— До встречи утром. Не закрывай окно.
Выбравшись из мешка, я смотрела, как она садится на грязный велосипед, как исчезает на широкой, залитой лунным светом дороге. Темная громада гор проступала на светлом фоне неба, телефонные столбы по обочинам сходились в той точке, где исчезла Кэроли. Я представила себе, что можно пойти по дороге до этой точки исчезновения и выйти, пройдя через нее, в какое-нибудь совершенно другое место.
— Без Иисуса мне бы давно не жить на свете, — сказала Старр, подрезая полуприцеп, оглушительно загудевший в отместку. — Это святая правда. У меня забрали детей, я готова была убивать на большой дороге.
Я сидела рядом с ней в ее «форде-торино», Кэроли горбилась на заднем сиденье, рассматривая ножной браслет, подарок бойфренда Деррика. Старр вела машину слишком быстро, превышая среднюю скорость на дороге, курила одну за другой «Бенсон энд Хеджес 100» и слушала христианское радио. Кроме этого, она успевала рассказывать о том, как была алкоголичкой и кокаинисткой, работала гологрудой официанткой в клубе под названием «Тропиканка».
Старр не была красива, как моя мать, но от нее трудно было оторвать взгляд. Раньше я никогда не видела женщины с такой фигурой. Такие были только на последних страницах «Лос-Анджелес уикли» — красотки, висящие на телефонной трубке. Из нее била неукротимая, ошеломляющая энергия. Старр никогда не переставала разговаривать, смеяться, поучать, курить. Интересно, какой она была под кокаином?
— Мне не терпится показать тебе преподобного Томаса. Ты уже приняла Христа как своего личного Спасителя?
Некоторое время я размышляла, не сказать ли ей, что мы вешаем наших богов на деревьях, но решила не говорить.
— Ну, значит, примешь. Боже, стоит тебе только услышать этого человека, и ты увидишь выход из греховной бездны.
Кэроли закурила «Мальборо», опустила оконное стекло.
— Вот брехливая задница. Как ты только умудряешься глотать это заученное дерьмо?
— «Верующий в Меня, даже если умрет, оживет» — не забывай об этом, мисси, — сказала Старр.
Она никогда не называла нас по именам, даже своих родных детей, только «мистер» или «мисси».
Старр везла нас в соседний город, Санлэнд, где был супермаркет «Кловестайм», — хотела купить мне новые вещи для моей новой жизни. Я никогда не бывала в таких магазинах, одежду мы с матерью покупали на развалах в Венисе. В «Кловестайм» яркие краски набросились на нас со всех сторон. «Розовый»! — кричали они под мерцающими флуоресцентными лампами. «Бирюзовый! Кислотный желтый!» Старр нагрузила меня одеждой и завела вместе с собой в примерочную, чтобы можно было продолжать разговор.
В кабинке она натянула на себя узкое полосатое мини-платье, разгладила его на ребрах, повернулась боком, оценить, как оно смотрится в профиль. Полоски увеличивали и подчеркивали ее грудь и ягодицы, как опарт[13]. Я старалась не рассматривать Старр, но равнодушной остаться было трудно. Интересно, что сказал бы преподобный Томас, увидев ее в таком платье.
Нахмурившись, она стянула платье через голову и повесила обратно на вешалку. Оно все еще сохраняло форму ее фигуры. В маленькой примерочной такое тело было слишком большим испытанием для глаз. Ничего не оставалось, как смотреть в зеркало на нее, на ее груди, почти выпадающие из бюстгальтера. Крестик прятался между ними, будто змея меж камнями.
— Грех — это вирус, так говорит преподобный Томас. Он охватил всю страну, как триппер. Пока в стране есть триппер, от заражения никто не застрахован. И грех то же самое. У нас есть множество самооправданий. Например, какая разница, поднесу я сегодня к носу кокаин или нет? Что плохого в желании всегда наслаждаться? Кому это вредит? — Старр широко открыла глаза, и мне стал виден клей ее накладных ресниц. — Это вредит нам самим, и это вредит Христу. Потому что это заблуждение.
