Это послужило поводом к зашедшей в тупик дискуссии в их компании, насчитывавшей к тому времени полдюжины человек, считая Марка Зеллмана, который раньше работал сварщиком в штате Нью-Йорк, и Лори Констабл, двадцатишестилетнюю медсестру. Дискуссия эта привела к еще более ожесточенному спору по поводу снов.
Начала все Лори, протестующе заявив, что они и так точно знают, куда направляются. Они идут следом за сообразительным Гарольдом Лодером и его группой в Небраску. Разумеется, они идут именно туда и все по той же причине. Сила снов слишком велика, чтобы ее отрицать.
После нескольких реплик на эту тему Надин впала в истерику. Ей не снилось никаких снов или, выражаясь ее словами, никаких проклятых снов. Если остальным угодно практиковаться в психическом воздействии друг на друга — что ж, отлично. До тех пор пока существует некая рациональная причина, заставляющая их двигаться в Небраску, например знак перед заведением в Стовингтоне, все замечательно. Но она желает, чтобы все зарубили себе на носу: она не собирается никуда мчаться на основании какого бы то ни было метафизического бреда. И, если они не возражают, она целиком доверится радио, а не каким-то видениям.
Марк дружески ухмыльнулся в ответ на резкое выступление Надин и сказал:
— Если тебе вообще ничего не снится, отчего же ты разбудила меня прошлой ночью своими разговорами во сне?
Надин побелела как бумага.
— Ты что, обвиняешь меня во лжи? — почти проорала она. — Если так, одному из нас лучше уйти прямо сейчас!
Джо прижался к ней и захныкал.
Ларри сумел как-то успокоить всех, согласившись с идеей рации. И где-то неделю назад они начали ловить позывные не из Небраски (которая была покинута всеми еще до того, как они добрались туда, — об этом они узнали из снов, но и сны стали тускнеть, теряя силу), а из Боулдера, штат Колорадо, за шестьсот миль к западу. Сигналы доходили из мощного передатчика Ральфа.
Люси до сих пор помнила радостные, почти восторженные лица остальных, когда они поймали позывные Ральфа. Сквозь помехи пробился гнусавый оклахомский акцент: «Это Ральф Брентнер, Свободная Зона Боулдера. Если вы меня слышите, отвечайте на канале 14. Повторяю: на канале 14».
Они слышали Ральфа, но у них не было такого сильного передатчика, чтобы ответить, — тогда ответить. Но расстояние сокращалось, и с той первой передачи они успели выяснить, что старуха по имени Абагейл Фримантл (правда, Люси все время думала о ней как о Матушке Абагейл) со своей группой прибыла туда первой, а потом стали приезжать и другие, по двое, по трое и даже партиями до тридцати человек. В Боулдере насчитывалось около двухсот человек к тому времени, когда они первый раз услышали позывные Брентнера; нынешним вечером, болтая с ним — их рация уже легко одолевала расстояние, — они выяснили, что там уже около трехсот пятидесяти поселенцев. Их собственная группа приблизит это число к четыремстам.
— О чем задумался? — спросила Люси, легонько касаясь его руки.
— Я думал об этих часах и о смерти капитализма, — ответил он, указав на ее «Пульсар». — Раньше надо было трудиться как вол, чтобы не пропасть, и те волы, что пахали усерднее всех, в конечном счете приобретали красный, белый или голубой «кадиллак» и часы «Пульсар». Теперь полная демократия. Любая дама в Америке может иметь «Пульсар» и голубую норку. — Он рассмеялся.
— Может быть, — кивнула она, — но вот что я тебе скажу, Ларри. Может, я плохо разбираюсь в капитализме, но про эти тысячедолларовые часы я кое-что знаю. Я знаю, что в них нет никакого проку.
— Вот как? — Он взглянул на нее с удивленной улыбкой. Улыбка вышла скупая, но мягкая. Ей было приятно видеть, как он улыбается — не кому-нибудь, а ей. — А почему?
— Потому что никто не знает, сколько времени, — беззаботно сказала Люси. — Четыре или пять дней назад я спросила мистера Джексона, Марка и тебя, одного за другим. И вы все назвали разное время, и все сказали, что ваши часы останавливались по меньшей мере один раз… Помнишь то место, где вели счет единому мировому времени? Как-то раз в приемной врача я читала статью в журнале об этом. Это просто потрясающе. Они знали точное время до одной миллимиллисекунды. У них там были и маятники, и солнечные часы, и вообще все на свете. Теперь, когда я думаю иногда про это место, я чуть с ума не схожу. Все часы там наверняка встали, а у меня тут тысячедолларовый «Пульсар», который я свистнула в ювелирном магазине, и я не могу поставить его точно, секунда в секунду, как положено. Из-за гриппа. Из-за проклятого гриппа.
