Таня вздохнула. Затушила сигарету. Участок решила не засорять – похоронила «бычок» в жирной южной земле. Высмолить вторую сразу – или сначала пройтись?
Но принять решение она не успела – у входа в беседку вдруг раздался противный металлический скрип. И чье-то покашливание.
Татьяна вздрогнула, обернулась... и ее будто ударом тока встряхнуло. На нее в упор, не сводя глаз, смотрел молодой человек.
«Красив», – быстро оценила Татьяна. Черные, как смоль, волосы. Голубые глаза. Точеный нос. Упрямый, волевой рот. Длинные пальцы артиста. Приятный рельеф мускулов под футболкой...
Только юноша сидел... в инвалидной коляске, ноги укрыты пледом.
– Здравствуйте... – пробормотала Татьяна.
Темноволосый красавец не ответил. Но взгляд не отвел – продолжал буравить ее своими огромными, голубыми глазищами.
Таня почувствовала себя неуютно.
– Вы, наверное, Станислав? – пробормотала она: – Сын Марины Евгеньевны?
Тот опять промолчал – лишь губы дернулись в еле уловимой усмешке.
«Значит, хотя бы слышит», – решила Татьяна, удивленная манерами незнакомца.
– А меня зовут Таня.
Она приблизилась к инвалидной коляске, протянула молодому человеку руку. Однако тот пожимать ее не стал. Внезапно резким движением развернул свою коляску и покатил прочь.
Таня недоуменно смотрела ему вслед, вертела в руках пачку сигарет. И лишь когда инвалид в коляске окончательно исчез в полумраке, опять закурила.
На душе вдруг стало тревожно.
Таня втянула дым – и с первой затяжкой поняла, что именно ее беспокоит. Она вспомнила: когда быстрым взглядом осматривала молодого человека – всего, от роскошных синих глаз до укрытых пледом ног, – в поле зрения попал кончик его правого ботинка. Тогда ей ничего подозрительным не показалось – ботинок и ботинок, довольно дорогой. А теперь вдруг подумала: раз человек не может ходить и передвигается на коляске, его обувь ведь должна быть чистой, верно?
Однако ботинки Станислава оказались испачканы черной южной землей.
Глава 4
Таня
Не зря Холмогорова – одна из самых успешных в России деловых дам. Она умеет заставлять других жить по своим правилам. Даже свободолюбивую Татьяну своими порядками запугала. Настолько, что сегодня Садовникова, будто бравый солдат, была полностью готова к выходу без четверти семь утра. За пятнадцать минут до официально утвержденного времени завтрака.
«А неплохой из меня получается исполнитель», – сыронизировала над собой Таня. И раз уж все равно собралась, в комнате она решила не сидеть. А то опасно – приляжешь, вроде бы на пару минуточек, и провалишься в сон.
Лучше неспешно, с достоинством, прогуляться по особняку. Понаблюдать, как другие – кто к завтраку проспал – лихорадочно мчатся в столовую. Да и любопытство разбирало. Хотелось одну гипотезу проверить: Таня почти не сомневалась, что Антон Шахов появится к столу вместе с секретаршей Нелли. Причем выйдет сладкая парочка из одной – его или ее – комнаты. Наверняка они любовники. Взглядами-то обмениваются – сладострастными. А чего стоил произведенный Антоном массаж Неллиных стоп? Да и вчера слишком уж дружно они в бассейне плескались.
«А ведь прежде подобные глупости – кто с кем спит – меня сроду не волновали. Но раньше я успешной рекламисткой была, а нынче деградировала до статуса карманной писательницы», – вновь усмехнулась над собой Садовникова.
Но чем еще заниматься в особняке, затерянном в горах, как не наблюдать за другими? Тем более, Таня не сомневалась, и за ней самой смотрят более чем внимательно.
Однако Садовникова продефилировала по коридору целых два раза, а из помещений, отведенных для персонала, никто так и не показался. Таиться же где-нибудь за портьерой, поджидая любовников, девушка сочла неразумным.
Она взглянула на часы: до завтрака по-прежнему есть время, целых восемь минут. Подняться, что ли, пока на третий этаж? Там, помимо спален хозяев и комнаты их сына, еще имелась, по словам горничных, какая-то стеклянная лестница. Вела она вроде бы прямо на крышу, в солярий, и персоналу пользоваться ей категорически не разрешали. Только гостям.
Таня, правда, до сих пор не поняла, кто она в доме Холмогоровой – гость или все-таки прислуга. Но на пресловутую лестницу решила взглянуть.
Садовникова быстро пропрыгала по ступенькам. Вступила на этаж. Воровато оглянулась. Холмогорова-то у нас особа непредсказуемая... Вдруг она все же считает ее за прислугу – и возмутится, что наемный работник осмелился вторгнуться в ее личное пространство?
