От боли в затылке тошнило, голова кружилась. То, что происходило вокруг, я воспринимал урывками. Крики из ямы – теперь мужские. Грин снял куртку и, как безумный, хлещет ею по языкам пламени. Скарлет Буш с круглыми от ужаса глазами выбирается наверх. На стенах пляшут отсветы огня, превращая нас в тени.
И коротышка – Мясник – бьет Мэллори в грудь, в плечо, в висок.
Старший инспектор упал, очки слетели. Теперь он был похож не на старого викинга, а на растерянного, беззащитного человека.
Мясник бросился вон из своего потайного логова. Проскочил мимо нас.
Он хотел уйти безнаказанным. Однако в подвале его ждала Уайтстоун. От ее удара голову Боба развернуло чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Миниатюрная женщина уселась ему на спину и заковала в наручники. Вцепившись Мяснику в волосы, она стала зачитывать права, отбивая знаки препинания его собственным лицом.
– Вы арестованы.
Бах.
– Отвечать на вопросы вы не обязаны.
Бах.
Мне вспомнилась фраза студенческих времен: официальное задержание всегда сопровождается физическим ограничением свободы. Уайтстоун с этим прекрасно справилась.
– Однако если вы умолчите о чем-либо, на что сошлетесь позже в суде, это может повредить интересам вашей защиты.
Бах.
– Все, что вы скажете, будет приобщено к свидетельским показаниям.
Бах. Бах. Бах.
Мясник запросил пощады.
Кто-то крикнул: «Мэллори!» Вспыхнул электрический свет, и я отключился.
Двадцать шесть
В чувство меня привела невыносимая боль.
Начиналась она внизу ребер, затем ползла к позвоночнику, встречаясь со старой, давно обжившейся там болью. В щелку между шторами хлынул яркий свет зимнего солнца, подсказав мне, что я был без сознания не больше пары часов.
Я застонал и поднялся.
Оказалось, меня переодели в больничный халатик, который открывает твою задницу на обозрение всему миру. Пришлось его сорвать. В маленькой палате стоял шкаф, а в нем нашлась моя одежда. Я сел на койку, пытаясь надеть носки, и тут вошла медсестра. В больницах есть такие властные пышногрудые матроны, которые привыкли, что им все повинуются. Эта была с Ямайки.
– Как наш парень? – спросил я, вспомнив, как Билли Грин тушил огонь голыми руками.
При мысли об этом по коже побежали мурашки. Стоило мне заговорить, и в затылке запульсировала свинцовая тяжесть. Я потрогал голову, ожидая, что она перебинтована или в крови. Ничего подобного. Только болезненный ушиб.
– Немедленно в постель, – велела сестра.
Спина не гнулась, и надеть носки я так и не смог. Отшвырнул их, сунул голые ноги в ботинки, встал.
– Что с нашим парнем?
Женщина рассердилась:
– Думаете, у меня есть время на уговоры? У вас, возможно, сотрясение мозга. Мы должны провести обследование. Позвать врача? Вы этого добиваетесь?
Когда она привела врача, я уже полностью оделся, не считая носков. Доктор, молодой индиец, не стал со мной спорить. Слишком был занят, а может, по опыту знал, что это бесполезно. Тем не менее он явно думал, что я поступаю глупо.
– Я вас не отпускаю. Уходите на свой страх и риск. Понятно?
– Вполне. Где наш парень?
– В интенсивной терапии, на последнем этаже. Я провожу.
* * *Констебль Грин спал беспробудным сном человека, напичканного лекарствами.
Обе кисти забинтованы, рядом – капельница. Пострадали только руки. И, следовательно, его карьера в полиции.
– Ожог второй степени, – сказал врач. – Затронуты глубокие слои кожи, но кости и мышцы – нет. Когда пойдет на поправку, переведем его в Западный Сассекс, там лучшее ожоговое отделение на юго-востоке Англии.
Доктор направился к дверям.
– Ваш друг – настоящий герой, – добавил он напоследок.
Я вспомнил день, когда познакомился с Билли Грином. Как он едва стоял на ногах, впервые увидев убитого человека, как стыдился, что его перевели на бумажную работу. Знает ли этот мальчишка, сколько в нем силы и добра? И чем он будет зарабатывать себе на жизнь?
Из больницы я отправился на работу.
* * *Боб сидел в кабинете для допросов.
В соседней комнате перед зеркальным стеклом столпилось множество незнакомых мне людей. Я смотрел на монитор, показывающий трансляцию с камеры.
Напротив Боба сидели Уайтстоун и Гейн, рядом с ним – адвокат, хорошенькая, строгая девушка в черном костюме.
Юристы становятся все моложе, подумал я.