Она замолкла, и они некоторое время сидели не разговаривая. Потом Ларри указал пальцем на небо и воскликнул:
— Посмотри туда!
— Что? Куда?
— Прямо над головой. Теперь чуть левее.
Она посмотрела, но ничего не увидела, пока он не сжал ее лицо своими теплыми ладонями и не наставил прямо на нужный участок неба. Тогда она увидала, и у нее перехватило дыхание. Яркая светящаяся точка, похожая на звездочку, только она не мигала и быстро двигалась по небу с востока на запад.
— Боже мой, — закричала она, — это самолет, да, Ларри? Самолет?
— Нет. Земной спутник. Он будет вертеться там наверху, наверное, лет семьсот.
Они следили за ним, пока он не скрылся из виду за темным хребтом Скалистых гор.
— Ларри, — тихонько спросила она. — Почему Надин отрицает это? Ну, что видит сны?
Он едва заметно напрягся, и она пожалела, что спросила об этом. Но теперь, раз уж она начала эту тему, то не отступит… если только он не оборвет ее сразу.
— Она утверждает, что не видит никаких снов.
— Но она видит их — тут Марк был прав. И она разговаривает во сне. Однажды она говорила так громко, что разбудила меня.
Теперь он смотрел на нее в упор. Смотрел долго, а потом спросил:
— Что она говорила?
Люси задумалась, стараясь припомнить поточнее.
— Она вертелась в своем спальном мешке и все время повторяла: «Не надо, это так холодно, не надо, я не выдержу, если ты будешь делать это, это так холодно, так холодно». А потом она начала тянуть себя за волосы. Она тянула себя за волосы во сне. И стонала. У меня мурашки побежали по телу от этого.
— Люси, у людей бывают кошмары. И это не значит, что им снится что-то… ну, про него.
— Лучше не говорить про него после наступления темноты, верно?
— Да, лучше.
— Она ведет себя так, словно сходит с ума, Ларри. Ты понимаешь, о чем я?
— Да. — Он понимал. Несмотря на все утверждения Надин, будто она не видит снов, к тому времени как они добрались до Хемингфорд-Хоума, у нее появились коричневые круги под глазами. И дивная толстая коса заметно побелела. И стоило дотронуться до нее, как она вздрагивала. Она вся дергалась.
— Ты ее любишь, правда? — сказала Люси.
— О, Люси… — укоризненно произнес он.
— Нет, я просто хочу, чтобы ты знал… — Она яростно замотала головой при виде выражения его лица. — Я должна сказать это. Я вижу, как ты на нее смотришь… и как она смотрит на тебя иногда, когда ты занят чем-то другим и… и не замечаешь этого. Она любит тебя, Ларри. Но она боится.
— Боится? Боится чего?
Он вспомнил свою попытку заняться с ней любовью через три дня после неудачного посещения Стовингтона. За те три дня она стада как-то тише — временами еще бывала веселой, но явно совершала над собой усилия для этого. Джо спал. Ларри присел рядом с ней, и они немного поговорили, но не о нынешней ситуации, а о прежних вещах, вполне безопасных. Ларри попытался поцеловать ее. Она оттолкнула его, отвернув голову, но прежде он успел ощутить то, о чем сейчас сказала ему Люси. Он попробовал еще раз, одновременно и грубо, и нежно, — ведь он так сильно хотел ее. И на одно-единственное мгновение она поддалась, словно показывая, как это могло бы быть, если бы…
Потом она высвободилась и поднялась. Она стояла, бледная, опустив голову и скрестив на груди руки.
«Больше не делай этого, Ларри. Пожалуйста, не надо. Или мне придется забрать Джо и уйти».
«Почему? Почему, Надин? Почему надо придавать этому такое значение?»
Она не ответила. Просто стояла с опущенной головой и уже тогда обозначившимися коричневыми кругами под глазами.
«Я сказала бы тебе, если бы могла», — в конце концов ответила она и пошла прочь не оглядываясь.
— Когда-то, когда я училась в старших классах, у меня была подружка, которая вела себя почти так же, как она, — сказала Люси. — Ее звали Джолин. Джолин Мейджорз. Джолин не училась в средней школе. Она бросила ее, чтобы выйти замуж за своего дружка. Он служил во флоте. Когда они поженились, она была беременна, но потеряла ребенка. Ее мужа подолгу не бывало дома, а Джолин… ей нравились вечеринки, развлечения. Ей нравилось это, а ее муж был просто ревнивым буйволом. Он предупредил ее, что, если когда-нибудь узнает, что она наставляет ему рога за его спиной, переломает ей руки и изуродует физиономию. Можешь себе представить, что у нее была за жизнь? Твой муж приходит домой и говорит: «Слушай, любимая, я тут отправляюсь в плавание. Поцелуй меня на прощание, а потом мы чуток поваляемся на сене, но, кстати, если я вернусь и кто-то скажет мне, что ты тут вертела хвостом, я переломаю тебе руки и подпорчу личико».