Но на третьем этаже тоже было абсолютно тихо. Все спят? Или уже спустились к завтраку? Или просто какая-то особая, очень надежная, шумоизоляция на дверях?
Таня легко нашла узкую стеклянную дверь. Обнаружила за ней винтовую, круто уходящую вверх лестницу. Но выбираться на крышу не стала – до завтрака оставалось всего три минуты. Надо торопиться.
Когда она спешным шагом проходила мимо спальни Марины Евгеньевны, дверь неожиданно распахнулась. И из нее абсолютно невозмутимо выплыл вчерашний гость, Матвей Максимович, на ходу застегивая брюки.
Таня от удивления аж рот разинула. Олигарх ее тоже заметил, но абсолютно не смутился, приветствовал небрежным кивком. И крикнул в недра комнаты:
– Мариночка! Я пошел!
– Пока, лап! – прозвучал в ответ хриплый голосище Холмогоровой.
А олигарх совсем уж бесстыдно проворковал:
– Ты сегодня была неподражаема!
Последняя фраза адресовалась, кажется, не столько хозяйке, сколько Тане. Или – хозяйкиному мужу, чья комната располагалась по соседству?
«Совсем обалдели олигархи!» – мелькнуло у Садовниковой.
Она дождалась, пока Матвей Максимович повернется к ней спиной, и пулей ринулась к лестнице. Быстрее прочь, пока Марина Евгеньевна из своей комнаты не выползла.
И во время завтрака она то и дело уважительно взглядывала на Холмогорову. Действительно, молодец тетка! За сорок, и выглядит корова коровой, а молодящийся Матвей Максимович вместо того, чтобы кувыркаться в койке со своей юной, прекрасной, обученной в Оксфорде спутницей, выбрал ее. И ведь не из-за денег старается ублажить – сам миллиардер... И не смущает его ни дряблый живот Холмогоровой, ни ее попа вся в растяжках... Неужели любовь? Или все же ему что-то от Марины Евгеньевны нужно?
«Мне в ее годы точно придется жиголо покупать», – расстроилась Таня. Впрочем, тут же себя утешила. Еще чего – жиголо! Да сроду она себя что в сорок, что в пятьдесят так, как Холмогорова, не распустит. Молодняк будет за честь почитать закрутить роман с прекрасной, пусть и бальзаковского возраста, блондинкой. Но все равно плохо, что о бальзаковском возрасте уже приходится беспокоиться...
Из грустных раздумий ее выдернул, как всегда, резкий голос Холмогоровой:
– Татьяна! Мы выезжаем через десять минут.
– Куда? – Таня поперхнулась от неожиданности.
– Вниз! В город! В люди! – пропела на бодрый мотивчик Марина Евгеньевна. После жаркой ночи с любовником она явно пребывала в самом радужном настроении.
И больше никаких пояснений хозяйка давать не стала. Спасибо, Антон Шахов – он сидел по соседству – сжалился, прошептал:
– В «Юнону» едем. Это Марин-Евгеньевнин санаторий. В Большом Сочи. Там пляж прекрасный. И всякие СПА. Так что бери купальник.
Но хотя он и шептал почти неслышно, а хозяйка все же расслышала. Назидательно произнесла:
– Попрошу без дезинформации. Купаться, милый Антоша, Татьяне будет некогда.
– Вы ее, что ли, с собой на переговоры возьмете? – не растерялся заместитель.
Отвечать Шахову хозяйка не сочла нужным. Обратилась лично к Татьяне:
– Вы в журналистике когда-нибудь работали?
«Никогда не признавайся в собственной некомпетентности», – вспомнила девушка постулат успешности и осторожно произнесла:
– Приходилось...
Не стала, конечно, уточнять, что весь ее опыт исчерпывался парой статей в университетскую многотиражку.
– Вот и соберете материал для главы о моем бизнесе, – тоном главного редактора заявила Холмогорова. – Пройдетесь по санаторию, поговорите с людьми, оцените спектр услуг...
– А чего вам, жаль, что ли, если она и в СПА сходит? – не отставал Антон. – Чтобы, так сказать, на личной шкуре сервис прочувствовала!
«Навязчив. И глуп», – констатировала про себя Татьяна.
Но Холмогорова снова шустрика не оборвала, лишь с досадой поморщилась. Странно. Олигарху Матвею Максимовичу по любому поводу перечит, а какому-то мальчишке позволяет безнаказанно выделываться.
Впрочем, оборвала себя Садовникова, ее наняли не психологию разводить, а писать панегирик заказчице. Вот и нечего голову ломать.
Только устраниться от Холмогоровой с ее мужиками Тане все равно не удалось. Потому что, едва разместились на сиденьях внедорожника, хозяйка приказала:
Впрочем, оборвала себя Садовникова, ее наняли не психологию разводить, а писать панегирик заказчице. Вот и нечего голову ломать.
