— Я никогда не была сильна в подобных вещах.
— Теперь ты должна научиться. Я не могу больше прибегать к помощи ребенка. Девочка истощена, и сердечко у нее слабое. Оно чуть было не отказало, когда я поджег мост. Я не желаю жертвовать еще одной невинной жизнью.
— Но не могу же я выучить все это за один день!
— Здесь не существует времени, Ульменета. Мы с тобой находимся в сердце вечности. Доверься мне. То, что ты вынесешь отсюда, спасет не только девочку, но, возможно, и весь мир.
— Я страшусь такой ответственности. Я недостаточно сильна для нее.
— Ты сильнее, чем тебе представляется, и должна будешь стать еще более сильной.
Рассерженная Ульменета вскочила на ноги: — Возьми себе в ученики Ногусту. Он воин и умеет сражаться!
— Верно, он воин. Но мне нужен не тот, кто умеет убивать, а тот, кто умеет любить.
Ночь была холодная, но Коналин, закутанный в одеяло, не чувствовал холода. Кебра, с которым они сидели вместе, молчал, и Коналину это молчание доставляло не меньше удовольствия, чем разговор. Так уютно молчать способны только друзья. Коналин смотрел сбоку, как серебрятся при луне седые волосы лучника.
— О чем ты думаешь? — спросил наконец мальчик.
— Вспоминаю своего отца.
— Извини, я не хотел тебе мешать.
— Хорошо, что помешал. Эти воспоминания не из приятных. Ты замерз, по-моему, — ступай погрейся у костра.
— Нет, мне не холодно. — Коналин, засучив рукав, почесал начавшую заживать болячку. — Что ты будешь делать, если вернешься в Дренан?
— Попробую стать земледельцем — есть у меня сотня акров в горах у Сентранской равнины. Построю там дом…быть может.
— Ты правда этого хочешь?
— Нет, пожалуй, — улыбнулся Кебра. — Просто мечта такая — последняя. У сатулов есть пожелание: пусть исполнятся все твои мечты, кроме одной.
— Что ж тут хорошего? Разве не лучше, когда все твои мечты исполняются?
— Нет-нет, это было бы ужасно! Для чего же тогда жить? Ведь именно мечты нас подталкивают вперед. Мы живем от мечты к мечте. Ты, скажем, сейчас мечтаешь жениться на Фарис. Когда это сбудется, ты будешь счастлив, но захочешь детей. Человек без мечты — мертвец. Вроде бы и ходит, и говорит, но внутри он пустой, бесплодный.
— Значит, у тебя осталась всего одна мечта? А с другими что стало?
— Ты задаешь трудные вопросы, дружище. — Кебра умолк, и Коналин не стал нарушать молчание. Тепло у него внутри разгоняло ночной холод. «Дружище». Кебра назвал его другом. Коналин смотрел на чернеющие во мраке горы, на луну и на звезды. В этой великой пустоте была гармония, наполняющая душу музыкой тишины. Город такой гармонии не знает, и Коналин всю свою жизнь вел бесконечную борьбу за выживание, борьбу с жестокостью и нищетой. Сызмальства он усвоил, что задаром ничего не делается. Все имеет свою цену, которая ему большей частью не по карману.
Подошел Ногуста, и Коналин почувствовал раздражение — он не хотел сейчас ничьего вмешательства. Но чернокожий молча прошел мимо.
— Он самый лучший твой друг? — спросил Коналин.
— Самый лучший? Я не знаю, что это такое.
— Он тебе больше нравится, чем Зубр?
— Вот на это уже легче ответить, — улыбнулся Кебра. — Зубр никому не нравится. Но самый лучший друг… — Кебра выдернул из земли две травинки. — Какая из них лучше?
— Никакая. Трава вся одинаковая.
— Вот именно.
— То есть как? Не понимаю.
— Я тоже не понимал, когда молодой был. Тогда я думал, что всякий, кто мне улыбается, — это друг. И всякий, кто предлагает мне утешение, тоже. Само это слово мало что значит. Истинная дружба встречается реже, чем белая ворона, и стоит дороже, чем гора золота. А когда ты находишь ее, то понимаешь, что измерить ее нельзя ничем.
