– Они говорили, что вы больше не вернетесь, – рыдала она, схватив меня за руку и крепко сжимая ее. – Что вы останетесь у мадам в Сен-Кристофе, пока не прекратятся беспорядки, возможно, на несколько недель, до самых родов. Слава Пресвятой Деве и всем святым, что с вами все благополучно.
Я вошла в дом и огляделась. Если не считать кухни – владений мадам Верделе, – в доме царила нежилая атмосфера, воздух в комнатах застоялся и было душно; судя по виду большой гостиной – это была самая главная комната в доме, – на креслах никто не сидел с самого нашего отъезда.
– Кто вам сказал, что я не вернусь? – спросила я.
– Мсье Мишель и мсье Франсуа. В тот день, когда вы уехали, они велели мне закрыть ставни и запереть двери на случай, если нападут разбойники. К счастью, у меня было достаточно еды, так что мне хватило. Они оставили несколько человек, чтобы охранять стекловарню, но женщинам тоже было велено запереться и сидеть дома, по крайней мере, не высовывать носа за ворота завода.
Я взглянула на Робера. Лицо его оставалось бесстрастным, но он стал ходить по комнате, открывать окна и ставни, так что в комнату ворвались свет и свежий воздух.
– Теперь все это кончилось, – сказал он. – Разбойники отошли на юг. Нас они больше не будут беспокоить.
Я, однако, не была в этом уверена. Разбойников я больше не боялась, я боялась чего-то худшего, но не могла этого объяснить мадам Верделе.
– А где теперь мсье Мишель и мсье Франсуа? – спросила я.
– Не знаю, м'зель Софи, – ответила она. – Всю эту неделю они были в лесах, патрулировали дороги вместе с другими мужчинами. Наши сторожа говорили, что возле Ферет-Барнара и еще дальше на запад, в Боннетабле, были настоящие сражения, так, может быть, наши люди тоже там сражались. Никто этого не знает.
Она снова готова была заплакать, и я отвела ее в кухню, успокоила и помогла готовить для нас еду. А потом, вспомнив свой долг и подумав о том, что сделала бы на моем месте матушка, я отправилась с тяжелым сердцем через заводской двор к жилищам рабочих, чтобы навестить их семьи.
Некоторые женщины видели, как мы приехали, и теперь высыпали из своих домишек, такие же испуганные и всполошенные, как мадам Верделе, чтобы поздороваться со мной. Единственное, что я могла сделать, это повторить успокоительные слова Робера: разбойники разбежались, самое скверное уже позади, и из Ле-Мана мы добрались благополучно, не встретив на дороге никаких препятствий.
– Если опасность миновала, почему не возвращаются наши мужчины? спросила одна из них. Все остальные подхватили: – Где наши мужья? Что они делают?
Я не могла ответить на эти вопросы. Я могла только сказать, что они все еще патрулируют в лесах или, возможно, помогают гражданской милиции в Ферте-Бернаре, если там действительно идут сражения.
Мадам Делаланд, жена одного из наших старших мастеров, стояла и смотрела на меня, скрестив руки на груди.
– Это правда, – спросила она, – что в Баллоне убили двух предателей?
– О предателях я ничего не знаю, – осторожно ответила я. – В четверг были убиты два почтенных гражданина Ле-Мана. Больше я ничего сказать не могу.
– Скупщики зерна, – отрезала она, – аристократы, так им и надо. Это из-за них мы голодали всю зиму. Их надо не просто убивать, а рвать на куски, всех до одного.
Эти слова были встречены всеобщим одобрением, женщины переговаривались, качали головами, а одна из них выкрикнула, что муж рассказал ей перед уходом о заговоре: аристократы по всей стране сговорились убить всех бедных людей. Об этом говорит весь Париж, а теперь дошло и до нас. Вот почему мсье Бюссон Шалуар и мсье Дюваль отправились сражаться с аристократами.
– Верно, – сказала мадам Делаланд. – Мой Андре говорил мне то же самое. Но король на нашей стороне, и герцог Орлеанский тоже, и они обещали, что теперь все будет принадлежать народу, а у аристократов не будет ничего. Если мы захотим, мы можем отобрать у них замки и особняки.
Эта идея показалась мне столь же маловероятной, как и слух о появлении в наших краях шести тысяч разбойников или убийство всех бедняков во Франции.
– Скоро мы узнаем правду о том, что действительно происходит в Париже, – сказала я. – А пока, независимо от того, вернулись наши мужчины или нет, мы прежде всего должны думать об урожае. Хлеба на наших полях созрели, и мы можем начать жатву завтра же. Чем больше мы соберем, тем меньше опасность, что зимой нам снова придется голодать.
