Маркета Лазарова Роман
Мой дорогой бард, [1] мы уже не первой молодости, и приключалось с нами множество происшествий, большинство из которых не стоили бы упоминания. Да что за беда, ведь были среди них и прекрасные, и безумные, и шутовские. Слыхивал я, будто ты ночи напролет проводил на берегах рек с удочкой в руке, но не улов заботил тебя, удильщик имен. И будто стоял ты чуть ли не по пояс в воде, а ежели водяная живность дергала твою лесу или сам ты замечал тонущий поплавок, то тебя охватывало волнение, словно во время атаки. Тетушки поговаривали о чистом безумии. И с полным правом, ибо все, что надлежало передать в кухню, ты бросал обратно в ручей, смеясь, словно помешанный, у которого усы и борода вымазаны медом. Я тоже не обнаруживал смысла в этих зоологических увлечениях, но суть игры была мне понятна. Тем лучше. Своды тех дней почернели от копоти, и подступает осень. Вокруг — кромешная тьма, по окнам моей горницы хлещут ветви леса. Утешно мне вспоминать о твоих проказах, и я с радостью узнал бы что-нибудь еще о веселых шалостях, оставшихся для меня тайной. Но увы! отца моего, который многое мог бы о них рассказать, уже нет среди живых. Его нет среди живых, а вы с ним так немыслимо схожи! И оттого для меня поистине бесценно счастье беседовать именно с тобой, и поскольку дела, до тебя касающиеся, мне известны меньше, чем я того желал бы и считал достаточным, позволь мне начать повествование о братьях-разбойниках, с которыми нас роднит общее имя. Несуразность этой истории мне более чем по душе, и я твердо надеюсь, что тебя она тоже не разочарует.
Глава Первая
Безумства и шутовство рассеваются как попало. Позвольте истории нашей разыграться в краю Младоболеславском, в пору волнений и смуты, когда король вел борьбу за безопасность проезжих дорог, наталкиваясь при этом на жесточайшее сопротивление дворян, которые оказывали себя попросту злодеями и, что того хуже, проливали кровь чуть ли не с хохотом. Сами вы от бесконечных разглагольствований о великодушии и пленительном нраве народа нашего сделались непомерно чувствительны и, пируя, проливаете разве лишь воду на столе — к досаде кухарки, а те парни, о которых я поведу рассказ, были бедовые, как черти. Были то удальцы, которых я мог бы уподобить разве что жеребчикам. Их очень мало заботило то, что вам нынче представляется таким важным! Какая там гребенка или мыло! Они не помнили даже заповедей господних!
Говорят, будто в те времена подобных богохульников было великое множество, но в этой повести речь пойдет лишь об одном семействе, имя которого, должно быть ошибкою, упоминают в связи с Вацлавом[2]. Ухватливые это были дворяне! Самый старший из них даже в те кровавые времена был окрещен, нарекли его каким-то прелестным именем, да он запамятовал о нем и до самой своей постыдной смерти прозывался Козлик.
Стало так, по-видимому, оттого, что крещение не внушило ему душеспасительных мыслей, но отчасти тут повинна еще его манера одеваться. Удалец наш с головы до пят был укутан в кожи, а поскольку был он к тому же лыс, то и голову свою тоже обматывал козьей шкурой. И ей-ей! не зря пекся разбойник о своей башке, потому что была она рассечена и срослась кое-как.
От такой раны любой нынешний военачальник наверняка преставился бы прежде, чем медицинский персонал успел бы поднести ему ложечку чая. А Козлик! Залепил рану илом и добрался домой верхом на коне, раскровенив ему бок варварской шпорой. Помяните его и не судите слишком строго, потому что был он отважен и не визжал со страха. Так вот, у этого меченого Козла было восемь сынов и девять дочерей. Увы, благословенье это он не считал знаком божьей милости и похвалялся перед себе подобными, когда на семьдесят первом году произвел на свет последнего сына. Супруге его, пани Катержине, как раз на крестины стукнуло пятьдесят четыре года.
Уж эта плодовитость! Ежели в те поры кровь не успевала высыхать на ножах душегубов, то и были они наделены неиссякаемыми родниками жизни, так что придется вам представить себе ангелов-благовестителей, стоящих в изголовье супружеских постелей в виде пухленьких бутузов в тесных одеждах, с багровыми от натуги щеками и вздувшимися на лбу жилами.
В Геркулесовы времена кровь обновляется быстро. Некоторых Козликовых сыновей бог также благословил детками. Пятеро дочек были уже просватаны, а четыре пока еще ходили в девушках. Старик отец едва ли имел понятие о их существовании, для него они значили меньше, чем прислуга.
