Дорогая Астрид!
Вышел новый номер «Уитнесс», целиком посвященный тюремной теме, найди его и купи. Там напечатана моя поэма, она занимает семь страниц, иллюстрирована фотографиями Эллен Мэри Мак-Коннелл. Пришло огромное количество откликов, т. к. под стихами опубликовали короткое объявление о том, что почтовые марки, книги и деньги будут приняты автором в дар с глубокой благодарностью.
У меня появились даже друзья по переписке. Например, очаровательный Дэн Уили, заключенный Ml43522, крепкий широкоплечий грабитель, мотающий в Сан-Квентин двенадцатилетний срок. Человек Дэн, как он любит себя называть, пишет почти ежедневно — это целая серия сюжетов со мной в главной роли, порожденных его необузданной фантазией. На сегодняшний день в хит-параде лидирует тот, где он совокупляется со мной в извращенной форме на капоте своего «мустанга», глядя, как солнце садится над Малибу. Разве не романтично? По-моему, лучший сюжет для украшения капотов в этом году.
Только что какая-то женщина прислала сборник Анн Секстон. Аллилуйя! Наконец почитаю что-то новое. В тюремной библиотеке единственные книги без мускулистых телес на обложках— «Война и мир» и потрепанный Джек Лондон.
Естественно, эта поклонница не могла не прислать мне огромную подборку собственной поэзии. Она живет на ферме в Висконсине, у них там что-то вроде коммуны престарелых хиппи, где она на досуге плетет не только корзинки. Как может человек, любящий стихи Секстон, писать так безнадежно плохо? «Я женщ-щщ-щина, слышите мой страстный стон?» Лучше уж просто стонать, мадам, это будет гораздо меньше обескураживать окружающих.
Однако она всерьез считает меня узницей патриархата, пострадавшей от мужского шовинизма, мученицей со своим маленьким, но все же подвигом. Пока ее солидарность выражается в скромных дарах — милости просим. Власть народу.
Да здравствует свобода!
Свободная Ингрид Магнуссен.
И ни слова обо мне. Как ты поживаешь, Астрид? Счастлива ты или несчастна? Мне не хватает тебя. Словно годы и годы прошли с тех пор, как она могла меня потерять и боялась этого. Я вернулась обратно, в тень ее жизни. Теперь моим предназначением опять было делить с ней ее триумфы, вторить ее насмешкам над несчастными обожателями — я была нечто среднее между карманным зеркальцем и камерной аудиторией. Мне стало вдруг ясно, что теперешняя моя жизнь очень удобна для нее — надежное прозябание у Марвел Терлок, заключение в бирюзовом доме, вызревание таланта художника, человека, с которым ей когда-нибудь интересно будет пообщаться. А я ничего не хотела, только бы она была сейчас со мной, смотрела на меня, как на том тюремном свидании. Стремилась узнать меня, мои мысли, мои чувства.
Я написала ей об Оливии, об ином отношении к жизни и к миру. Вложила в письмо рисунок — Оливия лежит на кушетке, делая пассы, доставая красоту из воздуха. Мама, ты не единственная обладательница красоты. Темная тиковая древесина прекрасна не меньше, чем алебастр, красновато-коричневый бархат — не меньше, чем белый шелк. Там, где ты видишь только желания и силу, есть спокойствие и умиротворенность. Мир расступается перед Оливией, ложится к ее ногам, а ты прорубаешь себе в нем дорогу, как в непроходимом лесу.
Пасмурными летними днями Марвел отправляла меня сидеть с детьми в парке, иногда не заезжая за нами до самого ужина. Я должна была покупать им сладости, страховать на горках, прекращать войны в песочнице, качать их на качелях. Чаще всего я просто уныло сидела на краю песочницы рядом с мамашами, которые игнорировали меня — каждая по-своему. Латиноамериканские мамочки-подростки, густо накрашенные, как актрисы театра кабуки, не замечали меня надменно и важно, гордясь новыми яркими колясками своих детей. Мамаши в возрасте, белые американки, рыхлые и бледные, как недожаренные оладьи, просто смотрели сквозь меня, продолжая курить и судачить о проблемах с мужчинами и машинами. Все вместе были похожи на плакальщиц, склонившихся к подножию Креста.
В один из таких бесконечных дней до меня донесся запах марихуаны, непонятно как распространяющийся в неподвижной духоте. Я огляделась в поисках его источника. Через дорогу от детской площадки в желтой машине с распахнутыми дверями сидели ребята примерно моего возраста. Их громкая музыка встряхивала сонную тишину. Господи, чего бы я только не отдала, чтобы заторчать. Чтобы подобреть, повеселеть и расслабиться. Чтобы делось куда-нибудь это острое раздражение и злорадство, когда хочется треснуть Джастина по лбу совком, если он еще хоть раз заноет или пожалуется. Он был требователен и нетерпелив — точная копия матери. Я старалась не забывать, что ему только четыре года, но со временем это перестало казаться мне оправданием.