Женщины одобрительно загудели, и я смогла вернуться домой, положив конец разговорам о том, чтобы сражаться с аристократами или захватывать их имения и замки, что, возможно, встретило бы одобрение Эдме, но мне казалось столь же бессмысленным и неосуществимым, как если бы мы все отправились в Версаль и стали бы просить хлеба у самой королевы.
Когда я вернулась, Робер разговаривал с дозорными, которые, наокнец, появились. Они вышли из стекловарни, где, как я полагаю, скорее всего, спали. Их было не менее десятка: кочегары Мушар и Берье, Дюкло, один из наших гравировщиков, который все равно уже несколько месяцев болел; помощник флюсовщика Казар и другие, простые рабочие и подмастерья.
Печь не топилась, поскольку так распорядился Мишель, и все это время завод не работал. Они понятия не имеют, куда делись остальные мастера и рабочие. Они могут быть либо в Ферте-Бернаре, либо в Отоне. Возможно, они сражаются с разбойниками, а, может быть, и с аристократами, трудно сказать наверное. Мы с Робером вернулись в дом и сели за ужин, который приготовила нам мадам Верделе.
– Может, ты все-таки знаешь, – спросила я у брата, – где сейчас Франсуа и Мишель? Есть у тебя какие-нибудь соображения на этот счет?
Робер был слишком занят едой и ответил мне не сразу. Когда он, наконец, это сделал, у него был иронический, насмешливый вид, который я так хорошо знала.
– Нет никаких оснований полагать, что с ними что-нибудь случилось, ответил он. – Если они действовали по инструкции, то они несут охранную службу в лесах, держась в стороне от городов.
– Инструкции? Какие инструкции?
Робер проговорился и понял это. Он пожал плечами и продолжал есть.
– Правильнее было бы сказать – совет, – поправился он, помолчав минуту. – Все это было решено еще до нашего отъезда в Сен-Кристоф. С разбойниками, наступающими с севера из Парижа, гораздо легче справиться в лесу, где они могут заблудиться и потерять связь друг с другом, чем на дорогах.
– Если вообще существуют разбойники, с которыми нужно справляться, заметила я.
Он налил себе еще вина и посмотрел на меня поверх бокала.
– Ты же слышала, что о них говорили, так же, как и мы все, – сказал он. – Разбойников видели в Дре, в Беллеме, в Шартре. Самое меньшее, что можно было сделать, это предупредить об опасности народ.
Я отодвинула от себя тарелку, вдруг почувствовав тошноту – и от пищи, и от всего, что мне пришлось пережить; вдруг, неизвестно почему, мне снова представилась та несчастная женщина, которая попала под копыта лошадей возле Сен-Винсенского аббатства, в ушах прозвучал ее пронзительный крик.
– Ты сам привез этот слух из Парижа, когда приехал сюда в дилижансе, сказала я. – Ты, и никто другой.
Он вытер салфеткой рот и пристально посмотрел на меня.
– Дилижанс, в котором я ехал с Жаком, был не единственным, – сказал он. – В субботу утром, когда мы выезжали, на конечной станции на улице Белле стояло не меньше десятка, они выезжали из столицы по разным направлениям. Там, в конторе дилижансов, только и разговоров было, что о разбойниках, которые могут встретиться нам по пути.
– Я тебе не верю, – сказала я. – А в других дилижансах, наверное, тоже были агенты вроде тебя, которым хорошо заплатили, либо герцог Орлеанский, либо Дакло или еще кто-нибудь, чтобы они распространяли эти слухи, вызывая тем самым страх и панику у населения.
Робер улыбнулся. Он снова взял нож и вилку, которые до того положил на стол.
– Дорогая сестренка, – ласково сказал он, – путешествие настолько тебя утомило, что ты сама не знаешь, что говоришь. Мне кажется, что тебе нужно лечь в постель и как следует выспаться. Сон рассеет все твои страхи.
– Я никуда не пойду, пока ты не скажешь мне всей правды, – отвечала я. – По какой такой инструкции Франсуа и Мишель собрали рабочих и повели их в лес?
Он ничего не ответил. Я смотрела на него, пока он доедал то, что у него было на тарелке, а потом мы молча сидели за столом. Было тихо, кроме тиканья больших старых часов на комоде не было слышно ни одного звука, и это заставило меня мысленно вернуться назад, во времена нашего детства в Ла-Пьере, когда во главе стола сидел отец, напротив него мать, справа – три брата, а слева мы с Эдме, ожидая, когда отец позволит нам разговаривать.
– Даже если бы я признал – но я этого не делаю, – что мне заплатили, как ты говоришь, за то, чтобы я распространял слухи, вызывающие волнения в народе, ты совершенно не способна была бы понять смысла и причины этих действий. Ни одна женщина на это не способна.
