Ее волосы начали седеть на шестнадцатом году жизни, том году, когда парень бежал за ней, да так и не поймал. Поначалу появилось всего лишь несколько седых волосков, очень заметных в ее черной копне, но… нет, не седых, это не то слово… белых, они были совершенно белыми.
Несколько лет спустя она побывала на вечеринке в танцзале студенческого общежития. Огни там горели тускло, и вскоре молодежь стала расходиться по двое. Многие девчонки — среди них и Надин — собирались развлекаться всю ночь. Она твердо решила пройти до конца через это… но что-то глубоко скрытое в ней все эти годы удержало ее. А на следующее утро в холодном свете наступающего дня она взглянула на свое отражение в длинном ряду зеркал в ванной комнате при девичьих спальнях колледжа, и ей показалось, что белизна проступила ярче и сильнее за эту ночь, хотя… это, конечно, было невозможно.
Так проходили годы, сменяя друг друга, как минуты, и ее посещали чувства, да, чувства, и порой в темной могиле ночи она просыпалась одновременно от жара и холода, обливаясь потом, восхитительно пылкая и бодрая в своей постели, думая о диком темном сексе с каким-то животным экстазом. И каталась в горячей влаге. Разжигая и в то же время укрощая себя. А утром следующего дня она подходила к зеркалу и думала, что увидит там еще больше белизны.
Все эти годы она внешне была лишь Надин Кросс, мягкой, доброй с детьми, неутомимой в работе, одинокой. Когда-то подобная женщина вызывала удивленное любопытство в обществе, но времена изменились. Да и красота ее была столь индивидуальной, что то, какой она была, почему-то казалось совершенно естественным и правильным.
Теперь времена опять должны были измениться, и в своих снах она начала узнавать своего жениха, хотя так никогда и не видела его лица, немного понимать его. Он был тот, кого она ждала все годы. Она хотела уйти к нему… но она и не хотела уходить. Она была предназначена ему, но он пугал ее.
Потом появился Джо, а после него — Ларри. Все тогда жутко усложнилось. Она начала ощущать себя кольцом, которое тащат в разные стороны, как при игре в перетягивание каната. Она знала, что ее чистота, ее девственность была почему-то важна для темного человека. Знала, что, если она позволит Ларри (или любому другому мужчине) овладеть ею, темному волшебству придет конец. А ее влекло к Ларри. Она совершенно сознательно хотела позволить ему взять ее — снова она намеревалась пройти через это. Пусть он возьмет ее, пусть это кончится, пусть всё закончится. Она устала, а Ларри годился для этого. Она ждала слишком долго того, другого, слишком много бесплодных лет.
Но Ларри был не тот… или так, во всяком случае, казалось поначалу. Она довольно пренебрежительно отмахивалась от его первых попыток, как корова отмахивается хвостом от назойливой мухи. От помнила, как думала тогда: «Если все это было ради него, кто станет осуждать меня за то, что я не сразу приму его ухаживания?»
И все же она пошла за ним. Это факт. Но она страстно желала отыскать людей не столько из-за Джо, сколько потому, что она уже почти достигла той точки, когда она бросила бы мальчика и отправилась на запад искать того мужчину. Лишь въевшаяся в нее за многие годы работы ответственность за детей, порученных ее заботе, удерживала ее… и понимание того, что, брошенный на произвол судьбы, Джо умрет.
«Приносить в мир, где так много уже умерло, еще одну смерть — наверняка тяжелейший грех».
Итак, она пошла с Ларри, который был, в конце концов, лучше, чем вообще никто или ничто.
Но оказалось, что Ларри Андервуд гораздо больше, чем никто или ничто: он походил на одну из тех оптических иллюзий (может, даже для себя самого), когда водоем кажется мелким, глубиной всего в дюйм или два, но стоит опустить туда руку, как она неожиданно погружается до самого плеча. Во-первых, он начал сближаться с Джо. Во-вторых, Джо стал привязываться к нему. В-третьих, ситуацию обостряла ее собственная ревность к растущей дружбе Джо и Ларри. В истории с мотоциклом в Уэлсе Ларри рискнул пальцами обеих рук — и выиграл.