У Мясника был сломан нос, под глазами чернели синяки, однако это не стерло с его лица ехидной улыбочки. Он выглядел как задиристая молодая обезьяна.
– Ян Пек, – сказала Уайтстоун; через микрофон камеры ее голос звучал совсем по-другому. – Вы обвиняетесь в убийстве.
Я не поверил своим ушам:
– Но ведь это не он!
Собравшиеся в комнате поглядели на меня и продолжили следить за допросом.
– Чушь собачья! – воскликнул я.
У двери стоял здоровяк-сержант:
– Туда нельзя.
Я оттолкнул его, вошел. Уайтстоун и Гейн, Боб и его хорошенькая защитница повернули головы. Кто-то произнес мое имя.
Я вытащил кинжал Ферберна – Сайкса, который позаимствовал у Кэрол из Имперского музея, и бросил его на стол. Клинок зазвенел.
– Покажи, как ты это сделал, – приказал я Мяснику.
Уайтстоун кивнула, и сержант, вошедший следом, положил руку мне на плечо. Я стряхнул ее. Он был сильнее, но связываться со мной не стал.
Адвокат вскочила, причитая о нарушении закона. Правда, я не совсем понимал, о чем она говорит. В спине, затылке и за глазными яблоками ворочалась боль.
Нож лежал прямо перед Мясником.
– Давай! Ты же крутой! Покажи, как ты резал глотки, – сказал я. – Брехун – вот ты кто, чертов фантазер, жалкий человечишка!
Гейн орал. Орали все, кроме Боба. Тот взглянул на кинжал, потом на меня, будто взвешивал что-то в уме. Наконец облизнулся и встал.
В кабинете наступила тишина.
– Давай, – повторил я уже спокойнее и подбодрил его улыбкой. – Покажи, как ты это делал.
Боб, то есть Пек – без разницы, как его звали, – взял нож, и все снова принялись орать.
Меня схватили, я вырывался, а Боб наблюдал за нами, стоя с оружием в руке. Он медленно изобразил режущий удар.
– Вот так…
Я шагнул к нему:
– Брехун вонючий!
Одной рукой я схватил его запястье, другой ударил в бицепс. Нож упал на стол.
– Вулф, – сказала Уайтстоун. – Макс, пожалуйста, послушай.
– Убийца – не он. Ни к Хьюго Баку, ни к Джонсу, ни к Филипсу он не имеет никакого отношения. Говорю вам, этот парень не умеет обращаться с кинжалом.
И тут я заметил в глазах Уайтстоун слезы.
– Мы обвиняем его в убийстве инспектора Мэллори, – произнесла она. – Мэллори умер по дороге в больницу. От потери крови.
Сержант взял меня за плечи.
– Мне жаль, Макс, – сказала Уайтстоун. – Шефа больше нет.
* * *В Первом отделе находилась только Эди Рен. Когда я вошел, она подняла голову:
– Хочу вам кое-что показать, Вулф.
Я стоял у окна, глядя на Сэвил-Роу, и думал о миссис Мэллори. О том дне, когда она сказала мне, что мы со Скаут – семья, пусть даже весь мир хочет показать нам, будто это не так. В глазах помутнело от слез. Сквозь их пелену я смотрел на поток машин. Губы кривились от мучительного, безнадежного горя.
Ей, наверное, уже рассказали. Миссис Мэллори знает, что муж не вернется домой. Она останется в маленьком доме в Пимлико совсем одна, с собакой, фотографиями, воспоминаниями и разбитым сердцем. Эта мысль сдавила мне горло, вцепилась когтями в душу. Казалось, беспомощным слезам не будет конца.
– Макс? – позвала Эди.
Я посмотрел на крыши домов. Вытер глаза, однако не обернулся.
– Инспектор Мэллори умер. – Собственный голос показался мне чужим. – Боб вонзил нож ему в шею. Не успели даже довезти до больницы.
– Знаю. Я не встречала человека добрее, и он был лучшим на свете полицейским. Но вы должны взглянуть на страницу Боба. Там его последнее сообщение. Вы меня слушаете?
Я покачал головой:
– Нет. Не слушаю, Эди. Мне все равно. Что бы там ни было, мне плевать.
– Так нельзя, Макс. Убийца по-прежнему на свободе. И в мире полно еще злобных уродцев. Посмотрите на меня, пожалуйста.
Я молчал. Рен вдруг взяла меня за руку и потащила к компьютеру.
– Прочитайте сообщение, – потребовала она.
Я взглянул на монитор.
Никакого Оппенгеймера на странице не было, на его месте появилась маленькая черно-белая фотография. Сначала я не мог разобрать, что на ней. Там была какая-то мешанина разбитых квадратиков. Затем я присмотрелся и понял, что это город. Целый город, уничтоженный в мгновение ока. Я взглянул на тег – он был точно команда миллионам поклонников:
#убейсвиней
#убейсвиней
Я прочел сообщение, не понял его и прочел снова. Слова и цифры были настолько знакомы, что казалось, будто я вижу их не на мониторе, а только у себя в голове.