— Что он сделал, чтобы стать твоим другом? Жизнь тебе спас?
— Он ее спасал не раз, но на твой вопрос я не могу ответить. Правда, не могу. Думаю, что и он не сможет. А теперь мне пора уложить свои старые кости на покой. Доброй тебе ночи.
Они встали и пошли обратно в лагерь. Зубр уже храпел у огня. Кебра ткнул его сапогом и он, покряхтывая, повернулся на другой бок.
Коналин подбавил хворосту в догорающий костер и стал смотреть на пламя, а Кебра улегся рядом с Зубром. Завернувшись в одеяло, лучник приподнялся на локте и сказал:
—Ты парень способный, Коналин, и сможешь добиться чего захочешь — надо только, чтобы мечты твои были большими.
Коналин остался сидеть у огня. Дагориан прошел к повозке, ступая тяжело и устало. Он взял из мешка яблоко, надкусил его и, не замечая, видимо, Коналина, посмотрел на спящую Аксиану. Фарис и маленькая Суфия спали рядом с королевой, Дагориан постоял немного, потом вздохнул и присоединился к Коналину. Зубр снова захрапел, и Коналин, встав, пихнул его ногой, как Кебра. Зубр послушно повернулся на другой бок и перестал храпеть.
— Ловко ты это. — Дагориаи бросил в огонь остатки хвороста.
Коналин скинул одеяло и пошел в лес, чтобы набрать еще. Спать ему не хотелось. В уме теснилось множество вопросов, а единственный человек, которому он мог их задать, отправился на боковую. Коналин притащил из леса несколько охапок дров и порадовался, видя, что Дагориан тоже улегся спать.
Напившись у ручья, он зашел чуть дальше в освещенный луной лес. Там было тихо, только деревья поскрипывали на ветру. Дневные события казались такими далекими, будто они произошли в другой жизни. Коналину вспомнилось, как Зубр бросился на конного рыцаря и столкнул его в огонь вместе с конем. Мальчик вполне разделял удивление Ульменеты — он тоже не ожидал такой отваги от старого распутника. А вот другие нисколько не удивились. Коналин шел все дальше, не глядя по сторонам. Здесь царили новые, свежие и волнующие запахи, совсем не такие, как в городе. Деревья расступились, и Коналин оказался на лугу, залитом лунным светом. Кролики, щипавшие траву, показались ему странными. Раньше он видел их только на крюках в мясной лавке. Здесь они были такие же живые и свободные, как и он.
На луг упала тень большой птицы. Кролики бросились врассыпную, но хищник ударил одного когтями, сел на него и убил своим загнутым клювом.
Коналин стал смотреть, как ястреб терзает добычу.
— Такое не часто увидишь, — сказал чей-то голос. Коналин отпрянул, как вспугнутый олень, и сжал кулаки.
Рядом стоял Ногуста. Коналин не слышал, как тот подошел, но чернокожий будто и не заметил его испуга.
— Ястребы обычно кормятся пером — к меху их приучает сокольничий.
— Разве можно прокормиться пером? — спросил Коналин, делая вид, что появление Ногусты не явилось для него неожиданностью.
— Это только так говорится, — улыбнулся Ногуста. — Имеется в виду, что обычно они питаются другими птицами — голубями, а самые способные и утками. Этот ястреб скорее всего воспитывался в неволе, но улетел.
— Я думал, кроликам здесь полная воля, — вздохнул Коналин.
— Так оно и есть.
— Нет, я думал, им нечего бояться.
— Все, что ходит, летает, плавает или ползает, чего-нибудь да боится. Поэтому тебе не следует уходить так далеко от лагеря.
Ногуста зашагал прочь, но Коналин догнал его и спросил:
— А если ты спасешь королеву, то какую награду получишь?
— Не знаю. Не думал об этом.
— Ты тогда станешь богатым?