Только устраниться от Холмогоровой с ее мужиками Тане все равно не удалось. Потому что, едва разместились на сиденьях внедорожника, хозяйка приказала:
– Включайте диктофон, работать будем. – И заявила: – Сегодня опять про Матвея буду рассказывать. Про нашу с ним, – она лукаво, беззаботной школьницей, улыбнулась, – развеселую жизнь на кладбище.
* * *Все было хорошо – если бы только не вечный мамочкин страх. Взрослая вроде женщина. Много раз битая жизнью. И даже самого папашку не боялась осаживать, когда тот совсем уж вразнос шел и начинал за маленькой Маринкой с топором гоняться... Но вот с кладбищем у мамы никак не складывалось. Едва смеркается – двери на засов, и даже в туалет не выходит, все дела только в горшок. И во всякие глупости искренне верила. Например, в синие огоньки, те, что глухими ночами над могилами мерцают. Будто это души покойников.
Матвей сколько раз подбивал запугать мамулю еще хлеще. Обрядиться, скажем, в простыни, спрятать под балахоном свечу да побродить с завываниям и под окнами. Но Марина, хотя и сама подсмеивалась над суеверной родительницей, а Матвею сказала четко: только посмей – урою. Самого в свежую могилу закопаю...
* * *Таня не выдержала, встряла:
– Так и сказали? Прямо этими словами?
Марина Евгеньевна небрежно взметнула унизанную перстнями руку:
– Ну да. Матвей меня всегда побаивался.
И неожиданно велела:
– Выключи диктофон.
Таня, как безропотный солдат, повиновалась. Щелкнула клавишей, замерла на своем сиденье.
Во внедорожнике их ехало четверо. Спереди – водитель. Рядом с ним – секретарша Нелли. Ну а на заднем сиденье – Марина Евгеньевна и Татьяна.
Холмогорова грубо ткнула секретаршу в плечо. Рявкнула:
– Нелли! Ты чего там кропаешь?
– Я?! Э-э... ничего, – смутилась девица.
А на коленях у той блокнот, и все пальцы в чернилах. Стишата, что ли, пописывает в местную газетку? Как ее там, «Волна», что ли.
Тон Марины Евгеньевны заледенел:
– Я. Задала. Тебе. Вопрос.
Нелли сжалась на своем сиденье, поникла головушкой. Руки ее, Таня заметила, затряслись. А чего, непонятно, впадать в такую панику? Соврала бы: график, мол, для вас составляю – и дело с концом.
Впрочем, плохо Таня знала Холмогорову. Потому что та протянула длань и властно произнесла:
– Дай сюда.
И Нелли, вместо того, чтобы возмутиться, безропотно отдала хозяйке блокнот.
– Ночи на кладбище черны и тоскливы, – с выражением зачитала Холмогорова. – Лишь один сторож бредет молчаливо...
Таня не удержалась, фыркнула. Заулыбался, увидела она в зеркале, и водитель. Нелли сидела, сжавшись в комочек и вся запунцовев. А Холмогорова презрительно произнесла:
– Ты бы хоть размер в своих виршах выдерживала.
И безжалостно метнула блокнот за борт внедорожника. Тот беспомощно шлепнулся на каменистую насыпь. Медленно, вороша за собой песчинки и мелкую гальку, покатился вниз, в расщелину.
Нелли проводила собственность тоскливым взглядом и еще ниже склонила голову. А Холмогорова как ни в чем не бывало велела:
– Продолжим, Таня.
Но прежде чем нажать на «play» и включиться в работу, Садовникова успела перехватить взгляд хозяйской секретарши. На Холмогорову та по-прежнему смотрела с обожанием. А вот Татьяну ее угольки-глаза просто испепеляли.
* * *Из детей на кладбище были только Матвей да она. Ну и еще отпрыск могильщика Петюни, тоже Петя. Жиртрест, каких свет не видывал, – килограммов сто двадцать и ростом со здоровенного мужика. А самому всего двенадцать лет, в шестой класс ходит. Морда страшенная. Когда сторожу, Матвейкиному отцу, помогает ворота перед катафалками отпирать, народ всегда пугается. Тем более что Петюня-младший вдобавок вечно себе под нос бормочет разную хрень. Стишки. Причем из редких, древнегреческих. Овидий, Вергилий – фиг их разберет. Типа он образованный, хотя по делу и пары слов связать не может. Матвей с Мариной сколько раз пытались его в нормальную жизнь втянуть – на море там вместе, или по набережной пошариться, или цветы с могил потырить на продажу (те, у которых черенки не обрезаны), но Петюня только бычился. Они ему: «Пошли, тусанемся!» А он в ответ: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу...» С головой, короче, беда у него. Собственный папаня и тот именовал сыночка то дауном, то олигофреном.