Если бы они тогда не сосредоточили все свое внимание целиком на крышке, закрывавшей цистерну с бензином, то увидели бы, как ее рот принял очертания изумленного «о». Она стояла, наблюдая за ними, не в силах шевельнуться, ее взгляд застыл на блестящем металлическом ломе в ожидании, что тот выскочит и упадет. Лишь когда все было уже позади, она поняла, что ждала, когда раздастся страшный крик боли.
Потом крышка поднялась, перевернулась, и ей стала очевидна собственная ошибка, просчет, столь глубокий, что он затрагивал самую основу. Он тогда распознал Джо лучше, чем она, и это без всякой специальной подготовки и за гораздо меньший срок. Лишь интуиция помогла ей понять, насколько важен был эпизод с гитарой, как быстро и прочно он улучшил отношения Ларри с Джо. А что было в основе этих отношений?
Ну, конечно же, зависимость — что же еще могло вызвать такую неожиданную вспышку ревности во всем ее существе? Если бы только Джо зависел от Ларри, это было бы еще вполне нормально и приемлемо. Что расстроило ее гораздо больше, так это то, что Ларри тоже зависел от Джо, нуждался в Джо так, как она не нуждалась… и Джо это знал.
Ошиблась ли она точно так же и в своей оценке характера Ларри? Теперь она полагала, что ответ был однозначен — да. Та нервозная, себялюбивая наружность была всего лишь оболочкой, и ее как ветром сдуло в той тяжелой ситуации, в которой они очутились. Один только факт, что он удерживает их всех вместе на протяжении этого долгого путешествия, уже говорит о его упорстве.
Вывод казался ясным. Решив отдаться Ларри, она чувствовала, что какая-то часть ее пока все еще принадлежит другому мужчине… и заниматься любовью с Ларри было бы равносильно тому, чтобы убить эту часть себя навсегда. Она не была уверена в том, что сумеет это сделать.
И теперь она была уже не единственной кому снился темный человек.
Сначала это обеспокоило ее, а потом испугало. Поначалу, когда свои сны сравнивали Ларри и Джо, это был лишь страх. Когда же они встретили Люси Суонн и та объявила, что видит те же сны, страх сменился диким ужасом. Уже невозможно стало говорить себе, что их сны лишь похожи на ее. А что, если все остальные видят их? Что, если время темного человека наконец настало — и не только для нее, но и для всех оставшихся на планете?
Эта мысль больше, чем любая другая, пробуждала противоречивые чувства в ней — дикий ужас и сильное влечение. Она ухватилась за мысль о Стовингтоне, как утопающий хватается за соломинку. По самой сути своего назначения Стовингтон как символ нормальности и разумности противостоял надвигающейся волне темной магии, которую она ощущала вокруг себя. Но Стовингтон оказался пуст; он выглядел как издевательство над раем безопасности, который она придумана себе. Символ нормальности и разумности обернулся пристанищем смерти.
Пока они двигались на запад, подбирая уцелевших, ее надежда на то, что все может каким-нибудь образом закончиться для нее без противостояния, умерла. Она умирала вместе с ростом ее уважения к Ларри. Сейчас он спит с Люси Суонн, но какая разница? Речь шла о ней. Всем остальным снились два разных сна: о темном человеке и старой женщине. Похоже, старуха представляла собой какую-то изначальную силу, точно так же, как темный человек. Старуха была ядром, вокруг которого мало-помалу собирались люди.
Она никогда не снилась Надин.
Ей снился только темный человек. И когда сны остальных неожиданно улетучились столь же необъяснимо, как и появились, ее сны, казалось, напротив, приобрели силу и ясность.
