По рации запрашивает ротный комбата:
– Что делать? Не армия, не царандой, не местные отряды, оружием грозят, но не стреляют.
– Тебя что, от командования ротой отстранить? – в свою очередь ласково интересуется комбат. – Если ты до сих пор не знаешь, что делать, когда тебе препятствуют всякие там…
– Не надо! – просит офицер и твердо заверяет: – Знаю я, что делать!
– Ну раз знаешь… – заканчивает диалог комбат. – Конец связи.
Отдает матерный и очень боевой приказ командир роты своим бойцам. И из спаренного с пушкой пулемета ПКТ[39] дает длинную очередь башенный стрелок[40] поверх голов неизвестных, но очень недовольных присутствием десантников на своей земле лиц. Те оторопели. А к ним, шустро попрыгав со своих машин, воины-штурмовики кинулись.
Раз – кулаком в морду, два – ногой в живот, рывком винтовку на себя, да переднюю подсечку провел, вот и повалил. Быстро, лихо показал свои навыки рукопашного боя десантник супротивнику. Машет захваченной винтовкой: «Готов, разоружили!»
А все БМД продолжают вести стрельбу из пулеметов поверх голов, задрав стволы пушек, стрельнули пару раз из орудий, для паники. Всех разоружили, лица поразбивали, повалили, в ряд положили, но на поражение не стреляли, убитых среди неизвестных нет. Дальше! «Эх, раззудись, рука, развернись, плечо!» Пошли обыскивать стоящие невдалеке шатры. Бабы визжат, детишки орут, десантура шмонает. Все найденное оружие и боеприпасы собрали, конфисковали, погрузили. И ручкой на прощанье помахали: «Адью!»
Спокойно вернулся в место постоянной дислокации батальон. Трофейное оружие сдали, благодарность за умелые действия получили, все просто отлично. Кроме оружия и боеприпасов нахапали и других трофеев, в основном бытовых – магнитофоны, часики, приемники, фонарики, так, мелочь одна. Их, естественно, сдавать никто не собирался.
Сутки прошли, как батальон вернулся, а из штаба армии уже комбригу грозят: от должности отрешить; погоны снять.
«Вы хоть понимаете, что наделали? Это же пуштуны! Они утверждают, что ваши бандиты их избили и ограбили, и теперь войной грозят. Приказываю вам, товарищ подполковник, до приезда комиссии по рассмотрению этого инцидента своих мародеров за пределы части не выпускать», – вопит штабной чин.
Комбриг в трауре, комбат в тоске, командир роты в прострации. И опять всплыли вечные вопросы отечественной жизни и философии: «Кто виноват?» и «Что делать?». Но хоть они люди и с высшим образованием, пусть даже и военным, а комбриг и академию успел закончить, но офицеры боевые, решительные, всяких комиссий за свою службу навидались.
Первым ответили на вопрос: «Что делать?». Приказ командиру второй роты: «Выручай, Сашка, позарез надо!» Пять жирных баранов мы приволокли в офицерскую столовую. Как их нашли и где взяли, лучше не спрашивайте, только одно скажу: потерь в роте не было. Повар-грузин, помолившись, принес баранью жертву богам из штаба армии и стал мясо невинных жертв мариновать. Новый приказ издает комбриг по офицерскому составу бригады: «Ребята, у кого что есть… Выручайте!» От сердца оторвали и с душевной болью принесли в штаб товарищи офицеры заветные бутылочки. А один офицер из четвертого батальона даже три бутылки армянского коньяка отдал. Был он армянином, бутылки привез из отпуска и берег, чтобы достойно отпраздновать рождение сына, но был отличным парнем, хорошим товарищем и поставил общественное благо выше личной пьянки. Алтарь великой жертвы войсковому товариществу и взаимовыручке до краев наполнили замаринованным мясом и алкоголем.