– По-моему, это ваш адрес, – сказала Эди.
Я вылетел из кабинета.
* * *Они возвращались из школы. Моя дочь и миссис Мерфи смеялись, глядя на счастливого пса, который трусил рядом с ними, держа в зубах кусочек рогалика.
Увидев меня, обе перестали улыбаться.
– Что стряслось? – спросила миссис Мерфи.
– Простите. Нам нужно идти.
Я усадил Скаут и Стэна в машину, велел дочери пристегнуть ремень и нажал на газ, понимая, что скоро на дорогах будет не протолкнуться. В зеркало я видел, что миссис Мерфи стоит на тротуаре и смотрит нам вслед.
– А куда мы едем? – спросила Скаут, когда позади остался мост Ватерлоо.
– К твоей маме, – ответил я.
* * *Она стояла на лужайке перед домом, а дом находился в такой части города, где в плохое просто не верилось. У ее ног ползал малыш, а внутри подрастал еще один ребенок.
Не мои – дети ее нового мужчины.
Энн.
Такое обыкновенное, старомодное английское имя, а у меня, как только его услышу, ноет сердце.
Энн.
Никто не поверил бы – да я и сам не верил, – что не так давно для нас не было никого роднее друг друга. Мы все время смеялись, впереди ждала счастливая жизнь, каждую ночь мы зажигали свечу в углу спальни, потому что не могли спать, ведь уснуть означало в своем роде расстаться на несколько часов. А теперь все прошло, думал я. Все кончено, сказало мне легкое движение руки, когда она погладила свой округлившийся живот, в котором был ребенок другого мужчины.
Энн. Я смотрел, как она стоит на лужайке, счастливая в новом доме, без меня, и никак не мог поверить, что во мне еще осталась любовь.
Вы помните боль, и злость, и горе расставания. Помните шумные ссоры и тревогу из-за денег, и слезы женщины, которая обнаружила, что жизнь складывается не так, как она мечтала. Помните письмо, которое получили два дня спустя после того, как она ушла к родителям, чтобы все обдумать. «Дорогой Макс, мне очень жаль, я не хотела, чтобы так вышло. Но я люблю его и жду от него ребенка. Он переехал, так что не пытайся искать…»
Вы помните все это, но забываете о любви. Для вас потрясение – вспомнить о ней, признаться себе, что она вообще жила в вашем сердце и, возможно, еще жива.
Я припарковался через дорогу, на красивой улице в зеленом пригороде южного Лондона. Скаут и пес уснули.
Я их не разбудил. А когда из автомобиля, что подъехал к дому, вышел другой мужчина и Энн поцеловала его в губы, я понял, что будить никого не стану.
Другой мужчина обнял ее за талию, и они направились к дому. Закрывая дверь, Энн посмотрела прямо на меня. Но, конечно, теперь было поздно что-либо предпринимать.
А как же Скаут? Меня иногда спрашивают, как мать оставила ребенка? Могу только сказать, что у некоторых появляется новый дом и новая семья. Что некоторые – в основном мужчины, но иногда и женщины – всю жизнь находят себе оправдания и поступают так, как поступила моя жена.
Они начинают с чистого листа.
* * *Сюда пригнала меня паника, обратно гнала реальность. Однако, так или иначе, я должен спасти свою дочь.
По дороге домой, в Смитфилд, я понял, что самое безопасное для нее место – рядом со мной. Потому что я за нее убью, я за нее умру. Сделаю что угодно, ведь Скаут для меня – жизнь.
* * *Был вечер пятницы, и нашу улицу заполонила толпа. Краснолицые, белозубые мужчины и женщины с бутылками и стаканами в руках шумели и смеялись. Они даже не думали посторониться и освободить дорогу человеку со спящим ребенком на руках и собакой, что бежала рядом на поводке.
Я пробивался сквозь них, ссутулив плечи и выставив локти, налегал всем весом. Пусть скажут, пусть сделают что-нибудь, откроют себя. Подадут мне знак, что пришли за мной, и время настало. В моих глазах была жажда крови, на лице – ярость, и они молча отступали.
Мясники только шли на ночную работу, когда я уложил Скаут. Стэн запрыгнул на постель и свернулся калачиком под ее теплым боком.
Я оставил их спать, а сам встал у окна, глядя, не идет ли к нам враг, зная, что чистое зло где-то там и мы скоро встретимся. На мясном рынке всю ночь горели огни, и темное небо блекло в их свете.
Часть третья Декабрь: потерянные контакты
Двадцать семь
Две недели спустя ко мне приехала Энн. Моя бывшая жена.
