Когда он добрался до маленького парка около центра города, солнце уже садилось. Он опустился на траву между двумя баскетбольными площадками и попытался сообразить, что делают при ожогах. Помажь их маслом, сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но это годится, когда ошпаришься или когда кусок жира подпрыгнет слишком высоко на сковородке и забрызгает тебя горячими каплями. Он не представлял себе, как можно намазать маслом потрескавшееся и почерневшее месиво между локтем и плечом; ему страшно было даже просто дотронуться до этого места.
Убить себя. Вот оно, вот выход. Он сам покончит с этим кошмаром, как старый пес…
Вдруг с восточной стороны города раздался гигантский взрыв, словно вся Вселенная раскололась на части. Фонтан пламени взметнулся в темнеющее небо. Ему пришлось прищурить глаза, чтобы они наполнились влагой.
Даже при такой жуткой боли огонь доставил ему удовольствие… нет, больше — принес радость и восторг. Огонь — лучшее лекарство, он даже лучше, чем морфий, который он отыскал на следующий день (как пользующийся привилегиями, в тюрьме он работал не только в гараже, но и в библиотеке, и в санчасти и знал про морфий). Он не связывал свою адскую боль с фонтаном огня. Он знал лишь, что огонь — это хорошо, огонь — это красиво, огонь — это то, что ему всегда было и будет нужно. Чудесный огонь!
Через несколько мгновений взорвалась вторая цистерна, и даже здесь, в трех милях от нее, он почувствовал теплую волну воздуха. Взорвалась еще одна цистерна. Потом еще. Короткая пауза, а потом сразу шесть взлетело на воздух, и теперь туда уже невозможно было смотреть, но он все равно смотрел, ухмыляясь, забыв про раненую руку и про мысли о самоубийстве, и в глазах у него плясали желтые языки пламени.
Больше двух часов ушло на все цистерны, и к тому времени солнце уже село, только темно не стало — ночь была вся оранжево-желтая от огня. Весь горизонт на востоке плясал в огне. Это напомнило ему о книжке комиксов по «Войне миров» Герберта Уэллса, которая была у него в детстве. Теперь, много лет спустя, тот мальчик, который листал эту книжку, исчез, но Мусорщик был здесь и ему принадлежала чудесная, страшная тайна марсианского луча смерти.
Пора было уходить из парка. Температура уже поднялась градусов на десять. Ему нужно идти на запад, опередить огонь, как он сделал в Поутэнвилле, учинив страшную цепь разрушений. Но он был не в состоянии бежать и заснул здесь, прямо в траве, и отблески огня плясали на его лице усталого, измученного ребенка.
Во сне пришел темный человек в своей рясе с капюшоном, с невидимым лицом, но… Все же Мусорщику казалось, что он встречал этого человека раньше. Когда завсегдатаи кондитерской и пивной там, в Поутэнвилле, дразнили его, казалось, этот человек был среди них, молчаливый и задумчивый. Когда он работал в «Скрубба-Дубба» (мыл фары, прикреплял стеклоочистители, мыл бамперы, «эй, мистер, не пройтись ли полировочной?») и носил на правой руке губку-перчатку и рука своей бледностью напоминала дохлую рыбу, а ногти — свежую слоновую кость, ему казалось, он видел лицо этого человека, огненное и сверкающее безумным весельем, сквозь струйки воды, стекавшие по ветровому стеклу. Когда шериф отправил его в дурдом в Терре-Хот, тот человек под видом ассистента психиатра усмехался, стоя над его головой в комнате, где устраивали сеансы электрошока, держа пальцы на контрольных кнопках («Щас я выжгу, тебе мозги, парень, помогу из Дональда Мервина Элберта стать Мусорщиком, не хочешь пройтись, здесь полировочкой?»), готовый послать-тысячу вольт жужжать в его мозгу. Он хорошо знал этого темного человека — ему принадлежало лицо, которое невозможно как следует увидеть, ему принадлежали руки, посылавшие все заряды с контрольной панели, глаза, сверкавшие за языками пламени, усмешка из могилы всего белого света.
— Я сделаю все, что ты хочешь, — благодарно сказал он во сне. — Жизнь отдам за тебя!
Темный человек поднял руки под своей хламидой, придав ей форму черного бумажного змея. Они стояли на каком-то высоком месте, а внизу, под ними, Америка лежала в огне.
«Ты займешь высокое место в моей артиллерии. Ты тот, кто мне нужен».
