у меня дорогу сюда забудешь!! Сволочь ты поганая!
— Моя жилплощадь!
— Гроб твоя жилплощадь! — рявкнула Вера и к Лене ринулась, присела перед ней, по плечу похлопала. — Эй? Чего ты? Это Гришка опять приперся, носят черти забулдыгу.
— В милицию на вас пожалуюсь!! — горланил мужчина, сдавая позиции. Рукой размахивал, но к входной двери пятился. — Эта курва мне лицо разбила! Посажу, враждебный элемент! Я за вас кровь проливал, а вы мне жизни не даете?!! Я вам такой Сталинград устрою, попомните!! — кулаком пригрозил и на площадку вывалился.
— Я тебе сама милицию вызову! Скажу, кому надо и будет тебе удар по всем фронтам!!
Домна дверь закрыла, старым велосипедом придавила и кулаком в ответ пригрозила:
— Сунься мне еще!! Инвалид хренов!!… Замок куплю! Все! От ты мне где, гад такой! — у горла ребром ладони рубанула.
Лена лицо закрыла, чтобы не видеть горящие избы, не чувствовать запах гари и дыма, человеческого мяса.
— Нет, ну не гад ли?! — возмутилась Домна, учуяв запах гари. — Картошку из-за него аспида проворонила! Подгорела! Вера! И у тебя горит!! — в кухню ринулась спасать что можно.
Верка носом шмыгнула, притулилась рядом с Леной:
— Ты не молчи? Только не молчи.
Жаль до слез брала — смотреть ведь на девчонку страшно. Прозрачная, припадочная. Чуть громко крикни или свали что-то — голову в плечи и как исчезла, провалилась куда-то в себя. Только глаза стеклянные, огромные и темные как гиблые воды.
— Не молчи говорю!! — прикрикнула, тряхнув Санину.
Та руки опустила, смотрит на нее, а, Вера поклялась бы, ничего не видит.
— Чего с ней? — присела перед ними Домна, полотенцем как размахивала, дым с кухни гоня, так с ним и прибежала в обнимку.
— Придурка, что ли напугалась? Ой, да нашла кого! Ходит тут, редко, но метко!
Вера глянула на подругу, как по лицу съездила. Полотенце отобрала и Лене лоб и щеки обтерла мокрым.
Та вздрогнула, очнулась. Смотрит не понимающе:
— Вы кто?
— Тьфу, — в сердцах выдала Домна и прямо на пол села, на Веру уставилась. — Будем в двадцатый раз знакомиться.
— Дааа, — протянула та, щурясь в раздумьях. Оттерла уже свою физиономию. Поднялась и Лену подхватила:
— Давай-ка бай. Завтра познакомимся.
— Завтра?
— Ага. Проснешься, сама нас вспомнишь. Не первый раз.
Утащила ее вместе с Домной на диван, уложила и одеялом накрыла. Женщина таблетки привычно из ящика достала, выпить заставила.
Все как обычно, — переглянулись и на цыпочках за дверь выскользнули.
Лена вслед им с удивлением посмотрела: странные, какие… Кто такие?
— Слышь, Домна, не дело с Ленкой-то, — заметила тихо Вера уже на кухне.
— Кто спорит?
— Думала лучше ей после больницы будет, а оно глянь — хуже.
— Кто ж после операции в дворники идет? Ясно дело лучше не будет.
— А дворники-то пшик получают, — кивнула. — Доходная совсем стала, светится вон вся.
— А как не прикармливаешь, не берет.
— Ай, — отмахнулась девушка, ноготь грызть начала в раздумьях. — А ведь воевала — осколок вишь, извлекли. А почему тогда никаких документов, что фронтовичка?
— Меня спрашиваешь? Ее спроси.
— Ага, спросишь ее. "Работала на Урале" — одно талдычит. Откуда ж осколок тогда прилетел?
— Ну, мало ли там было? Может на заводе снаряд разорвало?
— Да? — задумалась. — Не. Не верю я, что она не воевала. Вот хоть тресни, не верю. Есть в ней что-то, — покрутила не понять что, вырисовывая рукой в воздухе. И шлепнула ладонь о ладонь. — А льгот нет! У нее на лекарство все и уходит. А без него она вон, вовсе полоумная. А больница — чего больница? Больно она нужна была там? Чуть зажило и поперли.
— Ясен перец, — присела напротив подруги женщина. — Чего думаешь?
— В военкомат ее надо отравить, пусть там проверяют — как это не воевала-то?
