— Это моей двоюродной бабушки Присциллы, — сказала Клер. — Она надевала его на первый бал в, «Уолдорф-Астории»[50], прямо перед Первой мировой.
Лежа на кровати в одном белье, с потемневшими от пота волосами, она положила поперек лба браслет из дымчатого топаза. Между камнями были вставки из тонкой золотой цепочки, узорная застежка доставала кончик носа. Болезненная худоба ее бросалась в глаза — острые углы костей выступали на бедрах, ребра торчали, как у деревянного Христа. Из-под резинки трусиков выбился фабричный ярлык.
— Она была медсестрой в сражении на Ипре. Отважная женщина.
У каждого украшения, каждой бусины была своя история. Я выудила из сверкающей между нами горки кольцо с квадратным ониксом. На его гладкой черной поверхности сверкал крошечный бриллиант. Попробовала надеть, но кольцо было слишком маленькое, налезало только на мизинец, и то не дальше первого сустава.
— Чье оно было? — спросила я Клер, протягивая руку, чтобы она не поднимала головы.
— Прабабушки Матильды. Парижанки до мозга костей.
Хозяйка кольца умерла больше ста лет назад, но сейчас, держа его в руках, я чувствовала себя толстой, ширококостной и неотесанной. Дворняжкой. Глядя на оникс, я представляла черные, как сажа, кудри и острый язык прабабушки Матильды. Ее черные глаза подмечали бы все неловкости, ей не понравились бы мои руки и ноги, большие и неуклюжие. Я была бы слишком велика для изящных маленьких стульев и тонких фарфоровых чашечек с золотыми ободками — лось среди антилоп. Я протянула кольцо Клер, и оно легко скользнуло ей на палец.
Гранатовое колье, охватившее мне шею ледяным ободком, было свадебным подарком ее прадедушки, мельника из Манчестера, его жене Беатрисе. Золотой ягуар с изумрудными глазами, которого я посадила на коленку, был привезен в двадцатых годах из Бразилии теткой отца Клер, Джеральдин Вудз, танцевавшей с Айседорой Дункан. У меня на руках, на груди, на шее размещался семейный альбом Клер. Бабушки с материнской стороны, двоюродные бабушки с отцовской, женщины в длинных платьях из тафты, бархата, нежного шелка. Времена, страны, города, человеческие личности были заперты в драгоценных камнях, в узорчатом металле.
По сравнению с этим великолепием мое прошлое было серо и расплывчато — история, однажды рассказанная матерью, и потом ею же объявленная неправдой. У меня не было ониксов и аквамаринов, увековечивших жизни предков. У меня были только их глаза, их руки, форма носа, ностальгия по снегопадам и вырезанным на дереве письменам.
Закрыв глаза, Клер положила в одну глубокую впадину поверх века золотое колье, в другую нефритовые бусы.
— Раньше так хоронили, — сказала она, осторожно, чтобы ничего не соскользнуло. — С полным ртом самоцветов и с золотыми монетами поверх глаз. Плата паромщику.
Круглые кораллы обвились вокруг пупка, двойная нитка жемчуга легла меж ее грудей. Спустя минуту Клер подняла жемчужное ожерелье, открыла рот, и оно струйкой стекло туда, накрыв губы блестящими муравьиными яичками. Мать подарила ей это ожерелье на свадьбу, хотя ей не нравилось, что Клер вышла замуж за еврея. Клер рассказала мне об этом очень осторожно, думая, что я буду шокирована, но я успела пожить с Марвел Терлок, с Амелией Рамос. Расовые предрассудки уже не поражали меня, было только интересно, почему мать подарила ей жемчуг.
Клер замерла, притворяясь мертвой — покрытое испариной тело в розовом шелковом белье, усыпанное драгоценностями. Мне не очень-то нравилась эта новая игра. Сквозь небольшую полоску стекла под закрытыми жалюзи виднелся сад, одичавший этой весной. Клер больше не ухаживала за ним, ничего не полола и не подрезала, мелькая островерхой китайской шляпой. Даже цветы не подвязывала, стебли склонялись под тяжестью бутонов, оставшиеся с прошлого года гладиолусы завалились набок. Мексиканские примулы заполонили некошеный газон.
