Если и в Аду ты имеешь сносные условия жизни, глупо роптать на рок.
Иосиф все это понимал и несчастья воспринимал как данное Всевышним.
— Иона, — сказал он. — Твой тезка, пророк Иона, был несчастный человек. Его бросили в море, чтобы умилостивить стихию, его проглотил кит. Помнишь, как он говорил: «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травой обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада».
Надо верить, Иона. Если жизнь мрачна и беспросветна, может быть, подле Бога мы станем наконец свободными…
Мальчишка вздохнул.
Он был в том возрасте, когда ждут радостей от жизни, а не задумываются, что находится там, за дверью, на которой написано: тьма.
Иосиф понимал, что слова утешения его подмастерью не нужны, юность редко внимает словам и чужому опыту. Поэтому он просто сунул рубанок в руки Ионы.
— Попробуй, — сказал он. — Это отвлекает от невеселых мыслей.
Работа действительно отвлекает.
Однако все чаще и чаще в руках Ионы стал появляться потертый требник его отца. В свободные минуты подросток читал его и, не понимая написанного, поднимал глаза на Иосифа.
— Тут сказано, — недоверчиво сказал он, — «Это народ разоренный и разграбленный; все они связаны в подземельях и сокрыты в темницах; сделались добычею, и нет избавителя, ограблены, и никто не говорит: «Отдай назад!»
Кто из вас преклонил к этому ухо, вникнул и выслушал это для будущего?..
Я понимаю, учитель, это про нас. Но почему пророк говорит, что мы не хотели ходить путями Бога и не слушали закона Его?
— Это Исаия, — сказал Цукерман. — Он всегда слыл путаником и хулиганом!
— А Ицхак говорит, что он мудр, — возразил Иона.
— Это сам Ицхак мудр, — сказал Цукерман. — А умный человек всегда приписывает хорошие мысли чужому голосу. Вставай, нам пора делать работу. Ливанский кедр ждет.
— И что мы будем делать?
— На этот раз наша работа будет несложной, — сказал Иосиф ученику. — Даже жаль, что мы будем тратить на нее такое роскошное дерево. Мы будем делать кресты.
Адам, предчувствуя смерть, наказал своему сыну Сету совершить паломничество в Сад Эдема. и добиться от стоящего на воротах Ангела Масла Прощения.
Следуя наставлениям отца, Сет без труда отыскал Сад Эдема, и Ангел позволил ему войти туда. В середине Сада Сет узрел огромное дерево, достигавшее небес. Дерево это было в форме Креста и стояло на краю пропасти, которая вела прямо в глубины Ада. Среди корней дерева Сет увидел брата своего Каина, тело которого было привязано к корням за руки и за ноги. Ангел не дал Сету Масла Прощения, но дал вместо этого три семени от Древа Жизни. С этими семенами Сет вернулся к отцу, и обрадованный этим Адам не захотел жить дальше.
Через три дня он умер, и три семени были положены ему в рот, как наказывал Ангел. Семена проросли в деревце с тремя сросшимися стволами. Это дерево поглотило кровь Адама, и с этого дня жизнь Адама продолжалась в дереве.
Перед Потопом Ной выкопал дерево и взял с собой на Ковчег. Когда вода, уничтожившая грешный мир, сошла, Ной похоронил череп Адама под Голгофой, а дерево посадил у подножия горы Ливанской.
Моисей, следуя видению, вырезал из древесины этого дерева волшебную дудочку, пользуясь которой, он мог добывать воду из камня. Но поскольку ошибкой своей и небрежением к имени Господа он прогневал последнего, то Моисею не позволено было унести эту дудочку в страну обетованную. Поэтому он посадил ее у холмов Моава. Царь Давид обнаружил ее после долгих поисков, а его сын, мудрый Соломон, использовал дерево для строительства моста, связывающего Иерусалим с окружающими холмами. Сделано это было в ожидании визита Царицы Савской. Однако Царица отказалась ступить на мост, а преклонила колени и совершила молитву перед бревном, после чего перешла реку вброд.
Соломон, впечатленный этим, приказал подвесить бревно с золотыми украшениями над входом в Храм. Однако его жадный внук украл золото и спрятал бревно, чтобы скрыть следы своего преступления.
Он зарыл бревно в землю, и в этом месте немедленно забил ключ, известный под названием Бетезда. В воде этого ключа излечивались больные со всей Сирии.
Постепенна Адамово дерево вновь вышло на поверхность и стало использоваться как мост между Иерусалимом и Голгофой.
По преданию, из него был сделан крест, на котором распяли Сына Человеческого. Крест этот был установлен там, где был захоронен череп Адама.
