– Деда! – взвизгнул Юлькин сын и бросился к Вильскому.
– Привет, Илюха, – через силу выдавил из себя Евгений Николаевич и, преодолевая брезгливость, коснулся головы мальчика.
– Женя, – смущенно поприветствовала мужа Люба, зная, как тот относится к визитам ее дочери. – А у нас Юля с Илюшей.
– Мы уже уходим, – с вызовом прокричала отчиму Любина дочь, весьма довольная визитом: в прихожей ее ожидали две огромные сумки с продуктами, а в заднем кармане джинсов приятно похрустывали денежные купюры.
– Не смею задерживать, – не удержался раздосадованный Вильский и прошел на кухню, чтобы не сталкиваться с падчерицей.
– Видишь, какие мы страшные, – громко произнесла Юлька, обращаясь к матери, хотя, безусловно, слова адресовались не ей.
– Перестань, – шикнула на нее Люба и начала одевать внука.
Евгений Николаевич слышал, что в прихожей Любка с дочерью о чем-то перешептывались, но слов разобрать не мог, да и не хотел: ему было абсолютно все равно. Лишь бы ушли и унесли с собой этот странный запах чужих вещей, чужого дома, чужой жизни.
Когда хлопнула дверь, Вильский даже не пошевелился: так и продолжал сидеть за обеденным столом, повернувшись спиной к кухонной двери. Он знал с точностью до минуты, сколько нужно времени, чтобы Люба спустилась с ними вниз, потом поднялась наверх. Ему не нужно было смотреть на часы: мир всегда радовал его своей предсказуемостью. Если бы не люди. От них можно ожидать чего угодно. Вот, например, от матери. Только она могла так охарактеризовать смерть собственного мужа: «Кот из дома – мыши в пляс». Или от Желтой, возомнившей, будто ей принадлежит право решать, быть ему рядом с отцом в час его смерти или не быть. То ли дело его Любка! Сейчас войдет и скажет: «Я так соскучилась. Где ты был?»
– Я так соскучилась. Где ты был? – донеслось до Евгения Николаевича, но ему показалось, что сегодня слова жены звучат как-то не так, немного наигранно, как надоедливый проигрыш.
Вильский тяжело поднялся из-за стола, пошел навстречу жене, сгреб ее в охапку и с шумом втянул в себя запах ее волос.
– На работе мне сказали, что приходила твоя дочь. И ты ушел с нею. Я еще подумала, что-то случилось. Может, кто-то умер…
Вильский разжал руки.
– Не кто-то. Отец.
Люба передернула плечами, как будто хотела стряхнуть с себя что-то лишнее.
– Жалко, – сказала она, а Евгений Николаевич приготовился к тому, что жена спросит: «А что случилось? От чего?».
– Есть будешь? – Любовь Ивановна подошла к плите и сняла с кастрюли крышку. – Я солянку сварила.
«Ей все равно», – промелькнуло в голове у Вильского.
– Похороны в четверг. Ты не ходи, – попросил жену Евгений Николаевич.
– Я и не собиралась, – бросила Люба. – Зачем?
Вильский растерялся.
– Я с твоим отцом даже знакома не была.
– Я с твоим тоже, – автоматически ответил Евгений Николаевич.
– Он умер, – прошелестела Люба и достала половник. – Так будешь или нет?
– Когда?
– Сейчас, – объявила Любовь Ивановна и уставилась на мужа, явно прочитав в его вопросе не тот смысл.
– Умер когда? – Вильскому неожиданно стало интересно, как Люба пережила это событие.
– Давно.
– Ты ничего о нем не рассказывала, – отошел к окну Евгений Николаевич и посмотрел вниз – тускло горел только один фонарь из пяти. «Экономят», – решил он и повернулся к жене.
– А зачем? – задала свой коронный вопрос Люба и потрясла половником: – Ну что?