— Возможно.
Они уже дошли до лагеря, и Ногуста остановился.
— Ступай отдохни. Завтра нам придется поспешать.
— Ты из-за награды это делаешь? — настаивал Коналин.
— Нет. Из куда более корыстных побуждений.
Коналину пришел в голову другой вопрос, и он собрался его задать, однако Ногуста уже куда-то исчез.
Коналин взял свои одеяла и лег рядом с Фарис. Многого он так и не понял. Что может быть корыстнее того, чем браться за какое-то дело ради награды?
Почти всю свою жизнь Коналин провел, предоставленный себе самому, в безжалостных условиях города. При этом он полагал, что хорошо постиг суть человеческого существования. Счастье — это сытый желудок, радость — это когда у тебя есть еда на завтра, любовь — удовольствие, получаемое в основном за деньги. Даже в его любви к Фарис не было бескорыстия: просто он находил ее общество приятным. Поэтому он, наверное, и не мог без нее обходиться. Как те, которые посещают Дом Чиадзе и курят там длинные трубки, навевающие сладкие сны, и возвращаются туда снова и снова. Глаза у них становятся дикими, а кошельки тощими.
Родителей Коналин не помнил. Его первые воспоминания относились к комнатушке, битком набитой детьми. Многие из них плакали, и все были грязные. Ему самому тогда было года три или четыре, не больше. Он помнил, как тыкал пальцем совсем маленького ребятенка, лежавшего на замаранном одеяле. Тот не шевелился, и Коналина это удивляло. В открытый рот младенца залетела муха и стала прохаживаться по его синим губенкам. Потом пришел какой-то дядька и забрал малыша.
Лица дядьки Коналин не запомнил — очень уж высоко оно находилось. Помнились только длинные тощие ноги в мешковатых черных штанах. В том доме Коналин не был счастлив, потому что редко бывал сыт и часто получал колотушки.
Лица дядьки Коналин не запомнил — очень уж высоко оно находилось. Помнились только длинные тощие ноги в мешковатых черных штанах. В том доме Коналин не был счастлив, потому что редко бывал сыт и часто получал колотушки.
Подрастая, он переходил из одного дома в другой. В одном из них было тепло и уютно, но цена за этот уют оказалась чересчур высока, и Коналин не любил вспоминать об этом.
На улице ему жилось куда лучше. Он даже стал считать себя человеком большого ума. Он всегда ухитрялся украсть себе что-нибудь на завтрак и найти место для ночлега, теплое и безопасное, даже в разгар зимы. Стражники ни разу его не поймали, а все счеты с уличными шайками он уладил, когда убил Змеиное Жало. Жала все боялись, и человек, убивший его в единоборстве, не мог не вызвать всеобщего уважения. Бой с ним Коналин вспоминал без всякого удовольствия. Он не хотел никого убивать — хотел только, чтобы его оставили в покое. Но Жало докучал ему, то и дело требуя: «Воруешь в моих угодьях — значит, плати». Коналин платить не стал, и тогда здоровенный Жало напал на него с ножом. Безоружный Коналин обратился в бегство, но хохот, которым проводила его шайка Жала, не давал ему покоя. Он стащил у мясника тесак и вернулся в заброшенный переулок, где они устроились на ночь. Подойдя к Жалу, он окликнул его по имени и рубанул тесаком по виску. Лезвие вошло глубоко, гораздо глубже, чем Коналин намеревался. Жало умер мгновенно.
«Теперь отстаньте от меня», — сказал Коналин остальным, и они отстали.
Чувствуя, что не заснет, он встал, помочился у дерева и бросил хворост на угли костра. Но угли едва тлели, и вскоре он отказался от попытки раздуть их.
В это мгновение он заметил на краю лагеря слабый белый свет, который шел от тела спящей монахини. Посмотрев немного на это явление, Коналин разбудил Кебру.
— Чего тебе, парень? — спросил сонный лучник.
— С монашкой что-то неладно.