По книге «Ветры легенд» Якова де ВоргейнаНадо ли удивляться, что этим деревом был именно ливанский кедр?
Глава семнадцатая НОЧЬ ПРОЩЕНИЯ
Храпел и постанывал барак.
Зимние холода уже ушли, но печь в бараке горела. Голубые рыжие языки пламени над поленьями свивались в кольца, и стоял запах костра, перебивая запах немытого человеческого тела и грязи. Из проема, за которым скрывался туалет, несло ледяным гадким запахом слежавшихся нечистот.
Евно Азеф плотнее запахнулся в полосатый бушлат, подсел поближе к огню и безрадостно усмехнулся. Хорошо, что он не видел себя в зеркало. Бугристый уродливый череп, обтянутый серой кожей, заставлял вспомнить о смерти.
Впрочем, в отношении своей внешности Евно не обманывался.
До ареста он весил более ста килограммов. Пища, лишенная белка, не давала восстанавливаться организму, и теперь, там, где когда-то были складки жира, так раздражавшие Азефа после его пятидесятилетия, кожа висела складками, по-прежнему подчеркивая несовершенство фигуры. Но не это занимало мысли Азефа.
Сейчас он вернулся к тому, что когда-то давно забыл и старался не вспоминать. Умер Макарка, как говорили русские, и хрен с ним!
Но теперь, когда нацистское государство востребовало его низменные качества, Азефа вновь охватили сомнения. Да, провокаторы предавали. Предавала Серебрякова, предавали Гапон и Малиновский, даже Гартинг занимался провокаторской деятельностью. Но делалось это на благо империи и, следовательно, было на пользу обществу. С другой стороны, такие работники охранки, как Бакай, предавали подпольщикам уже самих провокаторов. А так как подполье действовало в нарушение законов, иначе оно не было бы подпольем, то действия этих охранников противоречили задачам их службы и подпадали под статьи Уголовного Уложения империи, а значит, были вредны и опасны для государства. С победой большевиков все поменялось. Большевики судили и расстреляли Малиновского и Серебрякову, они не пощадили .. _ бы и попа Гапона, останься тот жив, но возвели в герои Бакая и ему подобных. Но в то же самое время больше вики не гнушались пользоваться услугами предателей и провокаторов. Ведь только наивный и неискушенный человек мог полагать, что деятельность ВЧК была бы возможна без агентуры. «Что же получается? — думал старый провокатор. — Взгляд на предательства меняется в зависимости от того, по какую сторону баррикад мы находимся?»
Выходит, марксисты были правы — предательство, как любое общественное явление, требует диалектического подхода, а все эти моральные оценки, которые дает людям общество, зависят лишь от того, на чьей стороне выступает предатель.
В глубине души Азеф понимал, что он уникален — в свое время он предавал сразу обе стороны, потому что презирал всех. Охранке он отдавал своих боевиков, а боевикам отдавал тех, кого берегла политохрана. Все они были безразличны ему. Но и нужны — ведь финансовое благосостояние Азефа как раз и зависело от его умения лавировать в мутных революционных волнах, а не спокойствие житейского моря гарантировало ему постоянные дивиденды.
С годами Азеф пришел к мысли, что предательство по своей сути сродни проституции, только при проституции продается тело, а предательство имеет предметом продажи душу. Оба занятия есть обычный гешефт, который помогает человеку выжить, поэтому не надо быть излишне щепетильным и презирать человека, если он делает то, что только и умеет делать. Оскорбительность сравнения не пугала Азефа, это сравнение сделал он сам, а не кто-то другой. В конце концов и предателем, и проституткой человека делает окружающая его действительность. Кто знает, кем бы стал сам Азеф, не приди к нему в тот вечер курирующий Германию жандарм и не случись тот вечер в ресторане, когда Азефу был предложен выбор. Вполне вероятно, он стал бы рядовым инженером, забыл свои псевдореволюционные мысли, стал бы одним из столпов нарождающегося в России капитализма, может быть, даже стал бы российским Фордом или Эдисоном. Но история не знает сослагательного наклонения, и подающий надежды инженер Евно Азеф стал главой Боевого отряда социал-революционеров и агентом охранки, проходившим в ее архивах под фамилиями «Раскин» и «Виноградов».
Но в этот холодный вечер перед приближающимся праздником, в котором Евно ощущал какую-то непонятную ему угрозу, его вновь мучили сомнения. Они копошились в его душе потревоженными червями и не давали уснуть измученному дневной работой телу. Мозг Азефа хотел спать и не мог.
Тени бродили по бормочущему бараку.
Евно Азеф был одинок.