Рон опять ездил в командировки, сейчас он был в Андалусии, снимал сюжет о цыганах. Неустанно прочесывал мир в поисках странного и загадочного, страну за страной, милю за милей. Но чтобы увидеть нечто таинственное и зловещее, ему достаточно было бы сейчас войти в собственную спальню и посмотреть на жену, лежащую навзничь в трусиках и бюстгальтере, украшенную нефритом и жемчугом, представляющую собственную смерть. Или ящичек вуду под кроватью, с потерянными ножницами и электронной ручкой, нашпигованный магнитами и склеенными полароидными фотографиями, — всеми этими заклинаниями на возвращение домой.
Вдруг Клер подавилась жемчугом. Поднялась и закашлялась, драгоценности посыпались с нее на постель. Нитка жемчуга выскользнула изо рта, Клер поймала ее ладонью. На бледном лице выделялись неестественно красные губы, темные круги под глазами. Она кашляла и кашляла над горстью мокрых перламутровых муравьиных яичек, сидя спиной ко мне на краю кровати, и ее позвоночник тоже напоминал нитку бус.
Клер протянула ко мне руку — грязные короткие ногти, нежные кончики пальцев, как у ребенка. Массивные кольца на этой руке казались слишком крупными, ненастоящими, как детские перстни. Я протянула ладонь, и Клер приложила ее к влажной от пота щеке. Лицо у нее горело.
— Рон скоро приедет, — уверяла я, положив голову ей на плечо, касаясь горячей спины. Она кивнула в ответ — тяжелая голова качнулась, как неподвязанный тюльпан, резче выступили узелки позвоночника.
— Только апрель, а уже так жарко. Что же я буду делать летом?
Одна кожа и нервы, ни веса, ни внутренностей. Кожаный воздушный змей, растянутый сухим горячим ветром.
— Будем ходить на пляж, — предложила я.
— Это не то. — Она дернула головой, резко, словно на нее села муха.
В бедро уперлось что-то острое — я сидела на каком-то камне. Высвободив руку, я достала аквамарин, большой, как миндальный орех в скорлупе. Аквамарины растут вместе с изумрудами, объяснила мне Клер, но изумруды хрупкие и всегда распадаются на мелкие части. Аквамарины крепче, они часто вырастают в большие кристаллы, и поэтому стоят не так дорого. Крупный, нераздробленный изумруд — вот по-настоящему ценный камень.
Я протянула Клер аквамарин — синий лед, цвета глаз моей матери. На ее указательном пальце камень болтался, как железное кольцо на дверной ручке.
— Это мамино. Отец подарил ей его на память о кругосветном путешествии. — Кольцо соскользнуло на покрывало. — Ей оно тоже было велико.
С улицы доносился свист попугая миссис Кромак — три с половиной восходящие ноты. Проехал фургон с мороженым, грохоча «А поезд свистит». Клер легла, положив руку под голову, чтобы лучше меня видеть. Даже сейчас она была очень красива — распущенные темные волосы, влажные у лба, блестящие выгнутые брови, маленькие груди под розовым шелком.
— Если бы ты захотела расстаться с жизнью, как бы ты это сделала?
Перевернувшись на живот, я продолжала перебирать драгоценности. Вот золотой браслет. Слишком мал для моего запястья. Сколько раз я думала о самоубийстве, перебирала в пальцах разные способы, как нефритовые бусины.
— Я бы не стала этого делать.
Она приложила к плоскому животу индийское серебряное колье. Металл струился в тоненьких, как волоски, трубочках, словно ртуть.
— Ну, допустим, что ты очень захотела бы.
— Моя религия это запрещает.
Капля пота прочертила дорожку между моих грудей, стекла в пупок.