– Даже если бы я признал – но я этого не делаю, – что мне заплатили, как ты говоришь, за то, чтобы я распространял слухи, вызывающие волнения в народе, ты совершенно не способна была бы понять смысла и причины этих действий. Ни одна женщина на это не способна.
– Продолжай, – сказала я ему.
Он встал и принялся мерить шагами комнату. Было такое впечатление, что в его душе происходит борьба, что он пытается выпустить на свободу что-то, что слишком долго, с самого юного возраста копилось у него в душе и не находило выхода.
– Всю жизнь, – начал он, – я стремился вырваться отсюда. О нет, не из Шен-Бидо, не из какой-то конкретной стекловарни – в конце концов, когда я был здесь управляющим, я делал все, что хотел, – но вообще из этого окружения, из замкнутого пространства стекловарни, любой стекловарни. Один только раз, в Ружемоне, мне казалось, что это удалось. Помнишь, как вы с отцом и матушкой приезжали туда к нам в гости? Это был день моего торжества, мне казалось, что для меня нет ничего недоступного. А потом наступил крах, после этого были и другие неудачи. Ты, конечно, скажешь, так же как сказал бы наш отец, что виноват только я один; но я не могу с этим согласиться. В моих неудачах виновато прежде всего общество, а потом уже я сам. Кевремон Деламот в Вильнев-Сен-Жорж, Комон и другие, например, маркиз де Виши, который обещал мне тридцать тысяч ливров и не исполнил своего обещания – вот кто помешал мне добиться успеха, вот почему мне это не удалось, по крайней мере, пока.
Он перестал шагать, остановился и стоял, глядя на меня через стол.
– А теперь настало время, когда я могу отомстить за все, – продолжал он. – Впрочем, месть – это слишком сильное слово. Скажем так: встретиться, наконец, на равных. То, что произошло в последние месяцы, начиная с мая, и в особенности в последние недели, коренным образом изменило все общество. Я не могу тебе сказать, да и никто не может, что несет с собой будущее, куда теперь подует ветер. Но для человека, который хочет использовать благоприятный момент и знает, как это сделать, – а таких, как я, у нас сотни и тысячи, – час настал. Мне безразлично, так же как и другим, таким, как я, какие произойдут катаклизмы. Если мы можем извлечь из них пользу, все остальное не имеет ровно никакого значения.
Снова, как в тот день, когда мы ехали в Сен-Кристоф, он выглядел далеко не молодым: было ясно, что ему сорок лет, однако в его лице появилось и другое: он походил на человека, который поставил на кон все, что у него было, решив рискнуть напоследок, а там – будь, что будет. Но если он проиграет, то уж позаботится о том, чтобы вместе с ним пострадали и другие.
– Неужели на тебя так подействовала смерть Кэти? – спросила я его.
– Оставь Кэти в покое. Эти воспоминания давно умерли и похоронены.
В этот момент он вдруг показался мне таким одиноким, таким ранимым. Мне стало безумно жаль его, захотелось подойти к нему и обнять, но он внезапно рассмеялся, снова надев свою маску легкомыслия и веселости.
– До чего мы стали серьезными, – воскликнул он, – вместо того, чтобы радоваться – ведь в мире с каждым днем становится все интереснее, разве не так? Вот посмотришь, что у нас будет через несколько месяцев. Иди-ка ты лучше спать, Софи.
Это было предупреждение: не следовало давать волю чувствам, и я это поняла. Я поцеловала его и пошла наверх спать, а на следующее утро мы оба поднялись ни свет, ни заря и отправились со всеми вместе в поля. Робер, сняв сюртук и засучив рукава, подбирал колосья, складывал снопы в скирды, словно всю жизнь только этим и занимался; смеялся и шутил, отбросив в сторону свой важный вид и обычную манерность. Мне трудно было следовать его примеру, поскольку у нас до сих пор не было никаких сведений о Франсуа и Мишеле, за весь этот долгий день мы не встретили ни одного чужого человека и не слышали никаких новостей из-за леса.
В тот вечер я рано отправилась спать, так же, как и Робер, ведь оба мы страшно устали после целого дня работы в поле. Я проснулась среди ночи, где-то между тремя и четырьмя, когда в комнату только-только начинают заползать бледные предрассветные сумерки. Меня разбудил какой-то звук, какое-то движение. Я не могла определить, что это было, однако инстинкт подсказал: они вернулись.
Я встала с постели и пошла в бывшую комнату Пьера, откуда был виден заводской двор перед стекловарней; все они были там, человек тридцать-сорок, они двигались, словно призраки, в сером сумеречном свете и говорили шепотом, как если бы все еще находились в лесу, в засаде, подстерегая противника. Иногда вдруг слышался смех – так смеются мальчишки, когда им удается кого-то провести. Задняя дверь стекловарни была открыта, и они сновали взад-вперед с тяжелыми мешками на плечах.