Потом он увидал десятитысячную армию всякого сброда, отщепенцев, двигавшуюся через пустыню на восток, в горы, грубую скотскую армию, чье время наконец-то пришло. Они ехали в фургонах, джипах, на грузовиках и танках; у каждого мужчины и каждой женщины на шее висел темный камень, и в глубине некоторых из этих камней мерцало красное пятно, похожее на глаз или на ключ. И он увидел себя, ехавшего вместе с ними наверху огромного фургона с цистерной, и он знал, что цистерна полна жидкого напалма… и за ним ехала целая колонна грузовиков, нагруженных бомбами, минами и пластиковой взрывчаткой, огнеметами и самонаводящимися ракетами, гранатами и пулеметами, ракетными установками. Должна была вот-вот начаться пляска смерти, уже дымились струны скрипок и гитар, и воздух был пропитан запахом серы и кордита.
Темный человек снова поднял руки, а когда опустил их, все вокруг дышало холодом и безмолвием, огни исчезли, даже зола была холодной, и на одно лишь мгновение Мусорщик снова стал Дональдом Мервином Элбертом, маленьким, смущенным и испуганным. Только на одно мгновение он заподозрил, что он — всего лишь еще одна пешка в огромной шахматной партии темного человека и что его обманули.
Потом он увидел, что лицо темного человека уже не целиком спрятано: два темно-красных угля горели во впадинах, где должны были находиться глаза, и освещали узкий, как кинжал, нос.
— Я сделаю все, что ты хочешь, — благодарно произнес Мусорщик во сне. — Отдам тебе мою жизнь! Отдам свою душу!
— У меня ты займешься поджогами, — мрачно сказал темный человек. — Ты должен прийти в мой город, и там все станет ясно.
— Где это? Где? — воскликнул он, охваченный надеждой и предвкушением.
— На западе, — сказал темный человек, исчезая. — На западе. За горами.
Тогда он проснулся, и была по-прежнему ночь, и по-прежнему было светло. Огонь приближался. Стояла удушливая жара. Взрывались дома. Звезды исчезли в плотной пелене нефтяного дыма. Пошел настоящий дождь из сажи. Баскетбольные площадки покрылись черным снегом.
Теперь, когда у него появилась цель, он обнаружил, что может идти. Хромая, он пошел на запад, и время от времени видел еще несколько людей, покидавших Гэри и оборачивавшихся, чтобы поглядеть на разрушения. Дураки, подумал Мусорщик почти с сочувствием. Вы сгорите. В свое время вы сгорите. Они не обращали на него внимания; для них Мусорщик был всего лишь еще одним уцелевшим. Они пропадали в дыму, и где-то вскоре после рассвета Мусорщик пересек границу штата Иллинойс. На севере лежал Чикаго, Джолиет — на юго-западе, а позади огонь исчез за плотной дымовой завесой. Это было утром 2 июля.
Он забыл о своей мечте сжечь Чикаго дотла; его мечты о других цистернах с нефтью и газом остались позади, повиснув на железнодорожных шпалах и обугленных жилых домах. Ему стало совершенно наплевать на этот город ветров. Около полудня он вломился во врачебный офис в Чикаго-Хайтсе и украл чемодан с ампулами морфия. Морфий немного убавлял боль, но у него имелся гораздо более важный побочный эффект: он помогал ему меньше обращать внимание на ту боль, которая все-таки оставалась.
Вечером он взял большой флакон вазелина в аптеке и покрыл обожженный участок руки дюймовым слоем мази. Ему очень хотелось пить, казалось, его непрерывно мучила жажда. Видения с темным человеком кружились в его мозгу, как тучи мух. Когда настали сумерки и он свалился без сил, он уже начал думать, что город, в который позвал его темный человек, это — Цибола, Обещанный Город Семи чудес.
Той ночью темный человек снова пришел к нему во сне и с сардонической усмешкой подтвердил, что так оно и есть.
Мусорщик пробудился от сумбурных снов-воспоминаний, и его кинуло в дрожь от пронизывающего холода пустыни. В пустыне всегда либо лед, либо огонь и нет ничего промежуточного.
Слабо постанывая, он поднялся и поежился. Над его головой сверкал триллион звезд, таких близких, что, казалось, до них можно дотянуться руками и потрогать, и пустыня вся купалась в их холодном колдовском сиянии.
Он пошел обратно к дороге, морщась от боли, причиняемой сухой раздраженной кожей, и от множества других слабых и сильных болей. Теперь они очень мало заботили его. На мгновение он остановился и взглянул вниз на город, спящий в ночи (тут и там мелькали крохотные искры огоньков, как от походных костров). Потом он пошел дальше.
Несколько часов спустя рассвет окрасил небо, но Цибола была столь же далекой, как и тогда, когда он впервые одолел подъем и увидел ее. А он как дурак выпил всю свою воду, позабыв о том, каким обманчивым здесь все кажется. Он не осмеливался долго идти после восхода солнца, потому что боялся обезвоживания. Ему придется опять где-нибудь залечь, прежде чем солнце начнет жарить во всю свою силу.