Последнюю фразу она произнесла мягко и ласково, как на занятиях в школе нянек. Я попробовала представить, каково работать в ночном клубе. Каково это — входить с голой грудью в комнату, полную мужчин.
… — Вирус сжигает тебя изнутри, и ты заражаешь все вокруг. О, подожди, вот ты услышишь преподобного Томаса! — Она примеряла розовое обтягивающее платье, тянула его вниз на бедрах. Опять нахмурилась: ей не нравилось, как оно сидит на спине. Платье так плотно обтягивало ее, что местами задиралось. — Тебе оно больше подойдет.
Она стремительно стащила платье и протянула его мне. От него пахло ее тяжелыми насыщенными духами — «Обсессион». Когда я разделась, она очень внимательно рассмотрела мое тело, словно решая, купить его или нет. У меня порвалось белье.
— Пора носить лифчик, мисси. Тринадцать лет, скажу я тебе. Мне первый лифчик купили в четвертом классе. Или ты хочешь, чтобы они свисали до колен к тридцати годам?
Тринадцать? Шок от этого известия заставил меня уронить с банкетки груду одежды. Я перебрала в памяти прошедший год. Суд над матерью, все эти вызовы и вопросы, лечение, социальные работники. Где-то между тем и другим мне исполнилось тринадцать лет. Я перешла эту границу во сне, и никто не разбудил меня, чтобы поставить штамп в паспорт. Тринадцать. Мысль была до того оглушительна, что я даже не спорила, когда Старр покупала мне розовое платье, чтобы ходить в церковь, два лифчика, «чтобы ничего не провисло до колен к тридцати годам», упаковку трусов и что-то еще.
Мы зашли в соседний «Пэйлесс»[14] за обувью. Старр сняла со стенда пару красных туфель на высоких каблуках, примерила без носков. Постояла, разглаживая шорты на бедрах, покачала головой, сделала гримасу и поставила их обратно.
— Ну и что, если я так думаю? Кому какое дело, если я выставляю сиськи перед носом у посторонних людей? Это мое дело и ничье больше.
— Мама, пожалуйста, замолчи, — прошептала Кэроли. — Люди смотрят.
Старр протянула мне пару розовых туфель на каблуках, в тон моему платью. Я надела их. Ноги у меня в них были как у Дейзи Дак, но Старр туфли понравились, и она всучила их мне.
— Она запросто могла бы походить в каких-нибудь дурацких спортивных тапочках или в чем-нибудь в этом роде, — сказала Кэроли. — Что ей нужно-то? У нее весь гардероб — двое трусов.
Я выбрала пару туристских ботинок, надеясь, что цена не очень высока. У Старр был огорченный вид, когда я показала их ей.
— Они не очень-то… симпатичные.
Но ведь змеи редко жалят выше лодыжки.
В воскресенье утром Кэроли поднялась рано. Я удивилась, — в субботу ее сон длился до полудня. Но сегодня она была на ногах уже в восемь, одетая, с рюкзачком на спине.
— Ты куда?
— Шутишь, что ли? — Она провела напоследок щеткой по своим рыжеватым волосам. — Я не собираюсь тратить день на разглагольствования Преподобного Нудилы о Крови Агнца. — Она бросила щетку на комод и вылетела из комнаты. — Сайонара!
Входная дверь хлопнула.
Я поняла намек Кэроли и притворилась больной. Старр сурово посмотрела на меня.
— В следующее воскресенье, мисси. — На ней была короткая белая юбка, персиковая блузка и туфли на четырехдюймовых шпильках. Меня обдало сильной струей «Обсессион». — И никаких отговорок.