Комиссия прилетела на двух вертолетах. Из первой винтокрылой машины выдвинулись суровый генерал и старшие офицеры, все в полевой форме, за версту от них несло желанием покарать нечестивцев, осквернивших интернациональный долг. Из второго вертолета в окружении офицеров в афганской форме вышел цивильный товарищ, министр по делам национальностей в правительстве Бабрака Кармаля.
Министр, под прикрытием десантных БМД, сразу отбыл к губернатору провинции, а генерал с присными начал творить суд и расправу в палатке командира бригады. Два дня и две ночи заседала комиссия, начали с коньяка, потом выпили всю водку, сожрали все мясо, но нашли ответ на трудный, почти неразрешимый вопрос. Кто виноват? Да никто! Роковое стечение обстоятельств. Мародерство? Да помилуйте! Откуда? Разве наши интернационалисты на это способны? Все разговоры о мародерстве в 56-й бригаде – это происки забугорных врагов и злобная клевета. Но мы не поддадимся на их грязные провокации! До браги, хоть и она была припасена, комиссия не опустилась и отбыла в Кабул в твердой уверенности, что бригада достойно представляет нашу доблестную армию на самом трудном рубеже борьбы с контрреволюционерами и империалистами.
Только отбыла комиссия, как весь личный состав бригады построили. Первым, через переводчика, перед нами выступил министр по делам национальностей, он коротко проинформировал, что конфликт улажен и что ограбленному племени заплатили за причиненный материальный и моральный вред в твердой валюте, вежливо попросил больше так не делать, а то этой самой валюты у народно-демократической республики маловато.
Вторым держал речь командир бригады. Передать ее не могу, а то меня обвинят сразу в кровосмешении, скотоложстве, мужеложстве, порнографии, особом цинизме, разврате, подлой клевете на советскую армию и прочее… прочее… Вывод из речи скажу: комбриг настоятельно рекомендовал больше так не поступать, не подводить его и не позорить его седую голову, а то он сделает так, что кровосмешение, скотоложство, мужеложство, совершенное с особым цинизмом, покажутся нам легким развлечением по сравнению с тем, на что он способен в гневе. Все, конфликт был исчерпан.
В первых числах марта, когда уже начал таять снег, стали проходимыми горные перевалы и тропы, случилось чудо.
Чудом стала комиссия из Москвы, прямо из Генерального штаба ВС СССР. Каждый, кто служил, сразу скажет: любая комиссия – это сразу и непреходящая головная боль, и траур для всей части. Не ударить в грязь лицом, показать образцовую выучку и воинскую дисциплину, при этом запудрить мозги, втереть очки, накормить и напоить ораву проверяющих – вот что такое комиссия. Но эти проверяющие сильно отличались от остальных, неоднократно мною виденных. Приехали они неожиданно, без предварительного за месяц уведомления, и увидели нашу часть такой, какая она есть. Возглавлял комиссию Большой Генерал, точное звание не знаю, он щеголял в новеньком бушлате без знаков отличия, но было сразу видно, что это очень Большой Генерал, так как вокруг него вьюнами вились генералы помельче. Большой Генерал[41], маленький, сухонький, бодренький старичок, со свитой обходил бригаду. Изношенная до предела техника и оружие, дырявые палатки, грязные, в оборванном обмундировании солдаты, чуть лучше одетые офицеры, полное отсутствие хотя бы признака бытовых удобств, отвратительное питание. И при всем при этом солдатики не ныли, не жаловались, были в меру веселы и бодры. На начальство не глазели, занимались своими делами, а если кого спрашивали, то спокойно без подобострастия отвечали.
– Да как же вы служите, в таких-то условиях?
– Нормально, товарищ генерал…
– А в баню вас часто водят?
– Так у нас ее нет, сами воду греем и в палатках моемся.
– А питание как?
– А вы сами попробуйте, товарищ генерал…
Откушал ложечку супа генерал, попробовал кашки, брезгливо посмотрел на компот, понюхал плесневелый хлеб. Посмотрел на оборванного солдата в стоптанных сапогах.