– Не буду, – наконец-то Вильский поймал волну, на которой находилась его жена. – Выпью чаю – и спать.
Любовь Ивановна включила газ, поставила на плиту чайник и села напротив мужа.
– Будет еще один покойник. Или два, – буднично проговорила она и приоткрыла крышку заварочного чайника, чтобы удостовериться, есть ли в нем заварка.
– В смысле? – опешил Евгений Николаевич.
– Бог троицу любит. Примета такая.
– Какая? – выдавил из себя Вильский.
– Смерть одна не приходит. Говорят, если в течение сорока дней после смерти первого умирает второй, то жди третьего…
– Чушь какая! – возмутился Евгений Николаевич и в раздражении выключил начинавший закипать чайник.
– Ничего подобного! Пусть сначала сорок дней пройдет, а потом будешь говорить, чушь или не чушь, – рассердилась Люба, а потом вспомнила про чай.
– Не буду, – отказался Вильский и заперся в ванной.
– Как хочешь, – пожала плечами Люба и отправилась стелить постель.
К сожалению или к счастью, она не испытывала никаких чувств из числа тех, что лишают человека покоя. Последний раз Люба видела свою мать, когда они с Краско собирались уезжать из Перми в Верейск. Все остальное время Люба Краско благополучно обходилась без ее советов и пугающих вздохов: хватало редкой переписки и обмена не менее редкими посылками. По большому счету Любовь Ивановна и в этом не особо нуждалась: просто так было правильно.
Страданий Вильского по поводу разрыва с отцом она не понимала и не принимала, считая их непозволительной роскошью людей, купающихся в благополучии. Ее жизнь до встречи с Евгением Николаевичем проходила под знаком выживания. Бед и проблем ей и так хватало с лихвой. До чужих ли страданий?
В отношениях с Вильским Люба всегда руководствовалась принципом автономного счастья, поэтому легко отгоняла прочь все, что так или иначе могло омрачить ее существование. Иногда, правда, мешала Юлька, но с материнским началом в себе Любовь Ивановна научилась справляться во многом благодаря жесткости Вильского, декларировавшего, что жить нужно здесь и сейчас, без оглядки на детей и родителей, потому что жизнь – она одна. Вот и будь любезен позаботиться о себе.
Недалекая Любовь Ивановна, скорее всего, не понимала, какова подлинная цена таких целевых установок. Она искренне считала, что Евгений Николаевич абсолютно свободен от скорбей и радостей человеческих, особенно если они не связаны с самым близким кругом, под которым она понимала себя и мужа.
Прожив в браке с Вильским чуть больше двух лет, Люба уверовала, что безрадостная половина ее жизни справедливо сменилась счастливой, и третьего им с Женей не дано, потому что по всем подсчетам доживать они будут бок о бок до самой старости в любви и согласии. Аминь.
Примерно об этом пытался думать и Вильский, методично водя электробритвой по квадратному подбородку, но сегодня это получалось хуже, чем обычно, потому что перед глазами всплывала панцирная сетка кровати, на которой умер Николай Андреевич, со свернутым за ненадобностью грязным больничным матрасом.
– Ложись спать, – поскреблась за дверью Люба и тут же ушла, не дождавшись ответа.
Евгений Николаевич лег в постель чисто выбритым, в любовно выглаженной женой пижаме, но с ощущением того, что жизнь раскололась надвое: до смерти отца и после.
– Не расстраивайся, – попробовала успокоить его Люба и прижалась к плечу. – Рано или поздно все равно бы случилось.
– Лучше бы поздно, – не поворачивая головы в ее сторону, глухо ответил Вильский.
– Зато дальше будет жить легче, – неумело попыталась поддержать мужа Люба.
– Кому? – усмехнулся Евгений Николаевич.
– Тебе, – уверенно произнесла она.