— Только услышав, как «торино» Старр выехал на центральную дорогу, я отважилась одеться и выйти позавтракать. Хорошо было остаться одной. Мальчики играли где-то среди камней, слышались отдаленные звоночки велосипедов. Я как раз принялась за еду, когда бойфренд Старр вышел из спальни, босой, в одних джинсах, натягивая через голову майку. Грудь у него была худая, покрытая густыми завитками, светлыми с сединой, спутанные волосы еще не были собраны в хвост. Он побрел по коридору к ванной, слышен был звук струи в унитазе. Плеск, фырканье, журчание воды. Потом он пошел в большую комнату, взял сигарету из пачки, закурил. Один палец на державшей сигарету руке отсутствовал, на другом не хватало фаланги. Он улыбнулся, заметив, что я смотрю на эту руку.
— Видела, как столяр заказывает столик в ресторане? На троих, пожалуйста! — он поднял искалеченную кисть.
По крайней мере, не переживает по этому поводу. Бойфренд Старр почти нравился мне, хотя было неловко при мысли, что это он был причиной «господа всемогущего» из-за перегородки. Обычный мужчина — худое лицо, темные печальные глаза, длинные седеющие волосы. Мы должны были называть его дядя Рэй. Он открыл холодильник и достал пиво. «Шшш-шшт», — вздохнуло из-под пробки.
— Пропускаешь иисусово шоу? — Он не столько пил пиво, сколько просто лил его в горло.
— Вы тоже.
— Меня хоть стреляй, не пойду, — сказал он. — У меня простая теория: если и есть на свете бог, он такой козел, что никаких молитв не заслуживает. — Дядя Рэй громко рыгнул и улыбнулся.
Я никогда особо не задумывалась о Боге. Знала «Сумерки богов», знала Мировое Древо. Знала об Олимпе с его скандалами, об Ариадне и Вакхе, о Данае с золотым дождем. Знала Шиву, Парвати и Кали, Пеле, богиню вулкана, но о Христе мать запрещала даже упоминать. Она отказывалась ходить на школьные рождественские спектакли. Велела попросить, чтобы вместо меня играла другая девочка.
Единственное, что я ощущала как-то относящимся к Богу, было ясное синее небо и особая тишина, но разве такому молятся?
Дядя Рэй прислонился к двери и курил, глядя во двор на большое перечное дерево, на свой пикап. Прихлебывал пиво, которое держал в одной руке с сигаретой — довольно ловко для человека, лишенного двух пальцев. Прищурил глаза, выдыхая на улицу дым.
— Этот преподобный просто хочет ей вставить. Скоро он велит ей гнать меня, вот тогда-то я и возьмусь за свой тридцать восьмой и прочту ему парочку проповедей. А потом прольется немного Крови Агнца.
Я вылавливала из мюсли цукаты, раскладывала их на краю тарелки — малиновые полумесяцы, зеленые звездочки.
— Это же не грех, если вы поженитесь, — сказала я.
Думала, он не слышит меня, но он слышал.
— Я уже женат, — сказал он, глядя куда-то в сторону перечного дерева, ветки которого струились вниз, словно длинные волосы. — Давненько у меня этот вирус, — ухмыльнулся он через плечо.
Звездочки и полумесяцы падали с бортика в тарелку, и я отправляла их в рот.
— А где ваша жена?
— Понятия не имею. Года два-три уже ее не видел.
У него был такой невозмутимый вид, словно ему все равно, что кто-то живет на свете, нося его имя, часть его жизни в себе, а он даже не знает, где сейчас этот человек. Голова закружилась, словно при качке, когда хочется схватиться за что-то тяжелое и держаться за него. Вот она, жизнь, которую мне предстоит жить, — никто не связан друг с другом, люди цепляются за кого-то, как за камень в прибое, но их тут же смывает. И меня может смыть, пока я расту. Мать тоже может потерять меня из виду и через несколько лет на вопрос обо мне так же пожать плечами: «Года два-три уже ее не видела».