– Нас на фронте в войну и то лучше снабжали! – сделал заключение и комбригу говорит: – Вы докладывали в штаб армии о бедственном положении во вверенной вам части?
– Неоднократно, – хмуро отвечает подполковник и видит уже разгромный приказ «О бардаке в воинской части» и свое позорное увольнение.
– И что? – поднял брови генерал.
– Вы сами все видите, – мрачно цедит подполковник, – добавить мне нечего.
– Вижу, – сухо кивает головой генерал. – Все вижу, а еще я вижу, что даже в таких условиях часть выполняет поставленные перед ней задачи, а личный состав не превратился в грязную толпу, а сохранил воинский дух, и дисциплина у вас не показная, а настоящая, такая у нас только на фронте была. Вы, подполковник, настоящий командир и офицер. А со снабжением я разберусь.
Комбриг от неожиданности даже уставную фразу «Служу Советскому Союзу!» не сказал, только покраснел немолодой мужик, как красна девица. А Настоящий Генерал дальше пошел, по жилым палаткам, по автопарку, по кухням и складам. Думаете, вру? Так я сам этот разговор слышал, а до этого про наше житье-бытье рассказывал и Генерала пищей угощал.
Почему я с заглавных букв его звание пишу да Настоящим называю? А сдержал он свое слово. Через неделю после его убытия к нам колонна грузовых машин подошла, а потом через день постоянно машины стали колоннами приходить. Все сменили – палатки, кровати, матрасы, постельное белье, обмундирование. Все новое привезли. Технику новую пригнали, все стрелковое вооружение поменяли, продовольственное снабжение улучшилось. Полевыми банями и вошебойками снабдили. Модули (сборные домики) стали строить. И такие комиссии и генералы бывали, не только одна сволочь в генеральских чинах ходила, нормальных мужиков тоже хватало.
С марта 1982 года «духи» из Пакистана поперли, обученные, хорошо вооруженные, а наше дело – закрыть тропы и перевалы, не пропустить. Да как закроешь-то, на каждую тропу пост не поставишь, а троп в горах немерено и не считано. Старались, как могли, операции не прекращались. Только ладонью такие пробоины не заткнешь, а вот руки замочишь.
Замочишь… Вот и мочили мы ручки в своей и чужой крови. Пороха нанюхались до тошноты. Повоевали, под такую мать, брали мы «духов», а они по нам стреляли. Но сказать, что особенно тяжелые бои были, не скажешь. И бойцы в нашей роте, бывшие мальчишки, тоже ко всему помаленьку привыкли. Выучились воевать и выживать, ну и злобы тоже набрались, тоже дело не последнее, без злости трудно воевать. Боевых потерь у меня во взводе не было, а вот желтуха была, от нее не спрячешься, не спасешься.
К марту из пятнадцати бойцов во взводе только восемь осталось. Учеба как таковая уже закончена была, гонять личный состав почти перестали. Кто кем дальше станет, это уже от личных качеств каждого солдата зависит, а основам их уже обучили.