В кармане лежало письмо, пришедшее утром от матери. Я развернула желтый тетрадный листок. Сейчас она хотя бы обращала на меня внимание.
Дорогая Астрид!
Тебе что, мало было дядюшки Эрни? Нет, теперь тебе надо было найти одну их самых позорных тварей, больше ни к кому ты не могла привязаться. Не смей позволять ей себя развращать! Дядю Эрни, по крайней мере, интересовало только твое тело. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, БЕГИ от этой женщины, как от плотоядной бактерии.
Да, патриархат создал этот несовершенный мир, мир тюрем, Уолл-стрит и приемных матерей, но «мир мужчин» — не та концепция, к которой стоит присоединяться! Господи, она же проститутка, чего ты от нее хочешь? Призывов «бороться за свои права»? Думаешь, ей, как негритянке, стыдно лизать хозяйские ботинки, заявлять, что это мир белых и надо как можно лучше приспособиться к нему? Будь она нацисткой, ей бы побрили голову и протащили по улицам. Такие женщины — паразиты, они жиреют на несовершенстве мира, как клещи на свинье. Конечно, любой клещ скажет, что это мир свиней!
Надеюсь, у моей дочери ума больше чем достаточно, чтобы не соблазняться этими ветхими побрякушками. Возьми «Женщину-евнуха» Джермейн Грир, и даже в вашей катастрофически убогой местной библиотеке должен найтись томик «Листьев травы».
Твоя мать.
Мать прописывала книги, будто лекарства. Ударная доза Уитмена, как касторка, поставит меня на ноги. Что ж, по крайней мере, она думала обо мне. Я снова для нее существовала.
Запах марихуаны во влажной послеполуденной духоте сводил меня с ума. Я с завистью смотрела на ребят вокруг желтой машины. Обычно я обходила стороной компании таких подростков, нескладных прыщавых парней, бросающихся сальными шуточками, напоминающих мне о своем владении миром. Оливия не испугалась бы их.
Она и здесь создала бы магию. Угадала бы, чего они хотят, получила бы власть дать им это или не дать. А я сумею?
Я повернулась к матери мальчика, игравшего с Джастином.
— Вы не можете минутку за ним посмотреть? Я сейчас вернусь.
— Ладно. — Она выдохнула струю дыма и втоптала сигарету в песок.
Подняв Кейтлин на руки, я пошла по газону к группке ребят, толкавшихся у машины. Мир мужчин. Я постаралась увидеть себя их глазами, глазами Рэя — высокая белобрысая девочка с распущенными волосами, смущенная улыбка на полных губах, голые ноги в шлепанцах. Подхватила сползающую Кейтлин, поправила челку. Все они уставились на меня. Я оглянулась проверить, смотрит ли та мамаша за Джастином. Она мазала своего сына солнцезащитным кремом.
— Можно затянуться разок? — спросила я. — Целый день тут сижу, тошно до ужаса.
Парень, чья кожа напоминала лунный ландшафт, протянул мне косяк.
— Мы тебя уже видели. Я Брайан, это П.Дж., это Верзила. И мистер Витамин.
Остальные закивали. Парни ждали, что я тоже представлюсь, но я не спешила. Я могла дать им это или не дать. Замечательное ощущение.
Трава была не самая лучшая, не такая, которую курил Рэй. Это было сразу заметно по запаху. Она пахла горелой соломой, сушила горло и вязала рот, но для меня была пьяняще-сладостной. Я жадно вдыхала дым, отворачиваясь от Кейтлин. Она капризничала, извивалась у меня на руках, но ее нельзя было отпускать — окажется под первой же машиной на дороге.
— Покупать будешь? — парень по имени П.Дж., крашенный в белый цвет чуб, футболка с кислотной надписью «Stone Temple Pilots».
— Сколько? — В кармане было три доллара детям на мороженое.
Все повернулись к пухлому подростку, мистеру Витамину, устроившемуся на заднем сиденье автомобиля.
— Пять баксов грамм, — сказал он. Переложив Кейтлин на другую руку, я еще раз затянулась. Как хорошо было торчать. Тяжелое веко карандашно-серого неба приподнялось, я могла вздохнуть и уже не с таким отвращением думать об остатке дня.
— У меня только три.
— Как это я тебя раньше не видел? Ты учишься в Бирмингемской? — спросил пухлый, вылезая из машины. У него были розовые щеки и кудрявые темные волосы, на вид ему было лет двенадцать.
— У меня только три.
— Как это я тебя раньше не видел? Ты учишься в Бирмингемской? — спросил пухлый, вылезая из машины. У него были розовые щеки и кудрявые темные волосы, на вид ему было лет двенадцать.