– Послушай, Любка, ты просто не понимаешь… Чем дальше, тем тяжелее…
– Откуда ты знаешь? – усомнилась в его словах Любовь Ивановна и поцеловала Вильскому руку. – И это пройдет, – пообещала она, устроившись поудобнее.
Евгений Николаевич выключил свет.
– Это не пройдет никогда, – проронил он в темноту. – Знаешь, как он меня воспитывал?
Люба молчала.
– Хочешь, расскажу?
Любовь Ивановна не сказала «хочу», только эхом повторила: «Рассказывай». Но Вильскому было по большому счету неважно, хочет она слушать или нет. Он просто заговорил, непривычно для себя многословно, перечисляя детали, вспоминая яркие впечатления детства, за которыми стоял всегда строгий отец. А сейчас оказалось, что совсем и не строгий, а чуткий и сдержанный, боявшийся в суете обронить ценное слово.
Евгений Николаевич даже не замечал, что плачет: слезы стекали от виска к уху, оставляя на коже неровные мокрые полосы. Но Вильский не останавливался, пытаясь не упустить ничего из своей счастливой детской жизни, а Люба, убаюканная рассказом мужа, мирно посапывала рядом.
– Любка, – прошептал, всхлипнув, Евгений Николаевич, думая, что та внимательно его слушает. Но слова Вильского потонули в черной пустоте комнаты. Вот тогда-то Евгений Николаевич впервые почувствовал, как узок его рукотворный круг, в котором есть место только для него и для Любы.
Важность этого открытия тело Вильского осознало раньше, чем родилась простая, но исчерпывающая формулировка. Евгений Николаевич с ужасом ощутил момент, когда в груди перестало биться сердце: оно просто встало и не подавало признаков жизни. Лоб Вильского покрылся испариной: «Неужели я следующий?» «Нет, нет, нет! – застучало сердце и понеслось вскачь, приговаривая: – Дел много, дел много…»
– Дел много, – объявил Евгений Николаевич жене утром и просто отказался идти на работу.
– Нужно написать заявление, – напомнила ему Люба.
– Кому? – криво улыбаясь, поинтересовался Вильский.
– Начальнику.
– Самому себе?
– Вышестоящему начальнику. – В этом Любовь Ивановна нисколько не сомневалась.
– Напиши, Любка, заявление моему вышестоящему начальнику, – попросил жену Евгений Николаевич.
– Не положено. У нас почерк разный, – отказалась законопослушная Люба.
– Ну так возьми и подделай мой почерк, – сорвался Вильский.
– Женя, – Любовь Ивановна подошла к мужу и стала помогать застегивать рубашку, – я понимаю, ты нервничаешь. Напиши, я отнесу.
– Несунья ты моя, – выдохнул Евгений Николаевич и сгреб жену в охапку. – Давай пергамент… Диктуй.
Вильский, не вдумываясь в слова, которые по слогам произносила Любовь Ивановна, послушно написал заявление, поставил число и расписался.
– Неправильно, – сделала замечание Люба. – Нужно было вчерашним числом. По факту смерти.
Евгений Николаевич исправил цифру и для пущей убедительности несколько раз обвел ручкой свою выправленную запись.
– Что ты делаешь?! – поразилась его поступку Любовь Ивановна. – Так не положено: в заявлении не должно быть никаких исправлений. Нужно переписать.
– Перепиши, – спокойно произнес Вильский и встал из-за стола.
– Женя, – раздраженно окликнула его жена и показала испорченный лист. – Так нельзя…
– Плевать, – бросил через плечо Евгений Николаевич и, не дожидаясь, пока Люба приведет себя в порядок, вышел из дома.
Впереди его ожидали похоронные хлопоты, но приступать к ним Евгению Николаевичу не хотелось, поэтому он тянул время, успокаивая себя тем, что экономит силы. «Понадобятся еще», – размышлял Вильский, возясь с гаражным замком. Открыв дверь, он скрылся в темноте гаража, но свет включать не стал – просто открыл дверцу машины и сел на переднее сиденье.