Да и то сказать, стоит ли упоминания неплодная красота? А вот заверещат у них меж колен детки, нальются молоком груди, произведут они на свет нечто сообразное своему здоровью и силе — вот тогда и Козлику пристойно будет поговорить с ними, как с родными дочерьми. Едва только это свершится, одну за другой обзовет он «уродиной» и притянет к себе, приложив щекой к своему косматому уху.
Теперь остается мне упомянуть о сыновьях да назвать их по именам. Как же их много! Первенца нарекли Яном, за ним следовали Миколаш, Иржи, Адам; эту череду нарушали дочери: Маркета, Анна, Саломена, а потом снова шли сыновья: Смил, Буриан и Петр, а затем опять дочери: Катушка, Алена, Элишка, Штепанка, Иза, Драгомира, которую на девятом году жизни обезглавили королевские солдаты. Последний из семнадцати детей был окрещен Вацлавом.
В пору, о которой мы ведем повествование, земля была тучной, а луга — вечно зелеными. Из высоких трав виднелись лишь головы косарей. Однако ничто не принудит головореза обратить свои помыслы к любезным полям. Две-три коровенки с тощим выменем от постоянных перегонов больше приноровились к бегу, чем к мирной пастьбе. Несметное число раз, не дав животине полакомиться бутонами и сочной травой, необузданные Козликовы дикари с истошными криками хватали ее да во всю прыть волокли к повозкам. Глядь! — и вот они уже снова прикручивают ее за рога к телеге.
Бедняжки, придется вам трусить за шалыми колесами, словно лошадкам.
Но к чему все эти переезды да кочевья? Дело в том, что Козлик и все его сыновья- разбойники. Боюсь, что это клеймо лежит и на женщинах и девушках ихнего рода. Это — шайка разбойников. Работа им не по нраву. Обильные поля порастают лесом, а милую их сердцу крепость Рогачек неприятели раз в десятилетие либо выжигают дотла, либо разносят в щепы. Приходится тогда разбойникам укрываться в лесах. А ежели роды прихватят роженицу прямо у костра — лиха ли беда? Пустое! Хватит ей куриной похлебки и лапши в воровском котелке! А там приволокут и попа, врасплох захваченного у врат храма либо прямо в постели. Посмотрим, выкажет ли он охоту упорствовать? Пусть делает свое дело, ибо разбойнички питают слабость к закону божьему. Неровен час, забьет кто в схватке младенца, помрет нехристем. Зимой года нашего повествования ударили в декабре морозы, да такие жестокие, каким был тогдашний християнский люд. Копыта коней подпаливало морозом, будто раскаленной подковой, а коровьи соски покрывались ледышками. В этакую стужу славно греться у костра, но, черт побери, насколько же все-таки лучше тем, что спят дома или хотя бы на вязанке хвороста в хлеву! К несчастью, король прогневался на мошенников и разослал по саксонским дорогам солдат, дабы творили они суд и расправу. Козлик решил обороняться на Рогачеке, но пруд внезапно сковало льдом, и лед окреп настолько, что конные могли бы подступить чуть не под самые окна крепости. В открытом поле Козликова свора могла противостоять пяти десяткам солдат, да ведь как отгадаешь, сколько их подвалит!
«Миколаш, — не сбавляя волчьей побежки, сказал старик сыну, — возьми двух коней да турецкие ткани, сколько ни есть, да подарок для бабы подбери по своему разуменью. Поезжай к Лазару!»
И любезный сын, у которого багровые щеки на морозе превратились прямо в медные, сломя голову мчится в конюшню.
«Седлай жеребца!» — орет он челядину, подносящему ковш.
Вечно подымалась горячка, если кому-нибудь из этих господ что-либо взбредало в голову. Челядин швырнул ковш наземь. Не успела еще посудина дозвенеть, а он уже возле коней. Окаянный жеребец бьет копытом, встает на дыбы, и кобылы поворачивают к нему морды, а жеребята с протяжным ржанием сбиваются в кучу.
Меж тем Миколаш запускает в сундуки огромные свои ручищи, свои косматые когтистые лапы, и переворачивает вверх дном содержимое, долго не находя того, что ищет. Наконец извлекает богатую ткань. Ткань помята, потому как купец-армянин, что вез товар из Персии в Нидерланды, не отдал дорогую вещь добром, а, скрестив руки, судорожно прижимал ее к своей птичьей груди. Ткань забрызгана кровью. Ладно, агнца моего это наверняка не смущает. Он — отменный хранитель либо расхититель кладов, его ничто не встревожит. Однако! Два резких порыва ветра заставляют молодца оглянуться и захлопнуть крышку сундука. Драгоценная диадема — чуть не пополам! Но с подарком — решено; как всякие решения в те беспокойные времена, оно также припечатано ударом кулака.
Миколаш препоясывает чресла и надвигает железный шлем гребнем на нос. Гребень шлема на изогнутый с горбинкой нос гордеца. Рехнуться можно в этакой шляпчонке! Ну и пусть у тебя мозги приморозит!