Он всю жизнь был одинок. Даже жена не стала ему товарищем, ведь он не мог рассказать ей о своей роли в революционном движении, как не мог рассказать ей и о своем сотрудничестве с охранкой. Человек, скрывающий стыдную тайну, всегда ощущает вокруг себя пустоту. Стену, которая отгораживает его от остальных людей, можно разрушить только признанием. Может быть, это одна из причин, по которым преступник признается в преступлениях, которые ему никогда не смогли бы доказать.
Поэтому, когда Евно Азеф не увидел, а скорее почувствовал движением рядом, он испытал чувство облегчения, которое, впрочем, тут же исчезло, уступая свое место секундному животному страху. Это уже было с ним один раз, когда, повинуясь секундному импульсу, Азеф купил в 1924 году вышедшую в Берлине книгу воспоминаний Владимира Бурцева, приложившего столько усилий к его разоблачению. Наткнувшись на описанную Бурцевым сцену их встречи в Финляндии, Азеф вздрогнул — Бурцев очень точно угадал его состояние в момент встречи. Это было в Выборге, и Бурцев ждал Чернова с деньгами для подготовки побега арестованного к тому времени Бакая из Сибири. Но вместо Чернова явился сам Азеф. Он хотел прощупать Бурцева, уже тогда он боялся, что Владимир Дмитриевич понимает его истинную роль в терроре.
«Когда он стоял в дверях, — читал Азеф о себе, — его лицо было какое-то перекошенное, как у изобличенного преступника. Мне и тогда, в тот самый момент, оно показалось именно таким, каким я видел, тоже в дверях, лицо Ландезена, когда он вернулся к нам в Париж после поездки в Россию и мог думать, что в его отсутствие его роль уже разгадана и его встретят как предателя. Азеф явно волновался и не знал, приму ли я его или, быть может, брошу ему обвинение в предательстве…» Азеф закрыл книгу и поразился, как точно Бурцев угадал его состояние при той встрече. «А ведь он играл со мной, — подумал Азеф. — Уже тогда подозрения Бурцева переросли в уверенность, и он проверял меня, когда начал рассказывать о высоком чине из прокурорского надзора, который помогает ему в разоблачении провокаторов. А я, дурак, поверил ему и написал агентурную записку в охранку. Сколько мне тогда заплатили за эту информацию? Кажется, пятьсот рублей… Да, пятьсот рублей мне заплатили за выдумку Бурцева, которая не стоила ни гроша. На эти деньги я ездил тогда в Баден-Баден…»
Потом он не раз вздрагивал при чтении книги, ужасаясь тому, как Бурцев угадывал детали его предательства и связи, о которых не мог знать никто.
Вот и теперь он испугался.
Рядом с ним сидел Ицхак Назри.
В следующее мгновение испуг уступил место безразличию.
— Тебе тяжело, — сказал священник. — То, что лежит у тебя на душе, тяготит тебя.
Первый страх уже прошел, и он больше не вернулся.
Остались пустота на душе и желание выговориться.
Выговориться и наконец-то сбросить свою ношу, выпрямиться и ощутить себя человеком. Некоторое время Азеф лениво боролся с этим желанием, глядя на скручивающуюся от жара белую березовую кору, так напоминающую черными крапинками татуированную кожу.
И так же лениво и не глядя на собеседника, принялся рассказывать Ицхаку Назри историю своей жизни. Пламя плясало в выцветших зрачках Азефа, и трудно было догадаться, что за отраженным пламенем живут равнодушие и пустота.
Уже под утро, когда серый рассвет возвестил наступление Пасхи, Азеф закончил свой рассказ событиями последних дней.
Ицхак Назри долго молчал.
— Значит, вот, что они уготовили нам, — нарушил он тягостное молчание. — И Симон должен трижды отречься от меня, и окружающие отшатнуться. А этот эсэсовец омоет руки… И эти двое, что пойманы были за воровство у заключенных…
— Да, — сказал Азеф.
— И воскресения не будет, — сказал Назри. — Человеческая Смерть — это как заход солнца; зайдя на западе, человеческая жизнь не возвратится, пока не совершит новый виток.
Он положил длинные худые пальцы на костлявое плечо Азефа.
— Бедный, бедный, Евно, — сказал он. — И ты все это носишь в себе?
Азеф вздрогнул.
Против воли он заплакал и, чувствуя, как бегут теплые струйки по его морщинистым щекам, уже больше не сдерживался. Ицхак Назри прижал голову старика к своей груди и гладил грязные седые волосы Азефа, негромко повторяя:
— Бедный, бедный, Евно…
Сдавленное рыдание вырвалось из груди Азефа.