Через час после рассвета он набрел на съехавший с дороги «мерседес-бенц», вся правая сторона которого утопала в песке по самые дверцы. Он открыл одну дверцу с левой стороны и вытащил из машины два сморщенных тела ездоков, похожих на обезьян, — старуху со множеством браслетов и старика с неестественно белыми, как театральный парик, волосами. Бормоча себе под нос, Мусор вытащил ключи зажигания, обошел тачку и открыл багажник. Их чемоданы не были заперты. Он развесил разную одежду на окнах «мерседеса», придавив ее на крыше булыжниками. Теперь в его распоряжении имелась темная прохладная пещера.
Он заполз в нее и заснул. В нескольких милях к западу от него город Лас-Вегас сверкал в лучах летнего солнца.
Он не умел водить машину, никто не учил его этому в тюрьме, но он умел ездить на велосипеде. 4 июля, в день, когда Ларри Андервуд обнаружил, что Рита Блейкмур приняла слишком большую дозу снотворного и умерла во сне, Мусорщик отыскал десятискоростной велосипед и поехал на нем дальше. Поначалу он продвигался очень медленно, поскольку от его левой руки было совсем мало толку. В первый день он падал дважды, причем один раз — прямо на свой ожог, что вызвало приступ жуткой боли. К этому времени ожог здорово гноился под вазелином, и запах от него исходил кошмарный. Иногда ему приходили в голову мысли о гангрене, но он не разрешал себе долго думать об этом. Он начал смешивать вазелин с дезинфицирующей мазью, не зная, поможет ли это, но чувствуя, что уж вреда, во всяком случае, не принесет. В результате получилось вязкое желе молочного цвета, похожее на сперму.
Мало-помалу он приспособился управлять велосипедом в основном одной рукой и начал передвигаться быстрее. Земля стала ровнее, и большую часть времени он мог быстро катить вперед. В седле он держался ровно и не вилял, несмотря на ожог и туман в голове от постоянного употребления морфия. Он пил воду галлонами и невероятно много ел. Он тщательно обдумывал слова темного человека: «Ты займешь высокое место в моей артиллерии. Ты тот, кто мне нужен». Какие дивные слова — разве был он хоть кому-нибудь нужен раньше? Слова снова и снова звенели в его мозгу, пока он крутил педали под жарким солнцем Среднего Запада. И он замычал про себя мелодию коротенькой песенки под названием «По дороге в ночной клуб». Нужные слова («Ци-а-бола! Бампти-бампти-бамп!») пришли в нужное время. Тогда он еще не был таким безумным, каким вскоре стал, но уже приближался к этому.
8 июля, в день, когда Ник Андрос и Том Каллен увидели буйвола, пасущегося в округе Команче, штат Канзас, Мусорщик пересек Миссисипи у четверки городов — Давенпорта, Рок-Айленда, Беттендорфа и Молина. Он очутился в Айове.
14-го, когда Ларри Андервуд проснулся возле большого белого дома в восточном Нью-Хэмпшире, Мусорщик пересек Миссури севернее Каунсил-Блафс и въехал в Небраску. К нему вернулась ограниченная способность двигать левой рукой, мышцы ног окрепли, и он все сильнее нажимал на педали, чувствуя непреодолимую потребность спешить-спешить-спешить.
На западном берегу Миссури Мусорщик вдруг в первый раз заподозрил, что, возможно, Сам Господь Бог встает между Мусорщиком и его судьбой. Что-то не то было в Небраске, что-то жутко неправильное, что-то нагоняющее на него страх. С виду все было точно так же, как и в Айове, но… по сути иначе. Раньше темный человек снился ему каждую ночь, но стоило Мусору попасть в Небраску, и темный человек больше не появлялся.
Вместо него ему начала сниться старуха. В этих снах он видел себя валявшимся на брюхе в кукурузном поле, почти парализованным от ненависти и страха. Было ясное утро. До него доносилось карканье ворон. Прямо перед ним стояла стена из широких кукурузных листьев. Сам того не желая, по будучи не в силах удержаться, он трясущейся рукой раздвигал листья и смотрел в образовавшийся просвет. Он видел старый дом посредине поляны. Дом стоял на сваях или чем-то в этом роде. Неподалеку росла яблоня, с ветки которой свешивалась автомобильная шина. А на крыльце сидела старая негритянка, играла на гитаре и распевала какой-то старый спиричуэл. В каждом сне песня была другая, и Мусорщик знал большинство из них, потому что когда-то давным-давно он знал одну женщину, мать мальчика по имени Дональд Мервин Элберт, которая пела эти песни, когда занималась домашней уборкой.
