«Теперь все будет по-другому», – пообещала себе Люба и опустошила добрую половину вешалок, сбросив старую, давно вышедшую из моды одежду на пол. Поддавшись порыву, она сделала это легко и красиво, но ровно через минуту пожалела о содеянном и присела на корточки, чтобы провести ревизию выброшенных вещей: а вдруг понадобятся?
Соблазн достать из лежащей на полу кучи что-то по мелочи (юбку, свитер, блузку) был велик, но Любовь Ивановна удержалась и заставила себя подняться, чтобы не нарушить данное себе слово начать новую жизнь в новой квартире с чистого листа. При этом чувство жалости к отслужившему свое гардеробу Любу не оставило, и тогда она отыскала ножницы и начала торопливо кромсать вещи, при взгляде на которые предательски сжималось сердце. «Надо было отдать кому-нибудь!» – спохватилась Люба, но было уже поздно.
«Вот и хорошо!» – усмехнулась Любовь Ивановна и разбросала обрезки по полу. Она чувствовала, ей давно следовало бы выйти из комнаты, но какая-то неведомая сила удерживала ее здесь, не выпуская в мир, который наконец-то пообещал ей быть ласковым и доброжелательным.
Наверное, дело в Юльке, догадалась Люба. Внутренне она никак не могла сделать выбор, который от нее требовал Вильский: «или – или». Невыносимое противопоставление, противоестественное и мучительное! Любовь Ивановна сознательно пыталась воскресить в сердце все обиды на дочь, но они, как нарочно, прятались в тени воспоминаний, греющих душу. Их было немного, но они были! Люба вспомнила Юльку маленькой, когда та смешно коверкала слова и засыпала только при условии, что мама будет держать ее за руку. Теперь точно так же отходил ко сну ее внук. Любовь Ивановна почувствовала себя предательницей.
«В конце-то концов! – возмутилась Люба, сбросила туфли и прилегла на кровать. – Не пойду никуда!» – решила она и почувствовала странное облегчение.
Она с наслаждением вытянулась и замерла. Попыталась вернуть ощущение приятной невесомости, в котором провела половину сегодняшней ночи, но вместо этого над ее головой образовалась плотная атмосфера ожидания, которая сгущалась с каждой минутой. «Что-то не так», – поняла Люба и открыла глаза: по потолку медленно ползала большая и жирная муха. «Муха, муха, цокотуха… – вспомнила Любовь Ивановна знаменитые строчки. – Муха по полю пошла, муха денежку нашла»… Дойдя до слова «самовар», Люба обнаружила, что дальше не помнит. Она попыталась повторить отрывок с самого начала, но безуспешно. Больше пытаться не стала: просто лежала и смотрела, как муха медленно передвигается по потолку.
Устав наблюдать за насекомым, Любовь Ивановна уснула. И снова к ней во сне приходил Иван Иванович и разговаривал с ней голосом Вильского, и Люба никак не могла понять почему и просила Ивана Ивановича говорить нормально. А тот только обещал, но ничего не делал, только улыбался и многозначительно закрывал глаза. Даже во сне Любови Ивановне было ясно, что от покойного мужа ничего не добьешься. «Уходи тогда!» – рассердилась на Краско Люба и замахнулась. «Сама уходи!» – не остался в долгу Иван Иванович и ущипнул бывшую жену.
От боли Любовь Ивановна проснулась, оказалось, затекла шея. Люба начала с остервенением растирать это место, но неприятные ощущения никак не уходили. Тогда она села и медленно покачала головой от одного плеча к другому: лево-право, лево-право. От размеренных движений перед глазами поплыло, к горлу подкатила тошнота. «Что со мной?» – напугалась Люба и попыталась сосредоточиться, но комната продолжала вращаться. «Господи!» – взмолилась Любовь Ивановна и чуть не расплакалась.
Ей, абсолютно не способной к внутренней рефлексии, было невдомек, что дурное самочувствие, которого она так напугалась, было прямым следствием принятого ею решения. Тело словно подсказывало хозяйке, что ему необходимо в первую очередь. И тело ничего не знало про материнский долг, про обязательства перед внуком. Оно хотело элементарной безопасности. Жаждало точки опоры. И этой опорой должен был стать мужчина, от которого Люба с облегчением отказалась пару часов назад.
Впервые Любовь Ивановна Краско так испугалась за свою жизнь и с отвращением подумала о собственной смерти. Она не хотела уходить так рано, наивно полагая, что это если и коснется ее, то не раньше, чем в девяносто. Но сегодня уверенность в этом пошатнулась. Любовь Ивановна с тоской обвела глазами комнату, остановилась взглядом на двери и ахнула: дома одна, даже «Скорую» вызвать некому.