Хотя Марина – особенно, когда Матвей не видел, – рядом с Петюней останавливалась. Не то чтобы ей его старинные стихи нравились, просто необычные люди всегда интересовали ее. А бугая Петьку еще и жаль было. Отец говорил, его в школе смертным боем бьют. Потому что он, хотя и здоровущий, а сдачи сроду не дает. Блаженный...
Но хоть и дурачок, а однажды посоветовал Марине мудро. Можно сказать, судьбу ее определил. Она тогда уже в восьмом классе училась и с нетерпением ждала, когда наконец закончится школа – учиться дальше, в девятом-десятом, не собиралась. Зачем компостировать мозги, если можно сразу после восьмого, допустим, в кулинарный? Или хоть в швейное? Пусть и не престижно – зато сама станет зарабатывать. Надо же с чего-то начинать.
А Петюня, когда она с ним однажды поздоровалась, вместо привычно непонятного бормотания вдруг выдал:
– Марина, ты знаешь, что ты – натуральная дура?
Обычная фраза, а все равно прозвучала в его устах как стихи. Девушка хихикнула:
– Это Вергилий так писал? Или Платон?
А Петюня горячо продолжил:
– У тебя ведь такие мозги! Такая память! It’s just stupid: to bury yourself at this cemetary.
И неожиданно велел:
– Повтори.
– It’s just stupid: to bury yourself at this cemetery, – послушно произнесла Марина. Слово в слово, хотя ни слова не поняла. Знала только, что язык – английский.
А Петя еще больше разгорячился:
– Да ты с такой памятью в любой институт пойти можешь! Хоть на кибернетику, хоть в иняз! Карьеру можешь сделать! Отличного мужа себе найти! А ты свою жизнь с этим дебилом гробишь!
На Маринкин взгляд, жизнь они с Матвеем совсем не гробили – просто весело проводили время. Пошляться, побазарить, побузить ведь куда веселей, чем горбатиться над учебниками. Но спорить с блаженным Марина, конечно, не стала. Хотя впервые задумалась: а вдруг из того, что она любой стих с первого раза запоминает, действительно может выйти какой-нибудь толк?
А Петюня от нее теперь не отставал. На следующий же день подкараулил, забубнил в ухо, опять не стихами, по-человечески:
– И как только у тебя по математике трояк? С твоей головой любую формулу запомнить вообще элементарно!
– Да ну и за каким фигом они мне нужны, те формулы... – пожала плечами Маринка.
А Петюня все о своем:
– Говорю же тебе: чтоб в институт поступить.
– Да не врубаюсь я, на фига мне институт?
– Тебе с точки зрения философии ответить, или лучше на твоем языке? – важно спросил Петюня.
Философию Маринка ненавидела и потому пробормотала:
– Давай на моем...
– Тогда объясняю на пальцах, – прокаркал Петюня. – Житейская мудрость гласит: после любого института люди работают легче, а получают больше, чем после швейного ПТУ.
– Ага... – фыркнула она. – Только сначала туда поступить надо, а потом пять лет на стипендию голодать.
– Будто студенты не подрабатывают, – усмехнулся убогий. – В инязе, например, с первого курса можно переводчиком устроиться. И платят – пять рублей в час.
– В час? – не поверила Марина.
– А за синхрон – семь пятьдесят, – уточнил он.
И снова Маринка задумалась. Их с Матвеем незамысловатая, бесшабашная жизнь показалась вдруг примитивной и пресной. Но ведь здесь, в N, все так живут: сначала нагуляются, потом ПТУ закончат, женятся, детей нарожают, затем, если удастся, можно купить кооператив, завести машину... С одной стороны, стабильно. А с другой – такая скукота!
– М-да, Петюня, – задумчиво произнесла она, – а ты, наверное, не такой уж и дурак...
* * *Едва они въехали в Сочи, Холмогорова заявила:
– Все, конец работе. Я в городе все равно сосредоточиться не могу.
– Конечно, Марина Евгеньевна, – тут же пискнула Нелли. – Какая работа в этой клоаке!
И Таня – городской житель до мозга костей – сейчас была готова с обеими согласиться.
Сочи был ужасен. В машине, в прохладе кондиционера, жить, конечно, можно. Если лишь наблюдать через окошко, как пышет жаром город. Но только ступи на раскаленный асфальт – и, кажется, расплавишься вместе с ним. Даже знаменитые платаны с магнолиями не спасают – стоят себе уныло, свесили подсохшие ветки. И люди по тротуарам бредут еле-еле с постными, умученными лицами. Будто не отдыхать приехали, а отбывают нелегкую повинность. И на пляжах – некоторые из них расположены прямо вдоль автодороги – ни оживления, ни игр. Народ лежит вповалку или устало, грустным тюленем, плещется во взбаламученной воде.