Кебра вылез из-под одеяла, Дагориан тоже проснулся, и они втроем подошли к Ульменете. Свет стал более ярким, почти золотым. Он исходил от лица и рук женщины.
— Да у нее жар, — сказал Кебра, опустившись рядом с ней на колени.
По лицу Ульменеты струился пот, светлые волосы взмокли, Кебра попробовал разбудить ее, но не сумел. Свет, окружавший ее, разгорался все ярче, и в траве вокруг ее одеяла распускались мелкие белые цветочки. В воздухе стоял пьянящий аромат, Коналину слышалась далекая музыка. Кебра откинул одеяло, и они увидели, что тело женщины парит в нескольких дюймах над землей.
Подошедший Ногуста тоже стал на колени и взял Ульменету за руку. Свет хлынул вверх по его руке, и Ногуста отпрянул.
— На нее напали? — спросил Дагориан.
— Нет, — ответил Ногуста, — это не кровавая магия.
— Ну и как же нам с ней быть? — обеспокоился Кебра.
— Никак. Укроем ее и будем ждать.
— Она худеет, — прошептал Коналин, вглядываясь в светящееся лицо монахини. И верно: все ее тело, истекающее потом, таяло на глазах.
— Она умрет, если это будет продолжаться, — заметил Кебра.
— То, что с ней происходит, не содержит в себе зла, — сказал Ногуста. — Будь иначе, талисман сказал бы мне об этом. Не думаю, что она умрет. Укрой ее, парень.
Коналин, натягивая на Ульменету одеяло, нечаянно коснулся ее плеча. Свет нахлынул на него, и он испытал сладостное чувство тепла и безопасности. Спину защекотало — он даже застонал от удовольствия. Потом его одолела дремота, и он свалился в траву. Случайно взглянув на свою руку, он стащил с себя грязную рубаху. Язвы пропали, и кожа сияла здоровьем.
— Гляди! — сказал он Кебре. — Я вылечился. Лучник тоже притронулся к женщине, и свет окутал его.
Яркие огни заплясали у него перед глазами, и Кебре показалось, что он смотрит на мир сквозь тонкую льдинку. Лед медленно растаял, и Кебра увидел на рассветном небе четкие очертания далеких гор.
— Ногуста, мои глаза! — прошептал он. — Я стал хорошо видеть!
Рассвет окрасил небо золотом, свет вокруг Ульменеты стал меркнуть, а тело опустилось на ковер из белых цветов.
Она открыла глаза, сияющие последними отблесками золотого сияния, и сказала:
— До моря нам не добраться. Повелитель демонов идет со своим войском через горы, и дорога к морю для нас отрезана.
— Я знаю, — устало промолвил Ногуста, стоя рядом с ней на коленях.
Она попыталась сесть, но опять повалилась навзничь. Губы у нее пересохли. Ногуста, сбегав к повозке, принес мех с водой и чашу. Потом усадил Ульменету и дал ей воды. Она отпила немного и заговорила опять:
— Надо ехать к городу-призраку… А теперь дайте мне отдохнуть.
Ногуста опустил ее на землю, и она тут же уснула.
— О чем она толкует? — сказал Кебра. — Море —наша единственная надежда.
— Нам до него не добраться. Креакины отстают от нас меньше чем на день, и вентрийская армия движется через горы. В ней три тысячи солдат. Две кавалерийские сотни посланы, чтобы отрезать нас от моря.
Кебра, знавший силу третьего глаза Ногусты, помолчал, обдумывая услышанное.
— Как же нам быть тогда? Мы не можем сражаться с целой армией, и уйти тоже не можем. Остается только бежать, пока мы из сил не выбьемся — точно лоси, преследуемые волками,
— Кого это преследуют волки? — Зубр пробудился и пришел к ним. Тут его взгляд упал на спящую монахиню, и он завопил: — Груди Крейи! Гляньте на нее — худая, что твоя щепка. Я что-то пропустил?
— Много чего, дружище. — Кебра вкратце рассказал ему о свечении, о своем и Коналина чудесном исцелении и, наконец, о выступлении в поход вентрийской армии.