Сходили на операцию, отдохнули, хозяйственными работами позанимались и опять вперед в горы, вот и вся служба. После полутора лет войны интуиция у меня обострилась, вот засады и чуял всеми фибрами души, в головной заставе мой взвод всегда ходил, полагался на мое чутье командир, вот потерь у нас в роте и немного было. Не перли мы на рожон. В бессмысленные и безнадежные бои не ввязывались. Было такое, что и отступали, не драпали, а именно отступали. Постреляем и сваливаем. Судите? Да как хотите. Вот только не всегда есть смысл «стоять насмерть». Да и ради чего? Зато потерь у нас в роте мало было, берегли мы личный состав, пацанов и их матерей берегли. Да и себя тоже, если уж совсем честно, нам до дембеля только пару месяцев оставалось. Обидно было умереть в самом конце службы. Берегли, вот только не всегда получалось…
Возвращались с очередной операции. Тихо и мирно все прошло. В горах постреляли, попугали «духов» – и назад. Небольшой горный кишлак, что стоял у нас на пути, мы стороной решили обойти, чтобы не завязнуть на его узких изломанных улочках. Двигаясь походной колонной по тропе в обход, шли с интервалом в два-три метра между бойцами. И вот тут-то из крайнего двухэтажного дома по нам из пулемета огонь открыли. Нет на тропе укрытия, мы на тропе как мишени на стрельбище. Двести метров до дома. Первая очередь поверх голов прошла, видать, неопытным был пулеметчик. Легли. Счет на секунды пошел. Вот сейчас возьмет «дух» правильный прицел, поведет стволом, нажмет на спусковой крючок – и смертными стонами да воплями раненых закричит вторая рота, эхом откликнутся материнские плачи дома. Кто меня дернул – черт или ангел, не знаю, но уж точно не героизм, как его в книжках описывают. Вскочил и бегом, петляя зигзагами, побежал к дому, а пулеметчик на меня огонь перенес, только не может он на упреждение взять, не может угадать, в какую сторону рвану, вот и мимо посвистывает смерть, пока мимо, а тут бегу и звук выстрелов слышу, а посвиста пуль нет. Смотрю, а от первого взвода к дому Хохол бежит, пригибаясь, зигзагом, вот «дух» на него огонь и перенес. Сколько секунд прошло, пока я до стены дома добежал, не считал. В мертвое пространство попал, только сердце колотится да воздуха не хватает, и ноги как обмякли. И Хохол добежал, ртом воздух глотает, дышит – не надышится, грудь ходуном ходит. А дальше все просто и совсем нестрашно: это для его пулемета пространство мертвое, а для наших гранат – нет. Закидали мы его гранатами с двух сторон. Вот он и замолк навсегда, пулемет весь искореженный, а сам… не стал я его рассматривать, сам жив, и слава богу. Как есть, так и говорю, не было у меня никаких чувств, когда к дому бежал, не было, вот только и выбора тоже не было. Все равно не спрятаться было на той тропе, лежал бы страхом парализованный, так все равно бы убили. Не убили. Просто повезло мне. Неопытный был пулеметчик, плохой стрелок, вот и остался я в живых, и в роте потерь не было.
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585
***
Дорогой сыночек!
Я уже дни считаю, когда ты вернешься. Так по тебе соскучилась. Уже и одежду тебе всю новую купила, на размер больше, чем та, которую ты до армии носил. Ты же сильно вырос, наверно! Даже поверить не могу, что ты такой большой стал и уже сам солдатами командуешь, ты уж их не обижай, помни: у них тоже мамы есть. Я уже и в институт сходила, все программы собрала для вступительных экзаменов. Сыночек, ты попроси своих командиров пораньше тебя отпустить, тебе же еще к экзаменам готовиться надо. И не забудь взять характеристику. Ты слышишь? Не забудь, а то ты у меня такой рассеянный. А дома у нас все хорошо. Я не болею, работаю. Мне отпуск обещали дать, когда ты вернешься. Возвращайся скорей.
Целую, твоя мама
28 марта 1982 года приказ № 85 министра обороны: «Уволить в запас призыв весны 1980 года». Дождались! Да пошла ты теперь на хер, военная служба! Мы уже граждане, а не солдаты. Все! С нас хватит. Со всего батальона дембеля собрались отметить этот праздник, перепились водки и браги, в воздух из автоматов и пулеметов стреляли. Салют вам, ребята! Из всех видов стрелкового оружия салют. Сигнальными ракетами салют! Мирным огнем разукрашено ночное небо, не смерть, а радость несут запущенные к звездам красные трассера. Как же от нашего призыва мало ребят осталось в первом батальоне, всего-то человек пятнадцать. Пьяные, счастливые. Для нас все кончено. Осталось только гадать, кто в какую партию на отправку попадет. А пока можно валяться на койках и мечтать, нас уже не трогают, к службе не припахивают – и расцветают в апреле красные маки в горных долинах Афганистана.