Этот сон был настоящим кошмаром, но не только потому, что в конце происходило нечто ужасное. Поначалу могло показаться, что ничего пугающего в самом сне нет. Кукуруза? Голубое небо? Старуха? Шина-качели? Что могло быть во всем этом такого уж страшного? Старухи не бросаются камнями и не дразнятся, особенно те старухи, которые распевают старинные песенки про Иисуса вроде «В то великое утро», «Прости-прощай, Отче Наш». Камни в этом мире швыряли Карли Иейтсы, а не старухи.
Но задолго до конца сна его сковывал страх, словно он смотрел из-за листьев вовсе не на старуху, а на какую-то тайну, на какой-то едва замаскированный свет, который как будто готов был вырваться наружу и засиять вокруг нее таким ярким ореолом, что по сравнению с ним пылающие нефтяные цистерны в Гэри показались бы свечками на ветру. Это сияние, наверное, будет таким сильным, что ослепит его глаза. И во время этой части сна в мозгу его билась лишь одна мысль: «Ох, пожалуйста, дай мне убраться от нее подальше, я не хочу иметь никаких дел с этой каргой, пожалуйста, ох, пожалуйста, вытащи меня из Небраски!»
Потом, какую бы песню старуха ни исполняла, ее игра резко и внезапно обрывалась. Она смотрела прямо туда, откуда он подглядывал за ней через маленькую щель в сплошной стене листьев. Ее лицо было очень старым и морщинистым, волосы — такими редкими, что сквозь них просвечивала коричневая кожа на черепе, но глаза — яркими как бриллианты и полными того света, которого он так страшился.
Старым, надтреснутым, но сильным голосом она выкрикивала: «Ласки в кукурузе!» — и тогда он чувствовал в себе какую-то перемену, смотрел вниз и видел, что превратился в ласку, пушистое черно-коричневое крадущееся существо с длинным и острым носом, с черными глазами-бусинками и когтями вместо пальцев. Он стал лаской, трусливым ночным зверьком, нападавшим на тех, кто меньше и слабее.
Тогда он начинал кричать и в конце концов просыпался от этого крика, весь в поту и с безумными, вытаращенными глазами. Его руки судорожно шарили по всему телу, чтобы убедиться, что все человеческие части его на месте. И в конце этой панической проверки он хватался за голову, чтобы удостовериться, что это все еще человеческая голова, а не нечто длинное, покрытое гладким мехом, формой напоминающее пулю.
Он одолел четыреста миль по Небраске за три дня, подгоняемый в основном диким ужасом, а когда пересек границу штата Колорадо возле Джулесберга, этот сон начал тускнеть и таять.
(Что касается Матушки Абагейл, то она проснулась в ночь на 15 июля — вскоре после того, как Мусорщик двинулся на север от Хемингфорд-Хоума, — от жуткого холода, с ощущением, в котором сплелись жалость и страх, жалость к кому-то или к чему-то незнакомому. Она подумала, что ей, наверное, приснился ее внук Андерс, который нелепо погиб от случайного выстрела на охоте, когда ему еще не исполнилось шести лет.)
18 июля к юго-западу от Стерлинга, штат Колорадо, в нескольких милях от Браша, он встретил Малыша.
Мусорщик проснулся, как раз когда начало смеркаться. Несмотря на шмотки, которыми он завесил окна, «мерседес» здорово нагрелся. Глотка у Мусорщика превратилась в пересохший колодец с натертыми наждаком стенками. В висках у него стучало. Он высунул язык, дотронулся до него пальцем, и ему показалось, что он коснулся сухой ветки. Усевшись, он положил руку на руль «мерседеса» и тут же отдернул ее, шипя от боли. Ему пришлось обернуть дверную ручку подолом рубахи, чтобы выбраться наружу. Он полагал, что легко выйдет из машины, по переоценил свои силы и недооценил степень обезвоживания своего организма в этот августовский вечер: ноги у него подкосились, и он упал на горячий асфальт. Со стонами он, как старая искалеченная ворона, заполз в тень, отбрасываемую «мерседесом», и уселся там, тяжело дыша, свесив голову между высоко поднятыми коленями. Он с ужасом уставился на два тела, которые вытащил из машины, — старуху с браслетами на скрюченных руках и мужчину с неестественно белой копной волос над высохшим сморщенным обезьяньим личиком.
Он должен добраться до Циболы до завтрашнего восхода солнца. Иначе он умрет… и это тогда, когда он уже видит свою цель! Наверняка темный человек не может быть таким жестоким — конечно же, нет!
— Жизнь отдам за тебя, — прошептал Мусорщик, и когда солнце зашло за гряду гор, он поднялся на ноги и пошел по направлению к башням, минаретам и улицам Циболы, где вновь мелькали проблески света.