Она знала много такого, чего не знали они. Темного человека звали Рэндалл Флагг. Те на западе, кто противостоял ему или не желал подчиняться, были или распяты, или каким-то образом сведены с ума и посланы бродить по наполненной вонючими испарениями Долине Смерти. Маленькие группы технически образованных людей оставались в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, но это лишь временно; очень скоро они двинутся в Лас-Вегас, куда стекалась большая часть людей. Ему не нужно было торопиться. Лето уже кончалось. Скоро переходы Скалистых гор будут засыпаны снегом, и, хотя есть снегоочистители, чтобы расчистить дороги, не хватит людей, чтобы работать на этих машинах. Будет долгая зима, и времени на создание сообщества предостаточно. А в следующем апреле… или в мае…
Надин лежала в темноте, глядя на небо.
Боулдер был ее последней надеждой. Старуха была ее последней надеждой. Нормальность и разумность, которые она надеялась отыскать в Стовингтоне, она связывала теперь с Боулдером. Они хорошие, думала она, хорошие ребята, и если бы только все могло оказаться так просто для нее, пойманной в эту безумную сеть противоречивых желаний.
Надин лежала в темноте, глядя на небо.
Боулдер был ее последней надеждой. Старуха была ее последней надеждой. Нормальность и разумность, которые она надеялась отыскать в Стовингтоне, она связывала теперь с Боулдером. Они хорошие, думала она, хорошие ребята, и если бы только все могло оказаться так просто для нее, пойманной в эту безумную сеть противоречивых желаний.
Снова и снова, как главная мелодия в оркестре, в ней говорила ее твердая вера в то, что убийство в этом почти умерщвленном мире — тяжелейший грех, а сердце ее твердило, что дело Рэндалла Флагга — смерть. Но, Боже, как же она жаждала его холодного поцелуя — больше, чем хотела поцелуев паренька из средней школы или того, из колледжа… даже больше, к великому ее ужасу, чем поцелуев и объятий Ларри Андервуда.
«Завтра мы будем в Боулдере, — подумала она. — Может быть, тогда я узнаю, закончилось путешествие или…»
Падающая звезда прочертила на небе свой огненный след, и она, как ребенок, загадала желание.
Глава 50
Рассвет начал окрашивать восточную часть небосклона в бледно-розовый цвет. Стю Редман и Глен Бейтман были на полдороге к вершине горы Флагстафф в западном Боулдере, где уступы Скалистых гор высились над гладкими равнинами как доисторические видения. На рассвете Стю подумал, что сосны, раскиданные среди голых и почти отвесных скал, похожи на напрягшиеся жилы высунувшейся из земли руки какого-то великана. Где-то к востоку Надин Кросс наконец погрузилась в беспокойный, чуткий сон.
— Боюсь, днем у меня разболится голова, — сказал Глен. — По-моему, я ни разу со студенческих лет не пьянствовал целую ночь напролет.
— Восход того стоит, — сказал Стю.
— Да. Это прекрасно. Вы когда-нибудь раньше были на Скалистых горах?
— Нет, — покачал головой Стю, — но рад, что я здесь. — Он поднял кувшин с вином и сделал глоток. — У меня тоже будет трещать башка. — Он несколько секунд помолчал, глядя на открывшуюся панораму, а потом повернулся к Глену с ехидной улыбкой. — Что же теперь произойдет?
— Произойдет? — приподнял брови Глен.
— Конечно. Я за этим и притащил вас сюда. Сказал Фрэнни: «Напою его как следует, а потом понаберусь у него ума». Она сказала: «Отлично».
Глен ухмыльнулся.
— Но ведь на дне этой бутылки нет чайных листьев — на чем гадать?
— Листьев нет, по она объяснила мне, чем вы занимались раньше. Социологией. Изучением поведения групп. Так сделайте же несколько научных догадок.
— Посеребри мне ручку, о желающий знать.
— Не беспокойся о серебре, старина. Завтра я отведу тебя в Первый национальный банк Боулдера и дам миллион долларов. Ну так как?
— Стю, серьезно, что ты хочешь знать?