– Строиться, батальон! – доносится крик дежурного по батальону.
– Строиться, вторая рота! – кричит снаружи палатки дневальный.
Лениво поворачиваюсь на койке с боку на бок и смотрю, как выбегают на построение бойцы. Вчера я узнал, что попал в первую партию, отправляющуюся в Союз. Почти месяц, следуя незыблемой армейской традиции, отдаю свое пайковое сливочное масло молодым солдатам: «Вам еще служить, а мы дома вволю пожрем. Кушайте, внучки, дедушка угощает». Неделю назад сдал командование взводом вновь прибывшему лейтенанту, и меня уже ничего не касается.
– Вставай, да вставай же! – толкает меня забежавший в палатку Леха.
– Чего еще?! – недовольно ворчу я и отталкиваю его руку.
– Всю бригаду комбриг строит… – говорит, стоя у моей койки, Леха. Смуглое лицо у него встревоженное.
– Да пошел он к духовой матери! – не вставая с кровати, равнодушно отвечаю я и улыбаюсь: – Леха, мы же в первую отправку уходим, скоро в Союз…
– Четвертый батальон «духи» в кольцо взяли, – кричит мне Леха и с силой бьет ногой по сетке кровати: – Да вставай же ты! Все наши уже пошли на построение!
Батальон окружили? Такого еще не было. Построена бригада. Все в строю стоят. Только в охранении на позициях оставлены дежурные посты.
– Четвертый батальон окружен в горах, – лицом стоит комбриг к построенной части, – у них большие потери.
Даже утром в апреле уже жарко, беспощадно жжет горное солнце. Кружится у меня голова, пересохло в глотке, в четвертом у меня полно знакомых ребят, еще в учебке службу вместе начинали. В ротном строю никто не шепчется. Растет у всех напряжение: от командира роты до последнего страдающего поносом солдата из минометного взвода. Напился, мерзавец, некипяченой воды, вот теперь и поносит. Боже мой, какая ерунда в голову лезет, какое мне дело до этого засранца, какое мне вообще до всего этого дело…
– По данным командира батальона, подтвержденным авиаразведкой, – сухо продолжает говорить подполковник, – силы противника составляют до полутора тысяч душманов, вооруженных легким и тяжелым автоматическим оружием, в том числе и минометами. Если мы не деблокируем батальон, все погибнут. – После короткой паузы подполковник начинает рубить приказами: – Всех без исключения в строй.
У меня холодеет под сердцем. Колоколом грохочут «фибры души»: «Ну вот тебе и звиздец пришел!» Как же обидно, под самый дембель. Смотрю на немолодое загоревшее лицо подполковника и слушаю:
– В ротах и батареях в нарядах оставлять не более двух солдат. В охранении части оставить только дежурные посты. В штабе части остается только караул и знаменный взвод. Всех офицеров штаба распределить по боевым группам. Весь личный состав батарей и вспомогательных частей распределить по ротам в качестве усиления.
Мало, все равно мало. Один батальон, разведрота, батареи – хорошо, если хоть шестьсот человек нас наберется. В четвертом батальоне еще триста. Девятьсот. В чужие, незнакомые горы на укрепленные позиции «духов», в атаку на пулеметы. Они же нас из укрытий всех положат. Гулким набатом по сердцу бьют «фибры души»: «Убьют тебя, убьют!»
– Командирам рот через тридцать минут доложить о готовности к выступлению. Командование операцией принимаю на себя. И… – Подполковник чуть замялся, может, слова ободряющие искал, может, хотел брякнуть что-нибудь этакое, патриотичное, не нашел и не брякнул, коротко закончил: – К бою!