Стало больно, как от удара в живот. Можно уйти на годы и никогда больше не увидеться с ней. Вот так. Запросто. Люди теряют друг друга, ладони выскальзывают в толпе одна из другой. Я могу больше никогда не увидеть ее. Эти пустые глаза в сухом аквариуме, согнутая спина. Господи, как же я могла не думать об этом все эти месяцы? Мне нужна мать, нужно держаться за что-то, чтобы не смыло.
— Эй, ты чего? — дядя Рэй подошел ко мне и сел рядом за стол. Потушил сигарету о банку с пивом, взял меня за руку. — Не плачь, малыш. Что случилось? Скажи дяде Рэю.
Но я только вздрагивала от рыданий, острых, мучительных, как бритвенные порезы.
— По маме скучаешь?
Я кивнула. Словно две горячие руки сжимали мне горло, выдавливая из глаз соленую воду. Из носа текло. Рэй подвинул стул и обнял меня, протянул носовой платок. Я уткнулась лицом ему в грудь и расплакалась, слезы и сопли промочили футболку. Хорошо, когда тебя обнимают, когда крепко держат. Хорошо было вдыхать его запах — запах сигарет, потного тела, пива и свежей древесины, какой-то зелени.
Он держал меня, надежно и крепко, он не дал бы уплыть неизвестно куда. Разговаривал со мной, говорил, что никто меня не обидит, что я отличная девчонка, что все будет хорошо. Потом вытер мне щеки ладонью, поднял за подбородок мое лицо, отвел волосы с глаз.
— Ты здорово по ней скучаешь, а? Скажи-ка, она тоже симпатичная, как ты?
Глаза у него были такие грустные и добрые, что я даже чуть улыбнулась.
— У меня есть фотография. — Я бросилась к себе в комнату и принесла последнюю книжку матери, «Пыль». Бережно провела рукой по ее лицу на задней обложке, где был снимок с побережья Биг-Сюр. Огромные камни в прибое, прибитые к берегу бревна. Ее рыбацкий свитер, волосы, подхваченные ветром. Она была похожа на Лорелею, только что потопившую корабль. Одиссею пришлось бы опять привязывать себя к мачте.
— Ты будешь красивее, — сказал он. Вытерев нос о рукав футболки, я улыбнулась.
Люди иногда застывали посреди рынка, глядя на мать. Не так, как смотрели на Старр, их поражала совершенная красота Ингрид. Их поражало, что она ходит на рынок и ест, как все. Обладание подобной красотой я даже представить себе не могла. Не осмеливалась. В этом было что-то сверхъестественное, пугающее.
— Не может быть.
— Может, может. Просто у тебя другой тип. Ты милашка. У твоей матери такой вид, будто она кусается, — я не против, грубость тоже заводит, но ты понимаешь, о чем я. К тебе будут липнуть, как мухи к меду. — Он так внимательно смотрел в мое поникшее лицо, так ласково меня утешал. — Слышишь? Ты будешь штабеля поклонников раздвигать, когда захочешь прогуляться.
Никто никогда не говорил мне такого. Даже если он просто врал, чтобы мне стало легче, — разве мое настроение хоть кого-нибудь сейчас волновало?
Рэй пролистал несколько страниц.
— Смотри, тут одно про тебя есть.
Я быстро перевернула лист, щеки вспыхнули. Я знала это стихотворение.
Шш-шшш,
Астрид спит.
Мать читала его на выступлениях, а я сидела за своим столиком и рисовала, делая вид, что не слышу ее, что она описывает не меня, не мое тело, не мои нескладные детские ноги. Это стихотворение я терпеть не могла. Она что, думала, я не понимаю, о чем она говорит? Что мне все равно, кому она это читает? Нет, она думала, раз я ее дочь, то принадлежу ей и она может делать со мной все, что хочет. Превращать меня в стихотворение, выставить в его рамке мои куриные кости, мою ракушку каури, мою нераскрытую женщину.
— Что с ней случилось? — спросил дядя Рэй.
