Когда развиднелось, поскакал Козлик с двадцатью всадниками к твердыне Оборжиште, оставив дома раненого Миколаша и всех прочих.
Скверное начало не способствует поднятию духа. Козликов жеребец упирается. И куда подевался его добрый нрав? Не желает конь трогаться с места. Да по правде сказать, негоже теперь дробить силы, ибо королевское войско уже близко. Какое безрассудство — имея в тылу солдат, пуститься в погоню, а логово свое бросить чуть ли не на произвол судьбы! Не обдумали разбойнички все как следует.
Козликова свора напоминала бегущий в растерянности скот. Всадники мчались во весь опор; мороз сводил их с ума, мороз и военный просчет, вернее — сознание этого просчета. Путешественник, отправившийся по реке в дырявой лодке, поступил бы ничуть не умнее.
Козлик молчал. Ян тоже хранил молчание, приуныли и челядины. Приехав на место, главарь разослал лазутчиков, и те воротились с новостью, ясной как божий день: Оборжиште пусто. Упорхнули пташки!
Ян, хоть и предполагал подобный исход, был раздосадован. Оглянувшись, он увидел, что челядины поджигают крепость. Приступали вяло, но огонь подзадоривает. Ничего не поделаешь, в такую невообразимую стужу приятно слышать потрескивание костра и шипение языков пламени.
Все, что смертно и сотворено человеческими руками, подвержено разрушению; так что лучше обзавестись майоратами и именьем где-нибудь на небесах. Кто помнит об этом, тот льет слезы редко. И меньше всего, когда полыхает чужой дом, который вы запалили собственными руками.
Разбойнички ликуют, гикают радостно да скачут вокруг пожарища, и так, вероятно, будут поступать всегда, пока живы. Коняги их встают на дыбы, подставляя брюхо струям горячего воздуха. На гривы им падают искры, кожух Козлика затлелся. Предавшись забаве, молодцы промешкали возле Оборжиште до самого полудня, а потом разбрелись, дабы отыскать какую-нибудь пищу. Наконец изловили кабанчика, но полакомиться им не пришлось. Козлик уже свистел в свой свисток, созывая стаю, и приказал собираться в обратный путь. Сам разрубил веревку, на которой молодцы волокли верещащую свинку, да шуганул ее так, что она поскакала, ровно заяц. Заботили главаря дела поважнее, чем кашеварство да вертел. Но давала ему покоя мысль о солдатах, которым видно зарево на горизонте. Козлик знал капитана королевского войска и понимал, что это за лиса.
Был капитан сыном крепкого крестьянина, однако силой, разуменьем воинским и прочими редкими талантами был наделен что твой дворянин. Некогда честный этот купец и слуга божий жил в Кутных Горах, а потом ссудил взаймы деньги какому-то высокородному вельможе и враз попал в армию, — а там ему доверили капитанство. Слыл он бесстрашным и послушен был лишь одному королю.
Батюшки, да ежели такая гончая вцепится в ногу, пиши чулкам пропало! Отберет все, что вы с таким трудом сколотили, еще мало ему покажется, еще не поверит, что не всякий день по большакам разъезжают богачи с золотой мошной!
Оно, конечно, для вас в таких случаях речь идет о жизни и смерти, этот удалец всегда готов снять с вас голову либо вздернуть на дыбе, — тут все решает одно — с какой ноги он нынче встал.
Этот рубака противен был Козлику до глубины души, и он был бы рад нащупать его слабину. Однажды Козлик совсем было подступился к нему, да не нашел зазора в капитановом панцире. Не было на то соизволенья божьего, сам едва ноги уволок. В тот раз капитан, по прозвищу Пиво, в темноте его не опознал, однако не приходилось сомневаться, что коли он умом пораскинет, то легко обо всем догадается. Кто еще посмел бы ему крикнуть: «Защищайся, купчишка!» Кто иной решился бы на это, кроме бесшабашного старика?
Беда, коли у своих судей мы на особом счету! Тем не менее Козлик полагался на волю господа, который множество раз являл ему свою милость и опять соблаговолит вознести его банду, дабы снова стала она расторопной и решительной и свершила всевозможные добрые дела и намерения. Он сознавал, что не прожить нам на этом свете без великих трудностей, без подаяний и монахов, без судей и виселиц, без короля и сборщиков податей, без военных столкновений, когда нам грозит опасность поражения и смерти.
Размышляя обо всем этом, отказался Козлик от свиного окорока и с дерзкой отвагой выбрался на главную дорогу. Ему важно было теперь захватить какого-нибудь путника, пробирающегося с юга. Неважно кого, лишь бы он точно указал, где стоит Пиво со своим войском.
Однако большак словно метлой вымело; хотя Козликовы люди рыскали повсюду, — ни нищенствующего монаха, ни монашки настичь им не удалось.