Я покачала головой, понимая, как он на меня смотрит, и впервые не смущаясь от такого взгляда. Ему что-то было нужно от меня, это было моими наличными, моим товаром. Я выдохнула дым в сторону от Кейтлин, красиво выгибая шею, направляя его взгляд куда мне нужно.
— У тебя парень есть? — спросил он.
— Сок! — заныла Кейтлин и потянула меня за майку. Узкая лямка спустилась с плеча. — Асси, сок!
Я потрясла ее, успокоила. Парни ощупывали взглядами круглый гладкий мячик моего плеча.
— Нет, — сказала я толстому, глядя, как он теребит губу.
Он облокотился на открытую дверь машины.
— Пососи у меня, дам тебе четверть унции. «Pilot» рассмеялся.
— Заткнись лучше, придурок недоделанный! — Он повернулся ко мне. — Полпакетика. Полпакетика — обкуриться можно.
Остальные смотрели, что будет дальше.
Подняв сползающую Кейтлин повыше, я оглянулась на детскую площадку. Какой далекой она теперь казалась. Качели мерно двигались вперед-назад, как машины на фабрике, по горкам-конвейерам съезжала готовая продукция. Надо мне это или нет? Парень прикусил толстую нижнюю губу — треснувшую, не целованную. Он изо всех сил старался выглядеть развязным и грубым, хотя из-под загара пробивался румянец. Пососать у него за пакетик травы? Если бы кто-то предложил такое раньше, меня затошнило бы. Но сейчас губы помнили Рэя, охват твердого столбика с буграми вен, его судорожные вздрагивания, пульсацию, неясную кожу головки, соленый вкус во рту. Я смотрела на толстого мальчика, стараясь представить, как это может быть.
Кейтлин возила носом мне по шее, старалась фыркнуть, прижавшись к ней губами, мазала меня слюной, смеялась, что-то лопотала сама себе. Я не знаю этих парней и никогда больше с ними не встречусь. Трава делала меня бодрой и смелой, помогала думать о будущей Астрид, о том, как далеко она пойдет, — словно это не я, а какая-то другая, которой Оливия гордилась бы.
— Подержите кто-нибудь Кейтлин. Только не отпускайте, она тут же удерет.
— Тут у всех дома целый выводок.
Отдав ее коротко стриженному молчаливому парню с клочковатыми кустиками на подбородке, я пошла за толстым в кусты возле задней стенки туалета. Он расстегнул брюки, приспустил их.
Я встала на колени, врезавшись ими в ковер сосновых иголок, — как кающаяся в церкви, как грешница. Совсем не как любовница. Он прислонился к шершавой крашеной стенке туалета, запустил руки мне в волосы, и я начала эти умоляющие движения. Прямо как «Мисс Америка».
С Рэем это было совсем не так. Тогда это было одно наслаждение за другим, все удивляло и ласкало, — губы, руки, нежная кожа, все было сюрпризом. То, что я делала сейчас, было противоположностью секса. Я ничего не чувствовала к этому парню, к его напряженному дрожащему телу. Это было скорее работой. Из секса вынули сердце, и он превратился во что-то, волнующее не больше чистки зубов. Когда толстый парень кончил, я сплюнула горькую слизь, вытерла рот краем майки. Я думала, он тут же уйдет, но он дал мне руку, помог подняться.
— Меня зовут Конрад, — сказал он. Конрад. Незнакомый вкус во рту, чужой запах в волосах. Он протянул мне пакетик травы.
— Если тебе еще что-нибудь понадобится, обращайся.
— Хорошо, — сказала я.
Мы вернулись к машине, я забрала Кейтлин. Мой первый заработок, думала я, возвращаясь с ней на площадку, пробуя это слово на вкус.
Из кухни было видно, как Оливия выходит на крыльцо, — гладкое тиковое дерево, бежевый шелк, блестящие волосы. Разрезая яблоко для Джастина и Кейтлин, глядя, как она изящно садится в «корвет» цвета шампанского, поворачивает руль, я вдруг поняла.
Это была ее работа. Оливия зарабатывала на свои новые машины, медные кастрюли — так же, как кто-то клеит макеты журнала или разносит почту. Растаман и водитель «БМВ» были для нее не любовниками, а клиентами. Просто поза на коленях изящнее, обстановка комфортнее, иллюзии заманчивее. И оплата существеннее, чем пакетик травы.
Я заявила Марвел, что приступаю к тренировкам, чтобы подготовиться к армии. По утрам я натягивала кроссовки, собирала волосы в хвост и принималась за наклоны, приседания и растяжки. Целое представление для нее. Армия — место надежное, там страховка, премии, говорила Марвел.