— Убила своего бойфренда, — сказала я, опустив глаза на ее фотографию. Этот профиль пронзал мне ребра, буравил внутренности, рвал правое легкое. С ресницы сорвалась слеза, упала на ее черно-белое лицо. Я размазала каплю по странице. — Она сейчас в тюрьме.
Рэй пожал плечами. Словно это было в порядке вещей. Хорошим не назовешь, конечно, но ничего особенного.
Восьмой класс я заканчивала в средней школе Маунт-Глисон, моей третьей школе в этом учебном году. Никого там не знала, ни с кем не хотела знакомиться. На ланч мы ходили с Дейви. Устраивали викторины с карточками, которые он сделал. Как называется детеныш хорька? Котенок. Сколько котят в помете? От шести до девяти. Созвездие Андромеда. Основная особенность? Большая туманность Андромеды. Самый интересный объект наблюдения? Двойная звезда Гамма Андромеды. Расстояние до Земли? Два миллиона световых лет. Аномалии? В отличие от других спиральных туманностей, которые с огромной скоростью удаляются от нас, Андромеда приближается к нам на триста километров каждую секунду.
Социальный работник часто посещал наш трейлер, сидел со Старр, стараясь принять выигрышную позу на крыльце под космами паучьей травы. Однажды он сказал, что мою мать перевели в женскую тюрьму рядом с Чино и после четверга к ней допускаются посетители. В тюрьме работает служба, организующая посещения родителей-заключенных их детьми, и скоро я поеду на свидание с ней.
Вспомнив ужас последнего свидания, я не знала, смогу ли снова это пережить. Что, если она до сих пор такая, похожая на зомби? Эта мысль была невыносима. И еще я боялась тюрьмы, решеток и рук, скользящих меж прутьями. Лязга их железных кружек. Как могла там жить моя мать, которая любила ставить белые цветы в хрупкую стеклянную вазу, которая часами могла спорить о значении поэзии Фроста?
Нет, я знала, как. Подавленно сидя в углу, вполголоса шепча стихи, обирая беспокойными пальцами катышки с одеяла — вот как. Получая без всякого повода удары от тюремщиков, от других заключенных. Она не умела пригибаться в нужный момент, держаться подальше от радара.
А что, если она просто не хотела видеть меня? Винила за то, что я не сумела помочь ей? Восемь месяцев прошло с того дня в тюрьме, когда она даже меня не узнала. Ночью я несколько раз собиралась отказаться от свидания. Но в пять уже была на ногах, вымылась под душем, оделась.
— Запомни, никаких джинсов, ничего синего, — твердила мне Старр накануне вечером. — Ты же хочешь, чтобы тебя выпустили обратно, или нет?
Напоминания были излишни. Я надела новое розовое платье, под него новый лифчик, туфли Дейзи Дак. Хотелось показать ей, что я взрослею и могу самостоятельно заботиться о себе.
Фургон приехал в семь. Пока Старр подписывала бумаги, водитель не сводил глаз с ее форм под купальным халатом. В салоне уже сидел мальчик. Я села напротив него, тоже у окна. До выезда из города мы забрали еще троих.
День был облачный, хмурый, мелкий июньский дождик оседал на ветровом стекле каплями-бисеринками. Не было видно ни перекрестков, ни эстакад, они вдруг появлялись в моросящей мгле и тут же исчезали, мир вокруг фургона словно создавался и уничтожался. Меня от этого стало укачивать. Я приоткрыла окно. Мы уехали уже далеко, вокруг тянулись бесконечные пригороды. Если бы можно было узнать, какой я ее увижу. Я даже представить себе не могла мать в тюрьме. Она не курила, не плевалась, не ковырялась в зубах. Не говорила «сука» или «гребаный». Она знала четыре языка, читала наизусть Т.С. Элиота и Дилана Томаса, пила «лапсанг сушонг»[15] из полупрозрачной фарфоровой кружки. Даже в «Макдоналдсе» ни разу не была. Жила в Амстердаме и в Париже. Во Фрайбурге, на Мартинике. Что она могла делать в тюрьме?