— Наверное, то же самое, что и этот глухой парень, Андрос. Что будет дальше. Не знаю, как это выразить лучше.
— Будет общество, — медленно начал Глен. — Какого типа? Сейчас это сказать невозможно. Сейчас здесь почти четыреста человек. Судя по количеству прибывающих, которых становится с каждым днем все больше и больше, к 1 сентября нас будет около полутора тысяч. К 1 октября — тысячи четыре с половиной и, быть может, тысяч восемь — к тому времени, как выпадет ноябрьский снег и перекроет дороги. Запиши это как предсказание номер один.
К удовольствию Глена, Стю и в самом деле достал из кармана джинсов блокнот и записал все сказанное.
— Мне что-то с трудом верится, — сказал Стю. — Мы протащились через полстраны и не повстречали даже сотни людей.
— Да, но они прибывают, не так ли?
— Да… в час по чайной ложке.
— В час по… чему? — переспросил Глен, ухмыльнувшись.
— По чайной ложке. Так говорила моя мать. Ты будешь издеваться над манерой речи моей старухи?
— Никогда не настанет тот день, когда я утрачу к себе уважение настолько, чтобы издеваться над матерью техасца, Стюарт.
— Что ж, они и впрямь прибывают. Ральф сейчас держит связь с пятью или шестью группами, а значит, к концу недели нас станет около пяти сотен.
Глен снова улыбнулся.
— Да, а Матушка Абагейл сидит прямо там, на его «радиостанции», но не говорит по рации. Боится, что ее ударит током.
— Фрэнни любит эту старуху, — сказал Стю. — Отчасти потому, что та хорошо разбирается в родах, но еще и… Ну просто любит, и все. Понимаешь?
— Да. Почти все испытывают то же самое.
— Восемь тысяч — к зиме, — задумчиво произнес Стю, возвращаясь к первоначальной теме. — Чуть больше или чуть меньше…
— Это простая арифметика. Предположим, грипп унес с собой девяносто девять процентов населения. Может, и меньше, но давай возьмем эту цифру, просто чтобы было, от чего оттолкнуться. Коль скоро грипп оказался смертелен для девяноста девяти, значит, он подмел около двухсот восемнадцати миллионов только в этой стране. — Он глянул на вытянувшееся лицо Стю и мрачно кивнул. — Может, все и не так скверно, но у нас есть все основания предполагать, что эта цифра близка к реальности. По сравнению с этим нацисты просто мелкие хулиганы, а?
— Бог ты мой, — хрипло выдавил Стю.
— Но все равно и при таком раскладе в живых осталось больше двух миллионов — одна пятая населения Токио до эпидемии, одна четвертая населения Нью-Йорка. Причем только в этой стране. Идем дальше: я полагаю, десять процентов из этих двух миллионов могли не пережить последствий гриппа. Это жертвы того, что я называю послешоковым синдромом. Люди вроде бедняги Марка Браддока с его разорвавшимся аппендиксом, но еще и самоубийцы, да-да, а также погибшие от рук убийц и от несчастных случаев. Это сводит нашу цифру к одному миллиону восьмистам тысячам. Но мы подозреваем, что у нас есть Противник, так? Тот темный человек, который нам снился. Где-то к западу от нас. И там семь штатов, которые можно условно назвать его территорией… если он на самом деле существует.
— Думаю, существует. И еще как, — сказал Стю.
— Мне тоже так кажется. Но владычествует ли он над всеми людьми там? Я лично не думаю, точно так же, как Матушка Абагейл не владычествует над всеми оставшимися в сорока одном континентальном штате Америки. Я полагаю, все находится в состоянии медленного перемещения, но такое положение вещей начинает подходить к концу. Люди группируются. Когда мы с тобой впервые обсуждали это в Нью-Хэмпшире, я рисовал картину дюжин крошечных сообществ. Чего я не учел, поскольку просто не знал, так это того, что всех, кроме совсем уж невосприимчивых, притягивали эти два противоположных сна. Это стало новым фактором, которого никто не мог предвидеть.