— Какая религия?
— Религия выживания.
Клер не должна допускать таких мыслей. Я не буду играть в эту игру. Это против всех правил.
— Представь, что тебе это было бы нужно. Скажем, если бы ты была очень старой, и у тебя был бы неизлечимый рак.
— Я бы приняла демерол и переждала бы. — Нельзя было говорить с Клер о самоубийстве. Это было слишком похоже на фразу из стихотворения матери о череде злых поступков. Никогда я не назову Клер самый верный способ, способ мальчика, больного раком костей. Вводишь кубик воздуха в вену, и он плывет там, светлый, как жемчужина. Двоюродная бабушка Присцилла наверняка не раз применяла его в полевом госпитале, когда кончался морфий. Или доза цианида на корень языка, как дают таблетки собакам. Действует очень быстро. Когда планируешь самоубийство, медленные способы не годятся — кто-нибудь может прийти, вызвать врачей.
— Знаешь, как бы я это сделала? — Сцепив руки поверх коленей, Клер немного покачалась, согнув спину. Как упорно она тянула меня на эту дорогу. Но я туда не хотела.
— Пойдемте на пляж, а? От этой жары можно с ума сойти.
Она меня даже не слышала. В глазах появилось мечтательное выражение, как у влюбленной девочки.
— Я бы отравилась газом. Это хороший способ. Говорят, все равно что лечь и заснуть.
Как человек, который замерзает в сугробе. Он долго шел, он устал, хочется просто лечь на минутку, немного отдохнуть. Не так уж и холодно. Так хочется спать, так хочется перестать бороться с метелью, с обволакивающей ночью, лечь в эту пушистую белизну и поспать. Я ее понимала. Мне снилось иногда, что я плыву с аквалангом вдоль отвесной коралловой стены, азот постепенно накапливается в крови, наступает эйфория, и единственный путь — туда, в темноту и забвение.
Надо ее разбудить. Похлопать по щекам, поднять на ноги, напоить черным кофе. Я рассказала Клер о японском матросе, который плавал на шлюпке четыре дня и повесился.
— Его нашли через двадцать минут. Тело было еще теплым.
Раздалось жужжание газонокосилки. В воздухе разливался сладкий запах жасмина. Клер вздохнула, выпятив острые, как лезвия газонокосилки, ребра.
— Сколько может человек носиться по морю, глядя на пустой горизонт? Сколько ты проплаваешь, прежде чем решишь, что все кончено?
Что я могла ей ответить? Я плавала так годами. Клер стала моей спасательной яхтой, приплывшей из глубин черепахой. Я положила голову ей на плечо. От нее пахло потом и «Л'эр дю тан», но теперь этот запах стал душным и неприятным, словно ее тоска испортила духи.
— Все может быть, — сказала я.
Клер поцеловала меня в губы. У поцелуя был вкус кофе со льдом и кардамоном, и он ошеломил меня — ее влажная горячая кожа, запах немытых волос. Мне было неловко, но я не стала отстраняться. Клер я позволила бы все. Она упала на подушку, закрыла глаза ладонями. Я лежала над ней, опираясь на локоть, и не знала, что сказать.
— Я чувствую себя такой бессмысленной, — вздохнула Клер. Повернулась на другой бок, спиной ко мне. С шеи соскользнул гранатовый кулон, упал на плечо сзади. Грязные волосы тяжело свисали, как гроздь черного винограда, талия и бедра изгибались гитарным изгибом. Она взяла нитку жемчуга, уложила его спиралью на покрывале, потом потянула к себе, разрушая рисунок. Попробовала еще раз, еще, как девочка, обрывающая лепестки на ромашке, словно пытаясь узнать правильный ответ.
— Если бы я родила ребенка… — Она опять вздохнула.
У меня в груди шевельнулась струна, редко подававшая голос. Мне всегда было ясно, я — не настоящая дочь, только замена тому, чего она действительно хочет. Если бы у Клер родился ребенок, я стала бы ей не нужна. Но о ребенке и речи быть не могло, она и так была истощена. Я слышала, как ее рвет после еды.