— А если, правда, не фронтовичка? Ой, да и тоже придумала, — скривилась. — У нас вон девки, что с фронта пришли, как отшибленные. Тыловые-то молодые да зубатые, и так и сяк их клянут. Мол, всю войну под мужиками пролежали, а туда же еще — регалиями трясут, «победительницы»! Каково вот им такое слушать? Хочешь Ленке счастье тако намылить? А мужики? Они ж нос от фронтовых-то воротят, им нежненьких, скромненьких подавай… Слушай! А давай Лену замуж выдадим! — осенило.
Теперь Вера скривилась и у виска крутанула пальцем:
— Очнись, «Матрена»! Кто ее возьмет, инвалидку-то?
— Ну, а чего? — плечами пожала. — Красивая, молодая, приодеть — конфетка.
— Ага! — фыркнула. — На какие шиши приодеваться — то ей? На себя глянь, на меня? — кофточку ветхую на груди оттопырила. — Тоже свое не отдашь — смысла нет фасон менять.
— Ну, да, — вздохнула Домна, щеку ладонью подперла, соображая. И Вера с ней — поза в позу. Протянула задумчиво:
— Военкомат не выход, согласна. Дадут ей льготу и отберут. А ярлыков понаклеют — дороже выйдет.
— Как это отберут? — насторожилась женщина.
— А вот так! Чего, не слышала? Я сегодня на рынок забегала за луком. Бабы слышала, жалуются с деревень-то — сил нет жить, невмоготу вовсе стало, — зашептала, склонившись к подруге. — Льготы потихоньку у фронтовиков и семей погибших отбирают. А еще займ на восстановление на голову навязали, опять готовься пояса подтягивать. А еще, уж не дай — то Бог правдой окажется, говорят, цены повысят.
Домна даже отпрянула и перекрестилась.
— Это ж как жить?
— А вот как хочешь! — зыркнула на нее.
— Ой, лихо, — вздохнула запечалясь. Помолчали и Вере мысль в голову пришла:
— Слушай, Домна поговори с начальницей своей, обскажи про Ленку-то, пусть к вам возьмет. Все при тебе будет. Страшно ее оставлять одну. Гришка припрется — неизвестно что будет. Грозился, слышала? А ведь сбудет слова свои, сволочь этакая. Погубит девчонку не за понюшку табака.
— Да предлагала я ей! — руками всплеснула. — Сколько говорила? А она — не умею! — рожицу скривила.
— А чего ее слушать, контуженную? Ты с начальницей поговори, а Лену перед фактом: вот, мол, ждут тебя. Погонят ее ни сегодня-завтра из дворников, — понизила голос до шепота опять. — Сама слышала, Пантелеич разорялся — карточки, мол, только зря получает Санина. Тут не метено, тут не мыто. А куда ей? Горбатится, последнего здоровья лишается. Ладно лето еще, а осень начнется, сапоги худые, пальто на рыбьем меху. Опять загремит в больницу и сгинет. Высохла вон вся.
— Это верно, — тяжело вздохнула Домна, задумалась. — Это как же жизнь нам фашист поганый изнохратил? Да чтоб их всех и в гробах лихоманка съела. Тьфу!… А про начальницу ты верно подметила. Спрошу-ка я завтра. Женщина она строгая, но жалостливая. Может и сладится. У нас-то Лене точно лучше будет. Оплата конечно, не абы какая, но все ж чисто, тепло, и столовка — цены вполовину, чем в чайной меньше. Прокормиться можно. Опять и я что подскажу. И пригляжу, — рассуждать начала, а Вера под это дело морковку стащила, грызть начала. Закивала:
— Давай, давай. Мужики, опять же, может, приглянется кому.
— На это не надейся, там фифы такие, не чета нам голытьбе. Разнаряженные, страсть. В парикмахерскую бегают. Хватает же денег! — возмутилась, в потолок уставившись. — Одна зарплата, главное, а я Сережке третий месяц все на материал на штаны накопить не могу, уж как не экономлю, а эти — вот тебе!
— Ну их, фиф этих, — поморщилась Вера. — Поговори с начальницей, не забудь.
— Не забуду, — буркнула Домна, в реальность вернувшись и отобрала морковку у девушки. — В суп! Чего делаешь?!
Утром Санин поздоровался с секретаршей и сверток со сладостями ей на стол положил:
— Это вам. Сегодня день рождение у моей жены. Отметьте его с подругами своими родственниками.
И улыбнулся растерявшейся женщине. Но улыбка грустной вышла, жалкой.
— Спасибо, обязательно, — смутилась женщина. — Ааа… Как хоть зовут?