Легко соскочив с кровати и забыв про головокружение, Люба подбежала к двери и, распахнув ее, выглянула в коридор: пусто. Впрочем, позвать она тоже никого не могла, потому что не знала имен соседей, с которыми прожила бок о бок несколько лет. «Кого звать?» – озадачилась Любовь Ивановна. Ответ напрашивался сам собой: «Некого». «А Юлька?» – приободрила себя Люба. Но где она, эта Юлька, Любовь Ивановна не знала. «Тогда какого, спрашивается, я ради этой Юльки отказываюсь от своего счастья?!» – взбунтовалась Люба и представила себе презрительное лицо дочери. Ей даже показалось, что она слышит, как Юлька произносит: «Раньше надо было. Когда папа был жив. А сейчас – ни жарко ни холодно, все равно».
«Тогда почему мне не все равно? – мысленно спросила дочь Любовь Ивановна и сама же ответила: – Потому что я дура!» Похоже, эта фраза превратилась в главное Любино открытие: ею она начала сегодняшний день, ею продолжила и, наверное, ею же и закончит. Так и произошло.
– Я – дура, – призналась Вильскому Любовь Ивановна Краско, и ее сердце забилось часто-часто. – Прости меня, Женя.
– Господи, Любка. – Довольный Евгений Николаевич перетянул жену через порог. – Ну что же ты все время извиняешься? Заходи! Смотри! Нравится?
– Нравится, – поспешила ответить Люба.
– Ну что тебе может нравиться? – заворчал Вильский. – Ты же еще ничего не видела.
– Мне все нравится, – шепотом заверила мужа Любовь Ивановна. – Все, что ты делаешь. Вот, смотри. – Люба погладила себя по груди. – Блузка новая. Ты покупал. Я не носила. Берегла. А теперь надела. И все старое выбросила. Правильно?
– Правильно. – Евгений Николаевич наклонился к жене и выдохнул в самое ухо: – Все правильно, Любка. И то, что ты меня нашла, правильно. И то, что пришла, правильно. И то, что ты моя, тоже правильно. Кстати! А как ты меня нашла?
– Не скажу, – усмехнулась Люба, но тут же спохватилась и пересказала шаг за шагом, как шел поиск.
– Ну ты даешь! – Вильский не ожидал от жены такой решительности. – Ладно Левчик взял трубку. Хуже, если бы Нинка…
– Не имеет значения, – пожала плечами Любовь Ивановна. – Я бы все равно нашла.
– По городу бы ходила? – хитро заулыбался Евгений Николаевич и, обняв жену, повел ее в комнату. – Ходила бы и ходила. Пока семь пар башмаков бы не износила.
Люба непонимающе посмотрела на мужа: упоминание о семи парах башмаков явно ничего ей не подсказало.
Евгений Николаевич начал было суетливо объяснять про эти семь пар: откуда, что, а потом окончательно запутался и трясущимися руками начал расстегивать пуговицы на новой Любиной блузке.
– Подожди-подожди, – попыталась она ему помочь, но Вильский оттолкнул ее руки. Он не нуждался в Любиной помощи, ему нужно было другое: возбуждающая женская покорность, способная довести властного самца до исступления. И чем слабее был ее ответ, тем нестерпимее становилось сексуальное влечение.
Проницательная Любовь Ивановна быстро поняла, чего от нее хочет муж, но не послушалась и повела себя вразрез с привычным сценарием: вызывающе дерзко, как будто на спор. Изумленный Евгений Николаевич сделал еще несколько попыток сбить жену с выбранного ею курса, но вскоре сдался и отдал инициативу в Любины руки, успев при этом подумать, что явно недооценивал способностей живущей рядом с ним женщины.
– Любка, – еле успев перевести дух, обратился к ней Вильский. – Ты меня удивила! Оказывается, я тебя совсем не знаю.
– Я тоже, – буркнула в ответ Люба, стараясь не смотреть на изумленного супруга. Ей почему-то было неловко.
– Что же получается? – Евгений Николаевич приподнялся на локте, и под ним зашелестели лежащие на полу газеты. – Век живи, век учись, дураком помрешь? Такие, прямо сказать, таланты дремлют, а я не в курсе…
Любовь Ивановна потянулась за блузкой, оставив слова мужа без комментария.
– Смотри. – Вильский показал рукой на противоположную стену. – Вот здесь будет зеркало, а вот здесь – стеллаж для книг: от пола до потолка.
– Зачем? – задала странный вопрос Люба.
– Что – зачем? – не понял ее Евгений Николаевич.
– От пола до потолка зачем?
– Чтобы все книги уместились.
– Какие? – Любовь Ивановна заинтересованно посмотрела на мужа. По ее подсчетам, в комнате, где они жили, книг набралось бы не больше десятка. Да и то по преимуществу детских.