— Да, не фонтан.
— И вот через какое-то время она встретила другого парня, — продолжала Люси. — Он работал помощником тренера по физическому воспитанию в средней школе Берлингтона. Они встречались украдкой, вечно оглядывались, и я не знаю, приставил ли ее муж кого-нибудь шпионить за ней, но очень скоро это стало уже не важно. Вскоре Джолин была уже сама не своя. Каждого парня, ждавшего автобуса на остановке, она принимала за дружка мужа. Каждого торгового агента, поселявшегося в том же дешевом мотеле, что и они с Гербом, даже если мотель находился где-нибудь в штате Нью-Йорк. Даже легавого, у которого они спрашивали, как проехать к месту пикников. Дошло до того, что она вскрикивала, стоило ветру чуть хлопнуть дверью, и дрожала всякий раз, когда кто-то поднимался по ее лестнице. А поскольку она жила в маленьком домике, разделенном на семь квартир, по лестнице почти всегда кто-то поднимался. Герб стал бояться и бросил ее. Он не боялся мужа Джолин — он стал бояться ее. И в аккурат перед тем как ее муж вернулся на побывку, у Джолин случился нервный срыв. И все это от того, что ей слишком нравилось любить… а он был ревнив как сумасшедший. Надин напоминает мне ту девушку, Ларри. Мне жаль ее. Наверное, я не люблю ее так, как любила ту, но мне действительно жаль ее. Она ужасно выглядит.
— Ты хочешь сказать, что Надин боится меня, как та девчонка боялась своего мужа?
— Может быть, — сказала Люси. — Я только вот что тебе скажу — где бы ни был муж Надин, здесь его нет.
Он как-то вымученно рассмеялся.
— Ладно, нам пора спать. Завтра будет трудный день.
— Да, — кивнула она, подумав, что из всего сказанного ею он не понял ни одного слова. И неожиданно она расплакалась.
— Эй, — сказал он. — Эй! — Он попытался обнять ее.
— Не надо! — Она скинула его руку. — Не нужно этого делать, ты и так получаешь от меня то, что хочешь!
В нем осталось еще достаточно прежнего Ларри, чтобы подумать, не донесся ли ее голос до лагеря.
— Люси, я никогда не заставлял тебя и не выкручивал тебе руки, — угрюмо сказал он.
— Ох, ну какой же ты тупица! — крикнула она и пнула его в ногу. — Почему мужики такие тупицы, а, Ларри? Ты видишь только белое или черное. Нет, ты никогда не выкручивал мне руки. Я не такая, как она. Ей ты мог бы крутить руки, и она все равно плевала бы тебе в глаза и скрещивала ножки. У мужиков есть специальные клички для таких, как я, слышала, они пишут их на стойках в душевых. Но все дело — в желании тепла, в потребности быть согретой. Потребности любить. Разве это так плохо?
— Нет. Совсем нет. Но, Люси…
— Но ты в это не веришь, — насмешливо произнесла она. — Поэтому ты продолжаешь бегать за мисс Высокогрудкой, а в промежутках у тебя есть Люси для постельных забав после заката.
Он медленно кивнул. Это было правдой — каждое слово. И он слишком устал, слишком измучился, чтобы спорить с этим. Она, кажется, поняла это; выражение ее лица смягчилось, и она положила руку ему на плечо.
— Если ты поймаешь ее, Ларри, я первая брошу тебе букет цветов. Я в жизни никогда никому не завидовала. Только… постарайся не очень разочаровываться.
— Люси…
Вдруг ее голос налился неожиданной силой, на мгновение его руки покрылись мурашками.
— Просто мне пришло в голову, что любовь очень важна сейчас — только любовь сумеет спасти нас; против нас — ненависть… хуже — пустота. — Голос ее упал. — Ты прав. Уже поздно. Я иду спать. Ты идешь?
— Да, — сказал он и, когда они встали, без всякого расчета обнял ее и нежно поцеловал. — Люси, я люблю тебя, как умею.
— Я знаю, — устало улыбнулась она. — Я знаю, Ларри.
На этот раз, когда он обнял ее, она не стряхнула с себя его руку. Они вместе вернулись в лагерь, вяло позанимались любовью и заснули.
Надин проснулась, как кошка в темноте, минут через двадцать после того, как Ларри Андервуд и Люси Суонн вернулись в лагерь, и минут через десять после того, как они закончили заниматься любовью и погрузились в сон.
Ужас стальной струной звенел в ее венах.