Евгений Николаевич положил руки на руль и попытался собраться с мыслями, с трудом соображая, что и в какой последовательности нужно делать. «Надо было Желтую с собой взять! – подумал он, но тут же отогнал эту мысль прочь, вдруг показалось, что Женечка ему не помощник. – Вера!» – вспомнил он о старшей дочери, и отцовская интуиция легко подсказала ему, где ее найти. Вильский не сомневался, что Вера ночевала у Киры Павловны. Между прочим, в отличие от него, единственного сына.
«Ну, остался бы я с ними. И что толку?» – искал себе оправдание Евгений Николаевич, пытаясь объяснить свое отсутствие с точки зрения здравого смысла. Выглядело это все крайне неубедительно. И тогда Вильский признался себе, что боялся остаться наедине с родными, потому что невольно чувствовал собственную причастность к отцовской смерти, хотя прямой его вины в этом не было.
«Или была? Надо спросить у Веры», – решил Евгений Николаевич и запустил мотор, чтобы выехать из темноты в неприлично солнечный день.
Кира Павловна дожидалась сына, улегшись грудью на подоконнике.
– Приехал, – сообщила она домашним и повернулась спиной к окну. – Один. Не привез эту…
– Любу, – подсказала Анисья Дмитриевна, а потом, напугавшись собственной смелости, спряталась за косяк.
– А то я не знаю, – скривилась Кира Павловна и поискала глазами внучку. – Иди встречай отца-то.
– Он что, дороги не знает? – огрызнулась на бабку Вера.
– Видела? – Кира Павловна уставилась на мать. – У человека горе, а она с ним как с собакой.
– У всех, Кирочка, горе, – напомнила дочери Анисья Дмитриевна, пытаясь сгладить возникшую неловкость.
– Ну, не зна-а-аю, – покачала головой Кира Павловна. – У кого-то, может, и нет…
– Это ты обо мне, что ли, бабуль? – расправила плечи Вера, хорошо знавшая свою бабку. Чем сильнее та переживала, тем агрессивнее вела себя по отношению к окружающим. Вот и сейчас ей обязательно нужно было выбрать жертву, чтобы иметь полное право сорваться на того, кто подходит на эту роль. Другое дело, что, кроме Анисьи Дмитриевны, никто ей такой возможности не давал.
– Почему о тебе? – лицемерно удивилась Кира Павловна. – Об этой…
– О Любе? – снова встряла Анисья Дмитриевна, разумеется, из лучших побуждений.
– О какой еще Любе? – завидев в дверях сына, надменно проговорила Кира Павловна и буквально рухнула на стул. – Разве мне сейчас, мама, до Любы? – простонала она, одним глазом наблюдая за Вильским. – Нет уж…
«Артистка!» – хмыкнула себе под нос Вера, не преминув заметить, что бабкин снаряд ударил точно в цель: отец напрягся.
– Женя, – чуть слышно проговорила Кира Павловна и протянула к сыну руки. – Горе-то какое, сынок!
Такая перемена в образе матери Евгения Николаевича несколько смутила. Еще вчера Вильский мог наблюдать в ней высокую степень сопротивляемости свалившемуся на нее горю, а сегодня Кира Павловна уже пребывала в другой роли, о чем свидетельствовала кокетливо надетая на голову кружевная косынка.
Создавалось впечатление, что ей по-своему нравится быть вдовой. Впрочем, Евгений Николаевич не собирался ловить мать с поличным, сознательно давая той возможность насладиться «переодеванием». Ровно в 15.00, знал он, игра в горе закончится, потому что из морга доставят тело Николая Андреевича, смерть которого в голове Киры Павловны, похоже, никак не укладывалась.
«Ничего удивительного, – скажет потом отцу Вера. – Бабушка никогда не верила в то, во что не хотела. Ей гораздо проще было говорить о смерти мужа как об его временном отсутствии. Вроде как, знаешь, ушел в магазин и подзадержался в очереди на энное количество лет».