— Ты хочешь сказать, что в конечном счете у нас будет девятьсот тысяч и у него — девятьсот?
— Нет. Прежде всего грядущая зима внесет свою лепту. Она внесет ее здесь, и маленьким группам, не сумевшим добраться сюда до первого снега, станет еще тяжелее. Ты осознаешь, что у нас в Свободной Зоне еще нет ни одного врача? Наш медицинский персонал состоит из ветеринара и самой Матушки Абагейл, которая позабыла больше премудростей народной медицины, чем ты или я когда-либо могли выучить. И они будут очень забавно выглядеть, когда попытаются вставить стальную пластинку тебе в череп, если ты ненароком брякнешься затылком о камень, как по-твоему?
Стю тихо хохотнул.
— Тогда тот парнишка, Ролф Даннемонт, вытащит, наверное, свой «ремингтон» и отправит меня на тот свет.
— Я думаю, все население Америки сведется к одному миллиону шестистам тысячам человек к будущей весне — и это еще очень оптимистичный прогноз. Я сильно надеюсь, что из них миллион сосредоточится у нас.
— Миллион, — со страхом в голосе повторил Стю. Он взглянул на раскинувшийся внизу почти пустынный город Боулдер, начинавший светлеть под медленно выползавшим на плоский восточный горизонт солнцем. — Не могу это себе представить. Этот городок треснет по швам.
— Боулдер их не выдержит. Я знаю, это не укладывается в голове, когда бродишь по пустым улицам центра, а потом идешь к Тейбл-Меса, но… Город просто не выдержит. Придется располагать поселения вокруг него. Ситуация возникнет такая: одно громадное поселение образуется здесь, а остальная часть страны к востоку отсюда абсолютно обезлюдеет.
— Почему ты считаешь, что мы соберем большинство людей?
— По очень ненаучной причине, — ответил Глен, взъерошив ладонью волосы вокруг лысины на макушке. — Мне хочется верить, что хороших людей больше. И я верю в то, что, кто бы ни правил бал там, на западе, он по-настоящему плохой. Но у меня есть предчувствие… — Он запнулся.
— Давай выкладывай.
— Выложу, потому что я пьян. Но только это между нами, Стю.
— Ладно.
— Даешь слово?
— Даю слово, — сказал Стю.
— Я думаю… он заполучит большую часть технарей, — в конце концов вымолвил Глен. — Не спрашивай меня почему, это просто предчувствие. Разве что технари в большинстве своем любят работать в атмосфере строгой дисциплины и четких целей. Они любят, когда поезда ходят вовремя. У нас в Боулдере сейчас полная неразбериха, каждый болтается без дела и предоставлен самому себе… и нам нужно предпринять то, что мои студенты определили бы как «свалить все дерьмо в одну кучу». Но тот парень… Ручаюсь, у него поезда ходят по расписанию и все систематизировано. А технари — такие же люди, как и все остальные, они поищут туда, где они больше нужны. У меня есть подозрение, что наш Противник хочет набрать их как можно больше. Хрен с ними, с фермерами, ему важнее заманить к себе тех, кто сможет разобраться с ракетными установками в Айдахо и заставить их снова работать. А еще обзавестись танками и вертолетами и, быть может, бомбардировщиком Б-52, а то и парочкой, для смеха. Я сомневаюсь, что он уже добился этого, по правде говоря, я уверен, что пока нет. Иначе мы бы знали. Сейчас он, по всей видимости; сосредоточен на том, чтобы восстановить энергоснабжение, связь… Может, ему даже приходится заниматься чисткой своих рядов от малодушных. Рим не в один день строился, и ему это известно. У него есть время. Но, когда я вижу заход солнца — это не бред, Стюарт, — мне страшно. Мне больше не нужны сны, чтобы бояться, — стоит лишь подумать о тех, кто сейчас там, по другую сторону Скалистых гор, трудолюбивых и исполнительных, как маленькие пчелки.