– Смотри. – Вильский показал рукой на противоположную стену. – Вот здесь будет зеркало, а вот здесь – стеллаж для книг: от пола до потолка.
– Зачем? – задала странный вопрос Люба.
– Что – зачем? – не понял ее Евгений Николаевич.
– От пола до потолка зачем?
– Чтобы все книги уместились.
– Какие? – Любовь Ивановна заинтересованно посмотрела на мужа. По ее подсчетам, в комнате, где они жили, книг набралось бы не больше десятка. Да и то по преимуществу детских.
Вопрос Любы неприятно задел Вильского, он занервничал.
– Ну как, Любка, какие? Мои! За эти несколько лет знаешь сколько скопилось?
– Не знаю, – простодушно сказала Любовь Ивановна. – Я не видела.
– Правильно, – тут же согласился Евгений Николаевич. – Ты и не могла видеть, они на работе.
– Ты на работе читаешь книги? – удивилась Люба.
– А где же мне их еще читать?
– Дома.
– Дома?! – воскликнул Вильский.
Любовь Ивановна согласно кивнула.
– Любка, ты всерьез?! Да у меня и дома-то до сегодняшнего дня не было!
Теперь пришла Любина очередь обижаться на мужа.
– А что же у тебя было? – усмехнувшись, уточнила она.
– Комната в общежитии, – выпалил Вильский и резко застегнул молнию на брюках.
– Мне казалось, – тихо проронила Люба, – эта комната в общежитии несколько лет служила нам с тобой домом…
– Служила, – подтвердил Евгений Николаевич и сел, зашелестев смятыми в пылу страсти газетами, – но не была. И к тому же не только нам.
– Все равно, – вдруг заартачилась Любовь Ивановна. – Не понимаю, зачем «от пола до потолка»… Зачем вообще столько книг в доме? Это столько пыли! И столько места! Зачем?!
– Затем, что я люблю читать книги, – пока еще терпеливо объяснил Вильский и, прищурившись, посмотрел на стену, видимо, представляя разноцветные книжные ряды.
– Ну так и читай их в библиотеке, – пожала плечами Любовь Ивановна. – А если дома, то принес, прочитал и обратно отнес. Никакой пыли, никакого мусора, и место свободно.
Евгений Николаевич спорить с женой не стал, не захотел начинать новую жизнь в новой квартире с размолвки, побоялся. В конце концов, и Люба не девочка, чтобы ей о пользе книг рассказывать. Но все равно стало не по себе, ведь Вильскому было с чем сравнивать. Прежде вокруг него все читали, начиная с бабушки и заканчивая Нютькой. И не только читали, но и обсуждали: всякий раз горячо, до криков. Особенно кипятилась Желтая… «Ну и что?» – тут же оборвал поток воспоминаний Евгений Николаевич и уставился на Любу, чтобы возродить в душе ощущение нежности и покоя.
Любовь Ивановна моментально почувствовала взгляд мужа, грациозно поднялась с пола, подошла к злополучной стене, предназначенной Вильским для книг, и, улыбаясь, прошелестела:
– Делай как знаешь, Женя. Хочешь книги – пусть будут книги. Мне все равно. Лишь бы тебе нравилось.
– А ты? – больше для приличия поинтересовался Евгений Николаевич.
– А я как ты, – заверила его жена, и Вильский на какое-то время почувствовал себя на седьмом небе от счастья.
Уж что-что, а гасить конфликты, в отличие от Желтой, Люба умела виртуозно. Причем непонятно: то ли этому научила ее жизнь с первым мужем, то ли это была какая-то особенная черта характера. Как бы то ни было, ссор в новой семье Евгения Николаевича практически не было. А то, что случалось, и ссорой-то назвать сложно, потому что конфликт никогда не доходил до кульминации и обрывался где-то на середине. Это Вильского и радовало, и огорчало. Радовало, потому что практически всегда получалось так, как хотел он. Огорчало, потому что оставался какой-то невнятный осадок, горькое послевкусие, из-за которого Евгений Николаевич периодически сбегал из дома в гараж, где часами наводил порядок, перекладывая гвозди из одной банки в другую или перелистывая подшивки старых журналов.
«Все-таки муж с женой должны ссориться», – размышлял Вильский и сортировал гвозди по величине, вспоминая битвы с темпераментной Желтой. При этом память вела себя как-то странно: все, что было связано с развитием конфликта, с максимальным эмоциональным напряжением, обидой, злостью, оказывалось стертым, как будто и не существовало. Зато вспоминались эпизоды примирения и возникавшее в этот момент облегчение. И тогда Евгению Николаевичу казалось, что здесь, в гараже, ему дышится по-другому: легко и свободно, как в лесу. Длилось это недолго: уже через секунду Вильский начинал улавливать характерные гаражные запахи вперемешку с теми, что доносились из погреба. Пахло подгнившей картошкой. «Надо перебрать», – подумывал Евгений Николаевич, но так и не решался спуститься вниз.