— Один раз, в Йеле, я забеременела. Разве я знала, что это мой единственный шанс родить?
В тишине слышалось только завывание газонокосилки. Мне хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но в голову ничего не приходило. Я перекинула гранатовый кулон ей через плечо. Болезненная худоба Клер делала ее желание абсурдным, невозможным. Потеря веса была так велика, что теперь она могла носить мою одежду. Она так и делала, когда я была в школе. Иногда я приходила домой, и некоторые вещи были теплыми, пахли «Л'эр дю тан». Я рисовала ее в одежде, которая ей нравилась, — в клетчатой юбке, в обтягивающей кофточке, — как она стоит перед зеркалом, представляет, что ей шестнадцать лет, что она учится в старших классах. Неуклюжий подросток вроде меня прекрасно ей удавался — Клер скрещивала ноги, как я, переплетала их, цепляла ступней за икру. Пожимала плечами, прежде чем я успевала что-то сказать, заранее отвергая все мои доводы. Даже улыбалась, как я, — застенчивой улыбкой, вспыхивающей и исчезающей за секунду. Примеряла меня, как мою одежду. Но Клер не хотела быть мной, она просто хотела быть шестнадцатилетней.
Глядя в сад сквозь полоску стекла под жалюзи, рассматривая длинные тени от кипариса, от пальмы, тянущиеся по нестриженному газону, я думала — ну было бы ей шестнадцать, и что? Она не повторила бы ошибок, которые у нее были? Решила бы что-то исправить? Может быть, ей вообще не надо было ничего решать, просто жить, как живется в шестнадцать лет. Только она примеряла не ту одежду. Не того человека. Я не та, какой она хотела бы стать. Клер слишком нежная и хрупкая, моя жизнь раздавила бы ее, как давление на большой глубине мелководную рыбу.
Так она проводила большую часть времени — лежа на кровати и думая о Роне. Когда он приедет, есть ли у него другая женщина. Прикидывала, какие события и предметы оказывали негативное влияние, какие позитивное. Перебирала семейные талисманы, драгоценности женщин, которые что-то сделали в жизни, кем-то стали, или хотя бы находили в себе силы каждый день одеваться. Женщин, которые ни разу не целовали приемных дочерей, когда чувствовали себя бессмысленными, не позволяли сорнякам расти в саду, когда для прополки было слишком жарко.
Не надо уделять столько внимания своей тоске, хотела я сказать. Тоска не гостья. Не надо ставить ее любимую музыку, искать для нее стул поудобнее. Тоска — это враг. Я всегда боялась за Клер, когда она так открыто чего-то желала. Если человек начинает стремиться к чему-то изо всех сил, это наверняка отнимется у него, я знала по опыту. Мне не нужно было ставить зеркала на крышу, чтобы это понять.
Когда приехал Рон, ей стало легче. Клер встала, приняла душ, убралась в доме. Приготовила еду, гораздо больше, чем нужно, накрасила губы.
Вынула из проигрывателя Леонарда Коэна и поставила Тедди Уилсона, «Бейсн-стрит-блюз». По ночам они занимались любовью, иногда даже после ланча, — особенного шума не было, но я слышала тихий смех за закрытой дверью.
Однажды, рано утром, когда Клер еще спала, Рон в гостиной взял телефонную трубку. Звонила женщина, я тут же поняла это, глядя, как он стоит у столика в своих пижамных штанах, улыбается и теребит шнур мягкими пальцами. Она что-то сказала, и он рассмеялся.
— Камбала… Да все равно… Ну треска…
Увидев меня на пороге, он вздрогнул. От розовых гладких щек отлила кровь, потом прилила опять, еще ярче. Рон запустил руку в волосы, под пальцами побежали полоски белой кожи. Еще минуту он говорил — встречи, перелет, гостиница, потом записал все это в блокноте, вынутом из портфеля. Я продолжала стоять в дверях. Рон повесил трубку.