«Кто-то хочет меня, — подумала она, прислушиваясь и ожидая, пока утихнет сумасшедшее биение сердца. Ее расширенные и полные ужаса глаза уставились в темноту, туда, где свисающие ветки вяза бросали тени на небо. — Вот оно что. Кто-то хочет меня. Это правда. Но… это так холодно».
Ее родители и брат погибли в автомобильной катастрофе, когда ей было шесть лет; в тот день она не поехала с ними навестить свою тетку с дядей, а осталась поиграть с подружкой, жившей по соседству. Так или иначе, брата они любили больше, это она помнила. Брат не был похож на нее, маленькую сиротку, украденную из приютской колыбели, когда ей было четыре с половиной месяца. Братик был — маэстро, туш! — Их Собственный. Но Надин всегда и навечно принадлежала одной лишь Надин. Она была дитя земли.
После катастрофы она стала жить у тетки с дядей, поскольку других родственников не осталось. Горы Уайт-Маунтинс восточного Нью-Хэмпшира. Она помнила, как они взяли ее в поездку по подъемной дороге на гору Вашингтон, когда ей исполнилось восемь, и как от высоты у нее пошла кровь из носа, и они рассердились на нее. Тетя и дядя были слишком старыми, им было много за пятьдесят, когда ей исполнилось шестнадцать — именно в тот год она и бежала по влажной от росы траве под луной. То была хмельная ночь, когда мечты возникают из прозрачного воздуха и сгущаются, превращаясь в ночное молоко фантазий. Ночь любви. И если бы парнишка поймал ее, она отдала бы ему все ценности, какие у нее были; да разве это имело бы значение, если бы он поймал ее? Они бежали — разве не это было самое главное?
Но он ее не поймал. Туча наползла на луну. Роса стала липкой и неприятной — это пугало. Вкус вина во рту внезапно сменился каким-то кисловатым, насыщенным электричеством привкусом. Произошла некая метаморфоза: возникло ощущение, что она должна, обязана ждать.
А где он был тогда, ее суженый, ее темный жених? По каким улицам, по каким заброшенным дорогам и пригородным темным окраинам бродил он, пока во время легкой болтовни за коктейлем мир аккуратно и рационально раскладывали по полочкам? Какие холодные ветры принадлежали ему? Сколько динамитных шашек торчало в его потрепанном рюкзаке? Кто знал, как его звали, когда ей было шестнадцать? И каков его возраст? И где был его отчий дом? И что за кормилица прижимала его к своей груди? Она не сомневалась лишь в том, что он сирота, как и она сама, и время его пока не настало. Он ходил по дорогам, которые еще не были проложены, хотя она тоже успела ступить по ним, пусть и одной ногой. Перекресток, где они должны были повстречаться, находился еще далеко впереди. Он был американцем, это она знала, человеком, который любил молоко и яблочный пирог и понял бы скромную прелесть красной льняной ткани в клетку. Америка была его домом, и дороги его были тайными: укромные шоссе, подземки, где направления написаны рунами. Он был другим существом, варваром, темным человеком, Праздным Гулякой, и скошенные каблуки его сапог цокали по благоуханным дорогам летней ночи.
«Кто знает, когда придет суженый?»
Она ждала его нетронутым сосудом. В шестнадцать она чуть не сдалась, и еще раз в колледже. Те двое ушли, рассерженные и сбитые с толку, как Ларри сейчас, чувствуя ее душевное смятение, состояние некоего предопределенного, мистического внутреннего распутья.
Боулдер был местом, где дороги расходились.
Время настало. Он позвал, приказал ей прийти.
После колледжа она с головой зарылась в работу, сняв домик с двумя другими девушками. Кто были ее соседки-подруги? Они приходили и уходили. Лишь Надин оставалась и вела себя любезно с молодыми людьми, которых приводили ее сменявшие друг друга соседки, но у нее самой никогда не было парня. Она догадывалась, что они судачили о ней, называли ее старой-ждущей девой, может, даже предполагали, что она тайная лесбиянка. Все это было неправдой. Она была просто… нетронутой. Ждущей.
Порой ей казалось, что вот-вот наступит перемена. В конце дня, складывая игрушки в пустой классной комнате, она неожиданно застывала с блестящими расширенными глазами и забытым в руке чертиком-в-табакерке. И она думала: «Грядет перемена… скоро подует большой ветер». Порой, когда ей приходили в голову такие мысли, она ловила себя на том, что оглядывается, словно ее преследуют. Потом это чувство разрушалось, и она вымученно улыбалась.
Ее волосы начали седеть на шестнадцатом году жизни, том году, когда парень бежал за ней, да так и не поймал. Поначалу появилось всего лишь несколько седых волосков, очень заметных в ее черной копне, но… нет, не седых, это не то слово… белых, они были совершенно белыми.