Мысль, что любая перепалка с Любкой заканчивается ее полной капитуляцией, не давала Вильскому покоя. Категорический отказ жены обсуждать ту или иную проблему теперь воспринимался Евгением Николаевичем не в свою пользу. За легкостью, с которой Люба показывала, что конфликт исчерпан, что его просто нет и между ними быть не может, Вильский видел странное равнодушие супруги ко всему, что его волновало.
И здесь он был прав и не прав одновременно. Упрекнуть Любу в безразличии к нему как к мужчине было нельзя, но, позже признавался себе Евгений Николаевич, как личность он ее в принципе не интересовал. Ей не было дела до его жизненной позиции, отношения к миру, к людям. По большому счету ее совершенно не волновало, что в интеллектуальном плане между ней и мужем – огромная пропасть. Любовь Ивановна искренне считала, что в браке это не главное, а сам Вильский бодро и уверенно декларировал: «Образованная женщина – беда в доме».
На самом же деле, как только миновали временные трудности ремонта, вместо долгожданного удовлетворения Евгений Николаевич остро ощутил дефицит общения с людьми, равными ему по духу и интеллекту. И вроде бы новоселы жили в любви и согласии, но как будто в разных измерениях.
Любовь Ивановна наслаждалась созданным мужем комфортом, а Вильский ощущал себя в психологическом и интеллектуальном вакууме. Казалось бы, к общему знаменателю подведены все основные слагаемые счастливой жизни: любимая женщина, новая благоустроенная квартира, долгожданная автономность от близких и неблизких родственников. Все, о чем они с Любой мечтали, скрываясь от внешнего мира в обшарпанных номерах районных гостиниц.
«Почему же так? – истязал себя Евгений Николаевич, тараща глаза в темноту: с недавних пор сон бежал от Вильского, как черт от ладана. – Все же правильно: я и она, она и я. Вдвоем. Никого больше. Почему? Что мешает?»
Евгению Николаевичу обязательно хотелось найти ответ, который бы помог ему справиться с нахлынувшей тоской. Но вместо него возникал новый вопрос, а за ним – еще один. И так продолжалось почти до самого утра, пока жестокий Морфей в качестве компенсации за ночные терзания не посылал Вильскому два-три часа отдыха.
– Ты плохо выглядишь, Рыжий, – забил тревогу Лев Викентьевич, принимая от друга очередную часть долга.
– Нормально, – отмахнулся Вильский и заторопился уйти, чтобы ничего не объяснять.
– Расскажи об этом своей маме, – не поверил товарищу Левчик и проникновенно добавил: – Может быть, ты хочешь об этом поговорить?
– О чем? – хитро прищурился Евгений Николаевич и замер в ожидании: вдруг Рева нечаянно сформулирует то, над чем он сам мучительно размышляет ночами.
– О том, что так тебя волнует, – дипломатично изрек Левчик, а Вильский в который раз признался, что прозвище Соломон необычайно подходит его школьному другу.
– Тебе и правда интересно, Лева?
– Конечно. – Лев Викентьевич важно кивнул головой.
– Тогда слушай, – печально заговорил Евгений Николаевич. – В последнее время меня особенно волнуют основные параметры экологического права, отраженные в Декларации Рио-де-Жанейро… Как ты думаешь, Лева, не повредит ли это стратегическому развитию Долинского научно-исследовательского института атомных реакторов?
– Думаю, нет. Но то, что эта Декларация самым непредсказуемым образом повредила мозг моего лучшего друга, я могу утверждать с полной ответственностью, – не остался в долгу Лев Викентьевич. – Я серьезно, Рыжий. Давай поговорим.
– О чем? – Вильский опустил голову.
– Обо всем, – вывернулся Левчик. – Знаешь, возраст у нас с тобой такой, что невольно приходится с ним считаться: сердце там, лишний вес, бесплодие…
– Импотенция, ты хочешь сказать? – уточнил Евгений Николаевич.
– С ума сошел! – возмутился Рева, яростно отстаивающий свое эксклюзивное право считаться донжуаном. – Пока у меня есть руки, импотенция мне не грозит.
– А бесплодие? – усмехнулся Вильский.
– А бесплодие в моем случае – это гарантия справедливого решения вопроса о наследстве, – как в суде произнес Левчик, а потом разом сник и признался: – Знаешь, Женек, я в последнее время все чаще о смерти думаю. Вот не хочу думать, а думаю.