Неожиданный визит.
Старыми ключами она открыла подъезд, но в квартиру войти не смогла – я сменил замки. Я услышал возню за дверью, посмотрел в глазок. Открыть получилось не сразу.
На пороге стояла она. Это был нокаут. Та самая женщина, только изменившаяся за время, что мы с ней провели врозь.
– Привет, Макс.
– Привет.
Она была без макияжа, если не считать мазка краски на губах. Свет из коридора упал на ее длинные каштановые волосы, и я заметил в них седую прядь. У нее были карие глаза и бледная кожа. При взгляде на Энн сразу становилось ясно, откуда у Скаут этот разбивающий сердце овал лица. Трудно вырвать женщину из сердца, если видишь ее в любимом ребенке.
Моя бывшая жена не взяла с собой новую жизнь, если не считать ребенка внутри, которого она успокаивала и ласкала, поглаживая живот.
Мы оба молчали, и это меня ужаснуло.
– Где твой сын? – спросил я.
– У няни, – ответила она.
Я прошел вслед за Энн в квартиру, зачарованно глядя на серебристую прядь в ее волосах. Не потому, что седина показывала ее возраст – ведь она когда-нибудь постареет, впервые подумал я, – а потому, что знал: однажды она утратит этот особый свет, в который я влюбился, когда мы были детьми. Свет уйдет, но это ничего не изменит. Я любил бы ее и без сияния молодости и, возможно, только тогда узнал бы истинную любовь. Но, конечно, теперь у меня не осталось шансов.
– Что за взгляд, Макс? Не надо, у меня мурашки по коже.
– Прости.
Из спальни вышли Скаут и Стэн. Мы все смотрели на гостью, будто она явилась с другой планеты, а не из богатого лондонского пригорода. Энн опустилась на колени и принялась осыпать дочку ласками. Когда мало видишься со своим ребенком, появляется одна проблема: ты не можешь вести себя естественно. Во мне кипело такое возмущение, что я чувствовал его привкус во рту.
Ты должна была любить Скаут, думал я. Любить ее больше всего на свете.
Стэн крутился вокруг моей бывшей жены, помахивая хвостиком. С надеждой обнюхал ее ноги. Энн встала, держась одной рукой за поясницу, а другой отмахиваясь. Ее милое стареющее лицо исказила брезгливая гримаса.
– Не люблю собак. Никогда не знаешь, где побывал их нос.
Я отнес щенка в спальню дочери, и он проводил меня печальным взглядом.
Когда я вернулся, Скаут показывала Энн детские боксерские перчатки, которые я купил. Сказать по правде, Скаут осталась к ним равнодушна. Она предпочитала рисовать, гулять со Стэном и разговаривать с куклами (дочка настаивала, что она не играет с ними – «просто разговаривает»). Но я видел, что Скаут чувствует какое-то безотчетное стремление показать матери что-нибудь новое. Ведь тогда та, быть может, останется.
Пока они болтали, я пошел на кухню. Я почти сварил кофе, когда на меня огромной волной вдруг нахлынуло горе. В глазах защипало, к горлу подкатил ком. Не было сил шевельнуться.
Потом все прошло.
Я вернулся в комнату с подносом, на котором стояли две чашки кофе и апельсиновый сок.
– Кофе я больше не пью, – сказала Энн.
Я растерялся. Раньше она его любила.
– Тогда принесу воды.
– Не сори из-за меня деньгами, – сказала она, и я рассмеялся.
Она всегда умела меня рассмешить.
– Хочешь посмотреть, как я рисую? – спросила Скаут.
– Конечно! – Энн погладила живот. – Конечно, милая!
Скаут убежала в свою комнату, а мы с Энн посмотрели друг на друга. Я видел, как ей трудно.
Мы обернулись на голос дочери. Щенок пытался сбежать из-под ареста.
– Нет, Стэн, – сказала ему Скаут и вошла в комнату, закрыв за собой дверь.
– Собака? – произнесла Энн. – Бокс?
Она говорила так, будто я держал притон для наркоманов.
Энн медленно прошлась по комнате, будто проверяя, не забыла ли тут что-нибудь важное, и вдруг наступила на игрушечную обезьянку. Та громко запищала.
– У тебя везде хлам. И разбрасывает его даже не Скаут.
Она была права. Стэн раскидывал свой собственный мусор. В этом возрасте собака – все равно что ребенок. По всей квартире валялись его игрушки – утка с пищалкой, шипастый резиновый мячик, медведь в нагруднике с британским флагом, кусочки погрызенных костей и растрепанной веревки.
– Это твоя собака? – спросила Энн с презрительным удивлением, которое было мне прекрасно знакомо. – Или тебя попросили за ней присмотреть?