Уже готовы кони, разбойник взнуздывает жеребца, а заботливый наставник и добрый папенька орет сыночку вслед, что надобно передать в соседском логове. С десяток слов — не более. Рассудительному хозяину представляется выгодным держать оборону, объединясь с проходимцами, которых он сто раз клял и поносил на чем свет стоит. Да и как иначе, ежели Лазаровы привидениями бродят по большакам, сушат исподнее на ивняке, а в сумерках крадут лошадей, нимало не заботясь о славном рыцарском обычае, повелевающем нам ясно выражать свой умысел и намерения, прежде чем сечь головы.
Выворачивать карманы прохожих, которых мы обезоружили! Срам какой! Но сейчас все-таки благоразумнее смотреть сквозь пальцы на этих вахлаков. Вместе с дворней у Лазара — двадцать три души, да у Козлика — тридцать девять. Могли бы вдарить с тыла заспанной пехоте, что таскается по дорогам с клеветниками барабанщиками, губастыми трубачами, в доску пьяными маркитантами и девкой, задравшей юбку выше колен. О, если бы полк состоял из одних искателей приключений! А то ведь во главе войска — капитан, а у него — охрана с тыла, охрана с фронта, охрана с флангов. Ведь подступают дружины конные и дружины пешие, держащие порядок и строй, ощетинившиеся оружием!
Эти негодяи знают толк в своем ремесле, и любой из них бьется за шестерых.
Вообразите себе, однако, что теперь — быстротечный день, и ветер нагоняет снеговые тучи. Он уносит их вдаль, завивает кольцами, рвет в клочья, рассеивает по небу, так что свет и небесная лазурь ликуют снова. На прудах трескается лед, а на лужицах звенит ломкая ледяная корочка. В кустарнике слышен мерзлый треск — это сламываются веточки. Снег сыпучий, словно соль, пылью взметывается из-под копыт и оседает на клочковатой шерсти, превращая ее в ледяные шипы. Стужа заплетает в косы конские гривы. Стужа, стужа, стужа! Хоть мороз, хоть зной, разбойничку все одно, лишь бы кровь проливать! Он подобен барабанщику, у которого инструмент сам вдруг растрещался вовсю, он подобен барабанщику, который не притрагивался к палочкам и все же слышит их музыку.
Разбойнички! Да разве же не все их затеи кровавы?
Снова Миколаш едет за добычей, и взбешенные кони — лишь бледная тень его неистовства. На середине пути благородный наездник дал роздых коням, а остаток дороги, хоть и некуда было добряку спешить, опять гнал галопом.
Крепость Лазаревых именовалась Оборжиште. Бр-р, гнездо трусов! Едва завидев Миколаша, Лазар и его слуги засуетились, будто у них ключик, выскользнув, упал в пруд. Старый Лазар, борода словно дым, вышел за ворота. Пора гостю начать разговор.
Миколаш предпочел поклониться хозяину, но не произнес ни слова; чует злодей предотъездные сборы. Помолчав немного, Лазар спросил, не повстречал ли Миколаш его посланца?
«Отправил я к Козлику мальчонку спросить, не пособит ли, Рогачек — место надежное!»
«Пособить мы вам пособим, — не без веселости даже ответствовал разбойничек, — ежели вам желательно очутиться перед Болеславом. Рогачек, мой рыцарь, промерз до дна. А мы станем лагерем у поворота дороги, поблизости от леса. Торопись, Лазар, время не терпит, и королевское войско недалеко. Коли ты, грабитель, попадешься солдатам, не сносить тебе головы».
«Король, — возразил Лазар, — король справедлив, а вот тех, кто преградит путь его войску, он развесит на суках вдоль больших дорог».
Соскочил тут разбойничек со своего коня, и завязался меж ними спор, да такой, что кровь — ручьем. Малейшая угроза, малейший намек на виселицу — и кровь бросилась Миколашу в голову, замахнулся он, дабы придать весу своим словам, и произнес:
«Король стоит за своими капитанами, и до них отсюда — три дня пути. Не слышит тебя король, Лазар, зато я слышу. Дурак, лучше бы тебе отказаться от покорности и преданности своему королю, ведь он за оградой твоего двора, а мы — тут рядом. Держись, негодяй!» Сказав так, достопочтенный посланник выхватил у какого-то мальца плетку, да и принялся стегать Лазара по лицу, по бокам и по спине.
Не полагаете ли вы, что люди в Оборжиште именем господа нашего должны были сделать внушенье гостю и увещеваниями разными научить его уважать старших?
А стало так, что Лазаревы набросились на Миколаша со всех сторон. Парни колотили его, расцарапали лицо, исполосовали спину палками. Миколаш рухнул наземь, а они, навалясь грудой, орали ему в уши ругательства и страшные поношения. Молодцы непременно забили бы посла до смерти, но один из нанесенных ударов вскрыл ему вену, он истекал кровью, словно бык.