— Простите, простите меня, — сиплым от слез голосом сказал он.
ИЦХАК БЕН НАЗРИ, 6 января предположительно 1910 года рождения, место рождения неизвестно, родители неизвестны. Воспитанник сиротского дома в Линце. С детства начал петь в церковном хоре, окончил приходскую школу, далее, совершенствовал свои религиозные знания в различных учебных заведениях, с 1936 года — доктор богословия и руководит приходом в Гарце, одновременно занимаясь научной работой в области теологии. Тема диссертации «Непреложность догматов Фомы Аквинского». Был близко знаком с крупными деятелями сионизма, дружеские отношения поддерживал с Наумом Соколовым и Хаимом Вейцманном, вел переписку с Владимиром Жаботинским и Давидом Бен-Гурионом (Груеном), которые подготавливали еврейскую автономию в Палестине. Хотя Ицхак Бен Назри и не поддерживал ортодоксальную хасидскую религию, он все-таки считал, что будущее еврейское государство должно быть построено в Палестине. Арестован после аннексии Австрии нацистами в мае 1938 года и направлен в концлагерь Берген-Бельзен, где следы его теряются. Вероятнее всего, в этом лагере Ицхак Бен Назри и казнен гестапо, ориентировочно в апреле 1943 года.
Глава восемнадцатая БРЕМЯ ВОЖДЕЙ
Ах, слякотная весна 1943 года!
Казалось, природа плакала над двумя древними народами — один из них взялся полностью искоренить другой, а у обреченных на гибель не было достаточных сил для сопротивления.
Эйхман совершал лихорадочные визиты в концентрационные лагеря.
«Мы должны развить технику обезлюживания, — высказывал соображения Гитлер. — Если вы спросите меня, что я понимаю под техникой обезлюживания, я скажу, что имею в виду устранение целых расовых единиц. И это то, что я намерен осуществить. Откровенно говоря, это моя задача. Природа жестока, поэтому и мы можем быть жестокими. Кто там говорил о естественном отборе? Я вам скажу, этот человек прав, предельно прав. Речь идет о селекции народов. Мир и спокойствие на планете в ближайшую сотню лет будут зависеть от того, насколько точно и быстро германский народ решит эту задачу».
Держитесь ближе к СС!
Лучшие его представители методично и упорно решали задачи, поставленные перед ними фюрером. Польские евреи для Эйхмана не являлись проблемой, генерал-губернатор Польши был служакой. С ним легко было найти общий язык. Проблемой оставались венгерские евреи, но еще было время, чтобы управиться в назначенные рейхефюрером сроки. Вместе с тем Эйхман чувствовал определенное беспокойство. Дела на фронтах шли все хуже и хуже, капитуляция Шестой армии серьезно подорвала военную мощь вермахта. Адольф Эйхман ощущал, что становится жертвой своей старательности. Суд, который собирались устроить над немцами Сталин и его союзники, не мог миновать Эйхмана.
Редкими свободными вечерами, сидя в пустом и гулком домашнем кабинете, Адольф Эйхман исписывал и швырял в урну листы писчей бумаги. Десятки листов содержали только цифры, одни цифры, а между ними был один арифметический знак — знак сложения. Рейсфюрер СС хотел знать точно, сколько евреев он убил. Выходящие из-под пера шестизначные цифры ужасали Эйхмана, но не количеством безликих статистических нолей, а тем, что эти цифры могли лечь в обвинительное заключение по его, Эйхмана, делу. Несомненно, что русские коммунисты и американские плутократы не преминули бы расценить действия оберштурмбанфюрера как предательство интересов человечества. Холодок пробегал по спине, когда оберштурмбанфюрер воочию представлял себе масштабы развязанной бойни.
Он с трудом засыпал. Шнапс и коньяк не делали душу спокойнее, даже самооправдание, что он всего лишь пешка в чьей-то игре, не делало будущее спокойнее.
«Левые» транспорты с евреями пошли в Палестину.
Кастнер выиграл, но не был довольным.
А чего ему быть довольным, этому еврейскому снобу, который продолжал курить арабские сигареты? Рейхсфюрер СС Гиммлер согласился выпустить за пределы рейха некоторое количество евреев, полагая, что это временное отступление и рано или поздно все они вернутся туда, где и должны были быть. «Никто не осуждает кошку, что она играет с пойманной ею мышью, — рассуждал рейхсфюрер. — Она даже дает надежду мыши, что та доберется до своей норки. Но зря мышка полагает, что там она окажется в безопасности! И кошка — это просто хитрое животное, она никогда не имеет выгоды от своей игры с мышью. А мы эту выгоду имеем!»