— Едем в Рейкьявик. — Он поддернул пижамные штаны. — Горячие источники с доказанным исцеляющим эффектом.
— Возьмите Клер с собой, — сказала я. Сунув блокнот в портфель, Рон застегнул его, закрыл на замок.
— Я все время буду работать. Ты же знаешь Клер — будет сидеть в номере и перебирать бредовые фантазии. Это был бы сплошной кошмар.
Хоть и неохотно, но я с ним согласилась. Зачем бы Рон ни уезжал — крутить романы, просто побыть подальше от Клер или даже, хотя вероятность и мала, в поте лица зарабатывать на жизнь, — эта поездка будет для Клер катастрофой, если он не сможет проводить время с ней. Клер не пойдет гулять по городу в одиночку, смотреть достопримечательности, она будет сидеть в отеле и думать, чем он занимается в этот момент, у какой женщины с ним роман. Будет просто мучить себя.
Но это не развязывало ему руки. Он же муж Клер, он несет за нее ответственность. Мне не нравилось, как он разговаривал по телефону с этой женщиной в собственном доме Клер. Я представила, как Рон сидит с ней в полутемном ресторане, так же мягко шепчет ей что-то соблазнительное.
Я облокотилась о косяк, чтобы Рон не мог вернуться в постель и сделать вид, что ничего не случилось. Он должен понять, что сейчас нужен ей. Сейчас его главные обязанности здесь.
— Клер недавно сказала мне, как она будет расставаться с жизнью, если захочет это сделать.
Это задело его, пробило брешь в невозмутимой добродушной мягкости. Рон стал похож на человека, не заметившего ступеньки на тротуаре. Или на актера, забывшего роль. Он опять запустил руку в волосы — тянул время.
— Что она сказала?
— Сказала, что отравится газом.
Рон сел в кресло, закрыл глаза, прижал ладони к лицу. Мягкие кончики пальцев сошлись над носом. Мне вдруг стало жалко и его тоже. Я хотела только обратить его внимание на происходящее, дать понять, что он не может просто так улететь, делая вид, что с Клер все нормально. Нельзя оставлять ее только на меня.
— Как ты думаешь, это только разговоры? — В карих глазах Рона прятался страх.
Он меня спрашивает? Все ответы должны быть у него. У мужчины, крепко держащего в руках нашу жизнь, решающего, когда вставать и когда ложиться, какой канал смотреть, как относиться к испытаниям ядерного оружия и социальным реформам. Это в его мягких розовых ладонях лежал наш с Клер мир, словно большой баскетбольный мяч. Это в него упирался сейчас мой беспомощный взгляд — меня приводила в ужас мысль, что он не знает, способна ли Клер на самом деле убить себя или нет. Ведь он ее муж. А кто я? Ребенок, из жалости взятый в дом.
Перед глазами замелькали картинки — Клер на постели, вся в драгоценностях, с жемчугом во рту. Чего она только не отдала бы, чтобы быть с Роном. Ее ночной плач, побелевшие руки, тело, сложившееся почти пополам, словно у нее спазмы в желудке. Нет, не все было безнадежно, Клер по-прежнему ждала меня из школы, не хотела, чтобы я нашла ее мертвой.
— Ей очень не хватает вас.
— Уже почти «мертвый сезон», у меня скоро отпуск. Можно поехать куда-нибудь. Отдохнуть по-настоящему, спрятаться ото всех. Только мы втроем. Снять домик где-нибудь в Йелоустоне. Как ты думаешь?
Жить втроем на природе, ездить верхом, ходить в походы, сидеть у костра, смотреть на звезды. Ни телефона, ни факса, ни даже ноутбука. Ни встреч, ни вечеринок, ни друзей, зашедших показать сценарий. Рон целиком будет с ней. Да, Клер будет ждать эту поездку. Отпуск с Роном она не захочет упустить.