«По-моему, ты усложняешь», – не поверил тогда дочери Вильский, в глубине души считавший Киру Павловну особой недалекой, не равной отцу.
«А ты упрощаешь», – вступилась за бабку Вера, но это уже спустя много лет, а пока дочь Евгения Николаевича торопила время и молилась, чтобы чужих на похоронах не было. Мало ли чего можно ожидать от бабки? «За ней не заржавеет», – беспокоилась Вера. И зря: потому что, как только Кира Павловна нащупала взглядом в толпе прощавшихся с Николаем Андреевичем людей маленькую женщину с удивительно отстраненным выражением лица, она тут же встрепенулась и ткнула сидящего рядом Евгения Николаевича в бок локтем.
– Пришла, – сообщила Кира Павловна сыну и кивком указала на Любу. – Твоя, что ли?
Вильский молча кивнул и посмотрел на мать исподлобья.
– Смотри-ка, – проронила Кира Павловна. – Не постеснялась. Значит, и правда тебя, дурака рыжего, любит, – сделала странный вывод мать Вильского. – Зови тогда, – приказала она сыну и приосанилась.
– Не надо, – прошипел Евгений Николаевич и сделал вид, что не замечает жену.
– Зови, сказала, – не отступала Кира Павловна и закачалась на стуле, невпопад отвечая на соболезнования пришедших.
Вильский пропустил слова матери мимо ушей, пытаясь сосредоточиться не на появлении Любы, а на том, что ему предстоит пережить буквально через пару часов, но слова матери не выходили у него из головы. На первый взгляд в них не было никакой логики: «пришла», «не постеснялась», «значит, любит». Но на самом деле логика была. И эта логика Евгению Николаевичу нравилась. Материнская подсказка вмиг восстановила распавшуюся гармонию, развеяв внутренние опасения Вильского, что Люба холодна и равнодушна ко всему, что впрямую ее не касается. «Раз пришла, значит, неравнодушна, значит, сопереживает», – по-детски возликовал Евгений Николаевич и открыто посмотрел на стоявшую у противоположной стены жену.
И Люба почувствовала его взгляд, и подняла голову, и, словно дождавшись разрешения, стала уверенно пробираться к мужу, невзирая на косые взгляды присутствующих. Вильский моментально ощутил, как напряглась сидевшая рядом с ним Вера, и оценил выдержку дочери: она не сказала ни слова, хотя наверняка бы могла. Евгений Николаевич поискал глазами Желтую, но от нее никакой опасности тоже не исходило. Женечка Швейцер слишком любила Николая Андреевича, чтобы омрачить его уход в мир иной открытым выражением недовольства. Сюрприз могла организовать только Кира Павловна, но Евгений Николаевич почему-то был уверен, что и она удержится в рамках.
Так и получилось. Люба встала у Вильского за спиной, положила руку на плечо и тут же убрала. Одного прикосновения было достаточно: Евгений Николаевич почувствовал, как пошло тепло – от плеча к сердцу. Ощущение было столь явственным, что в сознании Вильского всплыл образ нарисованного детской рукой человечка с заштрихованным туловищем.
Евгений Николаевич, обернувшись, с благодарностью посмотрел на свою Любку, но сесть жене не предложил и, смутившись, быстро перевел взгляд на строгое лицо отца.
«Вот так вот, – донесся до него голос Киры Павловны. – Такой был человек… Если что не по его, пиши пропало». «О ком это она?» – подумал Вильский и искоса посмотрел на мать – Киры Павловны рядом не оказалось. Евгений Николаевич покрутил головой и обнаружил ту стоявшей рядом с Любой. «А каково мне? – жаловалась Кира Павловна Вильская, зацепившись за рукав Любиного жакета. – Один – спичка, другой – спичка. Не жизнь – пожар».