Потом я делала пробежку вокруг квартала. И однажды, подбежав к дому Оливии с противоположной стороны, постучала в дверь. Она была в белых джинсах, свитере и легких спортивных туфлях. Все это на ней выглядело заманчиво, сексуально. Я попыталась понять, почему. Туфли были необычные, слегка изогнутые, с кисточками. Свитер легко и нежно облегал тело, открывая одно плечо. Потом я нарисовала это плечо, блестящее, словно полированное дерево, — как оно выглядывает из пушистой шерсти имбирного цвета. Волосы были собраны в пучок, державшийся на длинной серебряной шпильке. Одна эта шпилька, наверно, стоила больше, чем целый мешок травы.
— Мне нужно с вами поговорить, — сказала я.
Оливия пригласила меня в дом, заглянула через мое плечо, закрывая дверь. Из магнитофона лился сочный мужской голос. Он пел по-французски, нежно и чувственно, едва выговаривая слова.
— Как хорошо, что ты зашла, — сказала она. — Мне хотелось тебя повидать, но было столько дел. Извини за беспорядок, я как раз прибиралась.
Она собрала на лакированный поднос тарелки и стаканы, хрустальную пепельницу с сигарными окурками. Интересно, кто из ее мужчин курил сигары. Тот, который на «БМВ», опять приезжал. Медленно поворачивался вентилятор, размешивая в воздухе остатки сигаретного дыма. Оливия отнесла поднос на кухню, вернулась с двумя чашками кофе.
— Молока налить?
Кофе был до того крепкий, что молоко не меняло его цвет.
— В тебе что-то изменилось, — сказала она. Показала на позолоченный стул со спинкой в форме арфы, положила на стол тонкую подставку под чашки с голландскими тюльпанами.
— Я пососала у толстого мальчика в парке. — Я вынула из кармана пакетик с травой, положила его на стол. — И он дал мне вот это.
Оливия взяла пакетик, подержала его в ладони, сложив пальцы чашечкой. Я подумала, что они должны быть сложены точно так же, когда держат мужской пенис. Перевернув ладонь, она слегка стукнула согнутыми пальцами по столу, покачала головой. Между бровями легли вертикальные линии.
— Астрид, я совсем не об этом тебе говорила.
— Мне хотелось попробовать, как это бывает.
— И как это было? — мягко спросила она.
— Не очень здорово.
Она протянула мне пакетик.
— Сверни, покурим вместе.
Я свернула косяк на тонкой подставке с цветочным рисунком. Получилось плохо, но она не стала помогать. Пока мы курили, я смотрела вокруг и думала, сколько спермы пролилось из-за всех этих вещей — картин, стульев со спинками-арфами, дорогих деревянных жалюзи. Должно быть, целый океан. Будь я на месте Оливии, меня мучили бы кошмары среди этих вещей — белые моря спермы, чудовища-альбиносы, живущие в их глубинах.
— Вам нравится заниматься сексом? — спросила я. — То есть вы всегда получаете от этого удовольствие?
— Мы получаем удовольствие от любого дела, которое умеем делать хорошо. Фигурист — от катания на коньках, поэт — от красивой строчки. — Она зевнула, потянулась, открыв плоский живот. — Мне нужно съездить по делу. Хочешь со мной?
Как лучше поступить, я не знала. Может быть, мать права, мне действительно надо бежать от нее. Оливия могла завладеть моей душой. Она уже ею владела. Но кто еще у меня был, какую другую красоту я могла видеть вокруг? Мы условились встретиться в конце квартала, чтобы Марвел не видела меня в «корвете».
Оливия опустила верх машины. Волосы у нее были повязаны белым шарфом в горошек, как у Грейс Келли. Есть ли на свете еще хоть одна такая роскошная женщина, как Оливия Джонстоун? Я скользнула на сиденье рядом с ней, до того низкое, что я почти лежала на нем, пригибая голову, чтобы никто меня не увидел, пока мы не отъехали достаточно далеко.
Этим облачным днем я влюбилась. В дорогу, в быстрое движение, в смену пейзажей. Обычно меня укачивало в машине, но трава избавила меня от этого, а мелькание сосен на обочине сняло, как корку с апельсина, тоску, окутавшую меня после того случая в парке. Остался только мелодичный напев двигателя, ветер в лицо, покатый профиль Оливии, ее большие солнечные очки, баллада Колтрейна «Найма», раскрывавшаяся, словно книга. «Потаскуха из соседнего дома только что купила "корвет"». Оливию я тоже любила — за то, что она делила все это со мной, за эту жемчужину цвета шампанского, которую она достала из глубин белого моря.
Мы доехали до Вентуры, свернули к каньону Колдуотер. Изгибы дороги были похожи на переливы саксофона. Машина словно вторила им, двигалась им в такт, взбираясь и съезжая по холмам несущейся мимо долины, мимо ранчо, белых блочных домов, черных кипарисов, посаженных скучными рядами и геометрически подстриженных. Наконец мы поднялись в Беверли-Хиллз.