В такой холодище все на печке сидят, кому взбредет в голову по дорогам шастать?
Шел третий час; на щеках разбойников мороз вытравил розы, а на носах развесил снегирей. Терпение душегубов лопалось, и тут, словно по приглашению, на горизонте показался всадник. Скачет, припав к конской шее. Насколько можно различить, он безоружен. У коня нет уздечки. Молодой человек явно спасается бегством. Завидев разбойничков, не приходит в ужас, а машет им, верно, просит о помощи.
Ян пустил было коня вскачь, да вдруг натянул поводья, остановился. Кто этот всадник? Он говорит…
Говорит, говорит, да только это не наша речь! Это речь немецкая…
Лиходеям смех, скалят зубы, и ухмылка шевелит их усы и бороду. Поди тут разберись! Однако конь немчуренка породист — видно, стоит немалого и наездник. Тут-то и вздумалось богу заронить в души головорезов искру милосердия. Забрали они бедняжку с собой, воротились восвояси, а на большаке оставили лишь Яна с одним челядином.
Часа через три снова завидели Козликовы дозорные поспешающих всадников и схватили того, у кого конь больше других изнемог и плелся сзади. Пленник оказался из тех, кто преследовал немецкого дворянина. Парень был, по-видимому, откуда-то из пограничья, а может, шибко ученый? Так или иначе, говорил он на обоих языках свободно, и трудно было догадаться, который из них его родной. Ян вывернул ему руку в запястье и отобрал оружие.
Увы, чужак ничего не мог сказать о королевском войске. Немецкие наемники гонялись за своей жертвой, рыскали по полям, а потом выбрались на имперскую дорогу, но проехали по ней всего две мили. Ничего не выведав, завели разбойнички оруженосца в лес и, связав, бросили па землю. Яну пришлось дожидаться лучших известий.
Проезжие дороги наверняка предназначены для надобностей войска, но ходят по ним и крестьяне. Глянь-ка, один из них как раз возвращается к себе домой. Продал в городе шерсть и теперь торопится, озабоченный, как бы донести в целости денежки, поскольку им-то и угрожает опасность. Бедняжка, мешочек с деньгами он держит за пазухой.
Эх, брат, распростись-ка со своим золотишком! Знатный рыцарь размозжит тебе голову, и денежки — тю-тю!
Ан нет, не зря, видно, мужичонка молился святому Мартину — заступнику от разбойных нападений. А может, господу богу, прозревшему его душу, жадную до денег, угодно было отпустить его, дабы шел себе с миром и не был обобран?
Ну, разумеется, он ответил на все вопросы, и обстоятельные его ответы в некотором роде соответствовали истине. Когда он досказал, кивнул Ян челядинам, чтобы отпустили вожжи, и слуги, вытянув лошадей веревкой, прокричали мужику прямо в уши: «Пошел! Пошел!»
Поздним вечером воротился Ян на Рогачек. А мужицкий возок, такой счастливый, весь мохнатый от шерсти, меж тем тарахтит по дороге к дому.
Сказано когда-то, что агнец приносит счастье, и нам это изреченье по вкусу.
У Козлика для укрытия кладов был тайник в труднодоступном месте — на болоте посреди лесной чащи. Служил он надежно в те беспокойные времена, когда король либо соседи донимали разбойника. Нынче снова разложил Козлик свои сокровища и все, что не могло уместиться в повозках, укрыл в лесной сокровищнице. Кружа возле заветного места, Козлик поджидал, пока опустится сумрак, и вышло так, что задержался он дольше, чем Ян. Вошел в дом весь перемазанный грязью, отчего страшная его образина выглядела вдвое страшнее.
Молоденький немецкий дворянин, который столь превосходно держался в седле, теперь был бледен, как плат. Он стоял возле очага, а Козликовы сыновья да их сестренки и прочие дамы одаряли его всяческим вниманием. Иржи освещал его лицо и заставлял поворачиваться в разные стороны. Затея слишком уж смахивала на пытку, однако господь бог знал, что зло творится для того лишь, чтобы совершилось дело ангельское. Господь наш время от времени наделяет людей — при всей их дикости — лучезарным, безрассудным и возвышенным чувством, которое, возвеличивая, приближает их к богу. Вселяет он в людские сердца любовь, о которой говорят, что она — венец жизни. Лучина опалила юному немчику брови, но он увидел то, что показал ему господь. Очаровательную Александру.
Глава Вторая
Козлик был отъявленный гордец, сыны удались в него, а вот как повесть говорит о дочках?