Кровавая лужа под головой Миколаша разливалась, обретая форму тени, отбрасываемой шлемом. Это было захватывающее зрелище для воришек, которые только и могут, что отобрать крестик или дукатик у девушки, после того как она снимет то и другое со своей шеи. Зрелище великолепное, и парни стоят с разинутыми ртами. У них сперло дыхание, и они помаленьку пятятся назад. Сердца их колотятся где-то в горле, жалостливые сердца мелких воришек, а не головорезов.
«Господи боже, — сетует побитый Лазар, — я не сделаюсь богаче, коли его погублю. Пусть он встанет, пусть убирается восвояси, пусть издохнет по соизволению божию. Право слово, допустили вы большую промашку, что набросились на него так ретиво. Лучше бы он околел на дороге либо в постели, имея время раскаяться в своих поступках. Ах вы прохвосты, прохвосты, да неужто не известно вам, что у пана Козлика сыновей больше чем овец? Мы могли просить о милости справедливого короля. А там, глядишь, опять предались бы нашему мирному ремеслу возле большаков. А что теперь? Смазывать пятки! Удирать верхом на конях, которым быстрый бег вытянет ноги так, что лошадки станут приземистыми, будто козы. Спешимся в лесу и припустим во весь дух, колотя себя пятками по заду».
Клянусь честью, напоминание это было сделано Лазаром своевременно.
Меж тем Миколаш с божьей помощью поднял голову. Его роскошный нос распух, губы вздулись, из глаза течет кровь, а усы оборваны. Опершись ладонями оземь, он приподнимается. Увы, слишком он слаб, вот опять распластался, раскинув руки, будто на кресте.
Ах вы говнюки, ах вы Лазаровы собаки злолайные! Небось теперь убедились, что на свете ничего не может приключиться помимо воли господней? Небось уверовали, что такие замечательные кости и столько крови даны Миколашу не зря, не из прихоти, не по капризу провидения, у которого сорвалась рука? События исполнены предопределенного смысла, и мы, кому позволено заглянуть в конец этой истории, сможем, вероятно, уразуметь хотя бы толику великой премудрости господней.
Миколаш не кончается, боже сохрани. Высвободил из обморочных тисков свою голову, встает, отряхивается, и снег беспамятства и снег бессилия сыплется с его одежд.
Если бы хоть одна порядочная девица или благородный юноша, понимающий, к чему обязывают нас великодушие и христианское милосердие, оказались рядом, они наверняка наложили бы Миколашу повязки и подали воды. Да только дьявол разберет, ладно ли бы вышло? Принял бы Миколаш подобные баловства? Простите, а дозволено их принимать?
Я охотно привел бы все, что сказал Миколаш, но ни единое словцо не представляется мне тут правдоподобным. Скорее всего упрямец молчал. Выхватил из-за пояса нож и, покачиваясь, вышел.
У ворот мерзли стреноженные кони. Вот уж дурни так дурни, эти Лазаровы дитятки! Восточные ткани, которым цены нет, до сих пор приторочены к седлу! Увлекшись молодецкой забавой, в Оборжиште запамятовали о добрых обычаях.
И — себе во вред, ибо Миколаш даже не вспомнил, что прибыл с дарами. Темен он, как распятье. Слава богу, достало сил взобраться в седло, в седле-то он удержаться сможет.
Не так уж трудно догадаться, что последовало за этим событием. Гнев Козлика, причитания женщин и крики челядинов. Ну чисто дьяволы и дьяволицы!
Миколаш с расплющенным носом лежал на подушках, мимо сновали люди, но никто с ним и словом не обмолвился. И угадываю я по этой сдержанности, как они презирают и стыдятся его.
Вернуться побитым, точно конюший! Отчего же Миколаш не защищался удачнее? Братишечкам и девяти сестренкам было бы много утешнее, души их возликовали бы, коли в той стычке он прикончил бы хоть одного человека.
А если бы Миколаш пал в бою, они подняли бы вой, в знак восхищения и скорби. Заламывали бы руки. Оборжиште вмиг полегло бы пеплом, и Лазаровым не сносить бы головы. А нынче в замешательстве все отложили до завтра.
Когда развиднелось, поскакал Козлик с двадцатью всадниками к твердыне Оборжиште, оставив дома раненого Миколаша и всех прочих.
Скверное начало не способствует поднятию духа. Козликов жеребец упирается. И куда подевался его добрый нрав? Не желает конь трогаться с места. Да по правде сказать, негоже теперь дробить силы, ибо королевское войско уже близко. Какое безрассудство — имея в тылу солдат, пуститься в погоню, а логово свое бросить чуть ли не на произвол судьбы! Не обдумали разбойнички все как следует.