— Говоришь, она тебя вылечила? — Последнюю новость Зубр пропустил мимо ушей. — А у меня вот ухо болит, как черт — надо было и меня разбудить. Хорош друг! — Он плюхнулся на колени и потряс Ульменету за плечо, но она не шелохнулась. — Ничего себе. Меня, значит, кусают волки, сжигает колдовской огонь и лягают кони, а ты тем временем глаза себе лечишь. По-твоему, это честно?
— Жизнь ни с кем не обращается честно, — улыбнулся Кебра, — что может засвидетельствовать любая из твоих жен. Весь вопрос в том, что с нами дальше будет?
Тут Аксиана закричала, и Фарис, проснувшись, бросилась к ней.
— Что с вами, моя госпожа?
— Кажется… кажется, у меня началось.
Испуганная Аксиана звала Ульменету.
— Она не может прийти сейчас, — сказал королеве Ногуста. — Она спит, и будить ее нельзя.
— Но я ведь рожаю! — вскричала в панике Аксиана. — Она нужна мне! — Пришла новая схватка, и ее лицо искривилось от боли.
— Отойди-ка, парень, — велел Ногусте Зубр.
— Нет! — завопила Аксиана, охваченная ужасом. —Только не ты!
— Жизнь поступает с нами нечестно, как мне только что сказали, — ухмыльнулся он. — Но мне уже приходилось принимать роды у баб, и у кобыл тоже, и у коров, и у овец. Придется тебе на меня положиться. Поставь-ка вокруг нее какую-нибудь загородку, — приказал Зубр Ногусте. — А ты, девочка, будешь мне помогать, — сказал он Фарис. Он откинул одеяло, укрывавшее королеву. Платье на ней промокло. — Видите, воды отошли. Не стой, Ногуста, шевелись!
Ногуста с Дагорианом стали рубить на деревьях ветки и втыкать их в землю вокруг королевы. Ветки покрыли одеялами, и получилось что-то вроде шатра без крыши. Аксиана то и дело кричала. Фарис сбегала к ручью и набрала в чашу воды.
Маленькая Суфия сидела у входа в загородку и смотрела на происходящее, широко раскрыв глазенки. Коналин взял ее на руки и унес.
— Они ей делают больно, — испуганно, со слезами сказала ему малышка.
— Да нет же, — ласково сказал он. — Это она рожает. Ребеночек сидел у нее в животе, а теперь хочет выйти.
— А как он попал туда, в живот?
— Он вырос из маленького семечка.
Из загородки донесся протяжный вопль, и Суфия расплакалась, повторяя:
— Почему, почему ей так больно?
— Ну-ну, все хорошо. — Кебра подошел к ним и погладил девчушку по голове.
— Она хочет знать, почему королеве больно.
— Ну, — начал Кебра, — у нее бедра узкие и вообще… — Под испытующим взором голубых глаз он смешался и позвал Ногусту: — Иди-ка сюда, девочка спросить о чем-то хочет.
— Вот и ответь ей, — сказал Ногуста и ушел к ручью.
— Ну спасибо тебе, — крикнул ему вслед Кебра и сказал Суфии: — Знаешь, я не могу объяснить. Рожать иногда бывает больно, но скоро королева поправится, и ты увидишь ее ребеночка. Хорошо ведь, правда?
Королева закричала снова, и Суфия залилась слезами.
Кебра сбежал и стал готовить завтрак. Ногуста и Дагориан, сидя у ручья, беседовали вполголоса.
— Зубр хоть знает, что делает? — спросил офицер.
— Знает. Ты не поверишь, но все лагерные девки требовали его, когда рожать собирались.
— Не могу понять почему.
— Может, потому, что он зачастую и отцом был. Но я думаю, что королева в надежных руках.
— В надежных… Много ли надежды у нас всех осталось?
Ногуста чувствовал в Дагориане страх, и это его беспокоило. Он видел, что офицер стал сам не свой с той ночи, когда на них напали волки.