О, нисколько не лучше! Увы! По слухам, характер у них ведьминский, они грубы, и прелесть ничуть не мешает им предаваться сомнительным увлечениям. Место их — у костра, однако дикарки более помышляют о ратных подвигах, нежели о смиренном труде у кухонного очага. Право, нечему радоваться, однако не умолкают их смех да хихиканье, а ведь на дворе уже ночь. Болтают о пленном немчике и издеваются над ним, и нет в их речах даже намека на какие-то приличия. Катержина буйствует и на все лады твердит имя чужака: Кристиан, Кристиан, Кристиан. Вторая разражается хохотом при виде ослепительно чистеньких рук чужестранца. Не оставляют они без издевки и его манеру одеваться, даже драгоценный перстень вызывает насмешку. Косы, кудри, гривы их черны, как покров ночи, из-под которого выглядывают дивной белизны и совершенства руки и ноги чародеек.
О, пусть вас не слишком возмущают эти кривляющиеся красотки, может, им как раз и предстоит узреть лик божий, а мы, чернильные души, пожалуй, сгинем бесславно.
Александра ничем не выделялась среди сестер, разве была более хрупка. Цвет лица ее подобен снегу, подрумяненному вечерним закатом, а нынче она прехороша собой, ибо любовь уже осенила ее своим крылом. Она смеялась вместе с сестрами, но средь веселья на нее вдруг напала грусть и защемила душу тоска. Она опасалась, что это болезнь, ибо досель ей было неведомо душевное смятение, когда в одном чувстве перемешиваются любовное томление и досада, нега и стыдливость.
Ни Козлик, ни любезные братцы с сестрами знать не знают, ведать не ведают, что такое любовь. Однако ее ангел, пришедши незван, уже вырезает сердце на шершавой коре вяза. Приговаривает что-то себе под нос, рисуя вензеля Александры и Кристиана.
Рогачек объят сном. Козлик храпит, как и пристало господам, которые чувствуют себя в полной безопасности. Он укрыт шкурами, раскинул руки, и нос у него задран кверху.
Миколаш спит на лавке, но немногого стоит такой отдых. Жажда мести гонит от него сон и не дает покоя. Проклятье! Вот если бы приоткрылся левый глаз, если бы воротились силы, парень тотчас поспешил бы следом за Лазаром! Но, милостивые государи мои, не видит глаз ничегошеньки, голова раскалывается от боли, а на веках и вокруг глазниц, словно тесто в деже, растет опухоль.
Заглянем, однако, на женскую половину.
Кое-кто из женщин баюкает детей; здесь душно, воняет младенцами и молоком.
Александра все еще не сомкнула глаз. Душа ее кружит, словно в обмороке, и замирает. Бедняжке ничем уже не помочь, и это верный признак любви. О, да сбудутся ее желания! В сарае, где хранится подстилка для скота, дрожит от холода Кристианов преследователь. А как же иначе? Ведь он слуга и прислуживал своим господам. Сам он ничего не имел против графчика. Да так уж выходит, что баронская челядь и капитановы слуги должны разделять и господскую ненависть. Ворочается слуга с боку на бок, не в силах взять в толк, откуда сыпятся несчастья на таких, как он, горемык. Берет его досада, что не ослушался. Рука болит, потому как Ян — верзила. А Кристиан — очень мил.
Ах, Кристиан! Все забыли про него, никто ни о чем не спросил, никто не сказал, где голову приклонить. Его преследователь, что спит в сараюшке, мог бы многое о нем рассказать. Кристиан — рыцарь, и древностью рода заткнет за пояс здешних господ, от которых прямо разит конюшней. Граф, обретя столь неожиданных пособников, пребывает в растерянности.
Пересаживаясь с лавки па лавку, Кристиан дождался рассвета, он с радостью обратился бы в бегство. Однако перед окнами маячит тень кого-то из разбойничков. Кристиан гневался на неблагодарных чехов; любовь к Александре отзывалась досадой.
Кристианом мы завершим перечет всего сущего на Рогачеке.
Поутру началось переселение. Еще темно на дворе, а Козлик выкрикивает свои приказы: «Подтяни подпругу! Выводи коней! Ящики и бочки сюда! К повозкам!»
Молодцы бегают, не чуя под собой ног, и каждый старается изо всех сил. Ни женщины, ни девицы не сидят без дела. Одна подносит корзину, другая — одеяла и утварь кочевников.
Наконец все садятся на коней и в повозки. Девицы вскакивают в седла как ландскнехты; женщины с ребятишками на руках размещаются под парусиновой крышей возков; мальцы забираются на запятки, только Александра опаздывает. Позовет ли Козлик Кристиана следовать за ними? Вспомнит ли о чужаке из неметчины?
Отнюдь, ни о чем Козлик не заботится, кроме утвари да размещения членов шайки. Барышня смекнула, какая скверная участь ждет Кристиана. С ним расправится одноручка — он выберется из дровяника и настигнет несчастного уже на опушке леса. Увы, непохоже, чтоб тот постоял за себя. Бог знает, обнажал ли он когда меч, натягивал ли тетиву, руки у него белые, может, он священник.