Я слышала шаги Робера в коридоре рядом с комнатой Пьера, слышала, как он спустился по лестнице, значит, он тоже проснулся; через минуту он отпер входную дверь и вышел во двор. Тут я вернулась назад к себе в комнату, в наивной уверенности, что через минуту-другую ко мне придет Франсуа, страшно обеспокоенный тем, как я себя чувствую и что со мной происходит. Я намеревалась встретить его достаточно холодно, чтобы ему стало стыдно. Однако прошло полчаса, а он все не являлся.
Но потом беспокойство и волнение победили мою гордость, и я, накинув капот, подошла к лестнице, чтобы послушать, что происходит. Из большой гостиной слышались голоса; очень громко, как всегда, когда он волновался, говорил Мишель, потом засмеялся Робер. Я спустилась вниз и открыла дверь.
Первым, кого я увидела, был Франсуа, который лежал на полу на подушках. Робер и Мишель сидели рядом с ним в креслах, у Мишеля на голове была повязка. Я сразу же подбежала к мужу и опустилась возле него на колени, чтобы посмотреть, куда он ранен. Глаза у него были закрыты, но я не заметила ни следов крови, ни повязки.
– Что случилось? Куда он ранен? – спросила я у братьев.
К моему великому удивлению и негодованию, они не проявляли ни малейшего беспокойства, и Робер, посмотрев на Мишеля, состроил насмешливую гримасу.
– Н-ничего не случилось, – сказал Мишель. – П-просто он пьян, вот и все.
Я снова посмотрела на мужа. Никогда, с того самого времени, как мы познакомились, а потом поженились, не видела я его в таком состоянии, однако поняла, что они правы, как только почувствовала его дыхание: от него разило спиртным. Франсуа был мертвецки пьян.
– Пусть лежит, – сказал Робер. – Ничего страшного, он скоро проспится.
Потом я обратила внимание на стол, который они оттащили к стене; он был завален разнообразными предметами, начиная от съестного и кончая мебелью. Поверх обитого атласом стула громоздился огромный окорок, мешки с мукой были звернуты в парчовые портьеры, столовое серебро валялось рядом с брусками соли и банками с маринадами и вареньем.
Они смотрели на меня и ждали, что я скажу. Я знала, что Мишель не выдержит и заговорит сам.
– Ну и что? – сказал он. – Что ты на это скажешь?
Я подошла к столу и потрогала портьеры. Мне вспомнились очень похожие, те, что висели в большом зале в Ла-Пьере.
– Что тут говорить? – в свою очередь спросила я. – Не в лесу же вы это нашли, верно? Вот и все. Если вы решили закрыть завод и добывать себе пропитание подобным образом, это ваше дело, а не мое. Но в следующий раз, когда вам вздумается сражаться с разбойниками, моего мужа оставьте в покое.
Я повернулась, чтобы снова подняться к себе в комнату, но меня остановил Мишель.
– Н-не обманывай себя, Софи, – сказал он. – Уверяю тебя, Франсуа совсем не нужно было уговаривать. А то, что ты видишь здесь на столе, это сущая ерунда. Все наши склады и сараи забиты доверху. Могу сказать тебе только одно: ни я, ни Франсуа не намерены терпеть то, что нам пришлось пережить в прошлую зиму. Это уж точно.
– Вам и не придется, – ответила я. – Если то, что говорит Робер, правда, весь мир изменился. За первым же углом вас ожидает рай. А теперь, если это вас не затруднит, перенесите, пожалуйста, Франсуа на кровать. Только не ко мне, а в комнату Пьера.
Я вышла, не посмотрев на них, и, когда закрыла дверь к себе в комнату, слышала, как они волокли Франсуа вверх по лестнице. Он отбивался, говорил какие-то глупости, как это обычно делают пьяные, а братья пытались его унять и смеялись при этом.
Я снова легла в постель, наблюдая за тем, как разгорается день, а потом, когда после предутреннего затишья проснулись и завозились на ветках птицы, услышала, как просыпается вся ферма, расположенная за господским домом: залаяли собаки, мычат коровы, ожидая утренней дойки – словом, все привычные звуки, возвещающие начало очередного летнего дня.
Это было странное чувство: лежать здесь в матушкиной комнате, которую она делила с нашим отцом, которую я сразу же после нашей свадьбы сделала своей, считая, что мы с Франсуа, по-своему, конечно, будем следовать тем же самым путем. И вот теперь, в течение одной ночи – а может быть, это готовилось гораздо дольше, всем тем, что произошло за последние несколько недель, начиная со смерти Кэти и бунтов в Париже, включая страшную долгую зиму, которая затмила все остальное? Теперь – я знала совершенно точно, между сегодняшним днем и всем, что было раньше, лежит огромная пропасть.