Тревога девушки растет от таких раздумий, и в конце концов Александра жестом дает понять чужестранцу, чтобы тот следовал за ее конем. Нынче впервые приходится ей скрывать свои намерения и украдкой наблюдать за отцом.
Ян выезжает из ворот последним, ему и невдомек подивиться встрече с Кристианом. Для него немчик — пустое место. Однако оставить неприятеля в собственном доме опасно. Ян возвращается, распахивает дверцы хибарки и выволакивает чужака на снег. Уж не собрался ли он его задушить? Жизнь Кристиана висит на волоске, однако Александра приметила, что Ян задержался, и поворачивает обратно к дому. Ее жеребец несется большими скачками, и каждый скачок — знак гнева.
«Хочу, чтоб он шел с нами, хочу, чтоб толмачил речь, которой я не разумею. Хочу — и все тут. Пусть идет с нами!» — говорит она Яну. Перевес ее очевиден, а братец и без того в смущенье. Ладно, можно и пощадить. Авось сгодится на что. Есть вещи, неподвластные человеческому разуму. Два врага, один из которых — князь, а другой — плебей, отныне сделались неразлучны. И стало так, что в страданиях своих находили они друг у друга поддержку и утешение, и все у них было общее, и любили они друг друга так же страстно, как прежде ненавидели.
Ян привязал Кристиана за локоть к левой руке слуги и велел им идти между двумя повозками. Шагали они неподалеку от Миколаша, уже восседавшего на коне. Голова у него обвязана, и ему вовсе не до путников, поспешающих в клубах пара от дыхания животных, поскольку за ними движется конская упряжка. Когда же он соблаговолил оглянуться, то увидел, что оба едва живы. Поврежденная оруженосцева рука вспухла и онемела. Несчастный, впившись зубами в рукавицу, нес ее, как гончая — добычу. Кристиан брел, спотыкаясь; смертельная бледность его лица сменялась багровым румянцем. Казалось, он вот-вот упадет и не поднимется больше.
И тут произошло невиданное. Миколаш кивком велел им сесть в повозку.
Значит, не такой уж он бесчувственный, и ежели однажды душа его не будет низвергнута в преисподнюю, то, наверное, потому, что зачтется ему этот добрый поступок.
Странное дело, Александра полюбила чужеземца едва ли не с первого взгляда, но ей и в голову не пришло, что путь для него мог быть непосилен. Она на своей кобылке скакала где-то впереди — о, притворщица прикидывалась, будто немец ей безразличен!
Стая разбойников двигалась на восток, в чащу, к дремучим и бескрайним лесам. Королевский капитан наверняка замерзнет, ежели вздумает преследовать их. Он не стронется с места и окоченеет от холода, ибо солдатское рвение всецело зависит от поварского котла. В бездорожье Шерпинского леса увязнет маркитантская повозка; девки закутаются в платки и ударятся в слезы; где-то падет лошадь; где-то, словно нарочно, развалится колесо; барабанщик, клюя носом, будет стукаться головой о свой барабан, у солдат откроются раны на ногах, волк подкрадется поближе, и между копьями рассядутся вороны. Они уже чистят клювы, уже кружат над головой.
На следующий день капитан остановился, разглядывая Козликовы следы, уводящие вглубь этих омутов смерти. Мгновенье он колебался; войско его состояло не из новобранцев, отнюдь, это была пехота, обученная штурмовать крепости, пехота, умеющая брать городские укрепления, однако в поле она чрезвычайно неповоротлива. Тем горше ей придется в лесах, в краю снежных сугробов, там, где мороз искрится вместо лагерного костра, где бегают рыси вместо хрюшек, где вы поймаете в силки пустельгу, но никак не гуся.
В отряде, что во главе с капитаном Пиво вступил в лесную тропу, служил молоденький рыцарь по имени Совичка. Откуда он взялся? Право, не знаю. Может, старший брат ставил палки в колеса, может, отравили ему жизнь в каком-нибудь монастыре, а может, сам он сотворил что непотребное или — кто знает? — решил, будто бедный и незнатный рыцарь в полку и на войне может дослужиться до известных чипов.
Парень этот доверия не внушал, советы его немногого стоили, однако же Пиво склонял слух к его речам.
«Да чего тебе медлить, капитан, чего бояться войти в этот валежник? — сказал Совичка пузану. — Медленно пойдем, говоришь? Да ведь кусты не расступятся и перед разбойниками? Не видишь разве, что у них — повозки? Разбей своих солдат на сотни, сам стереги большак, а мы их окружим. Не пройдет и трех дней, как выкурим из лесу».