Миссис Стрингем, во время их полуночной конференции, с некоторой завистью дала Милли понять, что, чем бы это событие ни обернулось, сторона английской жизни, какую подобный опыт открывал Милли, была как раз той, что ей самой видеть оказалось «заказано», как теперь выражались все вокруг нее; у нее уже стали появляться, по мнению ее приятельницы-наблюдательницы, моменты фантазийной реакции (реакции, когда она снова превращалась целиком в Сюзан Шеперд) – защищающей от холодных условностей высоких сфер, куда ее неожиданно забросила всесокрушающая связь с Мод Маннингем. Милли никогда надолго не выпускала из виду возникающую в ее напарнице сторону «Сюзан Шеперд», всегда была готова встретить ее, когда она проявлялась, и спешила едва заметно, нежно ее приласкать и ободрить в полной уверенности, что для нее по-прежнему можно будет сделать все, что потребуется. Однако сегодня обсуждения требовала другая проблема: ею оказалось открытие, сделанное нашей девушкой во время того часа, что она провела в Челси, когда миссис Кондрип, воспользовавшись несколькими минутами отсутствия Кейт (та пошла наверх навестить одного из детей, лежавшего в постели с какой-то несложной болезнью), вдруг сама, без всяких «наводящих вопросов», завела речь на тему о мистере Деншере, упомянув о нем с раздражением, как о человеке, влюбленном в ее сестру.
– Она хотела, чтобы я, если я люблю Кейт, знала об этом, – рассказывала Милли, – потому что это было бы слишком ужасно, и надо сделать все, что можно.
Сюзи задумалась.
– И предотвратить последствия? Легко сказать! Что сделать?
Милли тускло усмехнулась:
– Мне думается, она хочет, чтобы я походила к ней почаще – советоваться с ней об этом.
– А она что, не предполагает, что у вас могут быть другие занятия?
Милли к этому времени явно успела во всем разобраться.
– Никаких, кроме как обожать ее сестру, восхвалять и высоко ее ставить – тогда как сама миссис Кондрип, между прочим, ни на йоту ее не понимает – и посвящать этому все свое время и все остальное.
Старшую подругу поразило, что младшая сейчас казалась как никогда близка к тому, чтобы заговорить резко, будто миссис Кондрип повела себя неописуемо беспардонно. Никогда еще, кроме как в самое последнее время, миссис Стрингем не приходилось видеть свою напарницу такой возбужденной, вознесенной игрой неких стихий внутри ее в золотистую воздушную дымку, оставляющую раздражение где-то далеко внизу. Это была та самая, великолепная черта Милли, ее особая поэтичность или, на худой конец, – черта самой Сюзан Шеперд.
– Но она потребовала, – добавила младшая приятельница, – чтобы я ничего не говорила Кейт о том, что она мне сообщила. Я не должна даже упомянуть о том, что она проговорилась.
– Да в чем же дело? – сразу же поинтересовалась миссис Стрингем. – Неужели мистер Деншер так отвратителен?
Милли, как ей показалось, довольно долго медлила с ответом, что предполагало более подробный, чем она, по-видимому, была склонна передать, разговор с миссис Кондрип.
– Скорее, не столько он сам… – Тут она вдруг заговорила, как бы романтически окрашивая действительность: с Милли никогда нельзя было предугадать, когда такой романтизм овладеет ею. – Все дело в состоянии его финансов.
– А с этим у него так уж плохо?
– У него нет «собственных средств» и нет никаких перспектив иметь их в будущем. У него нет доходов и – по мнению миссис Кондрип – нет способностей добиваться оных. Он беден, по ее выражению, «как сама бедность», а уж она-то знает, что это такое.
И снова миссис Стрингем погрузилась в размышления и вскоре кое-что произнесла:
– Но разве мистер Деншер не отличается блестящим умом?
Тут и у Милли случился момент озарения.
– Не имею ни малейшего представления об этом.
На что Сюзи пока откликнулась только нейтральным «А-а!», хотя не прошло и минуты, как она добавила раздумчиво:
– Понятно, – за чем, в свою очередь, последовало: – Точно так же считает и Мод Лоудер.
– Что он никогда ничего не добьется?
– Да нет, совсем наоборот. Что он – человек исключительно способный.
– О да. Я понимаю. – Тут Милли снова, вернувшись к тому, что ее приятельница уже успела ей сообщить, обрела несколько романтический тон, каким говорила минуту назад. – Но миссис Кондрип утверждает, что сама тетушка Мод и слышать не желает о ком-либо подобном. Мистер Деншер, полагает она – во всяком случае, так мне это объяснили, – никогда не станет ни публичной фигурой, ни богатым человеком. Если бы он стал общественным деятелем, она бы ему помогла; если бы он был богат, ничем иным не являясь, она сделала бы все, от нее зависящее, чтобы его проглотить. А при том, как все сложилось сейчас, на него просто наложено табу.
– Короче говоря, – заключила миссис Стрингем, как бы с неким тайным намерением, – милая сестрица рассказала вам все, что знает об этом. Но он нравится миссис Лоудер, – добавила она.
– Миссис Кондрип мне про это не говорила.
– Ну, тем не менее это так, моя дорогая. Он ей очень нравится.
– Ну и пусть!
После этих слов Милли вдруг смолкла, и, легко вздохнув, как бы подчиняясь внезапному, чуть заметному отливу и всеохватной усталости, что в последнее время не однажды отмечалось ее компаньонкой, она повернулась, чтобы уйти. Однако в эту ночь невозможно было так и оставить все дело между ними, хотя впоследствии ни та ни другая не могла бы сказать, кто первый возобновил разговор. Ближе всего сама Милли подошла к этому, заметив, что все они – буквально каждый, с кем они встречались, – ужасно много думают о деньгах. Это вызвало у Сюзи смешок, не такой уж недобрый, невинный смысл которого сводился к тому, что если говорить о деньгах как о предмете безразличном, то некоторым людям это делать гораздо легче, чем другим; однако, по справедливости, подчеркнула она, при недостаточной прозрачности атмосферы – невозможно сказать, какое место занимают деньги в жизни Мод Маннингем. Она осуществляет свои земные интересы в подобающей величественной тишине: может быть, следовало бы лучше сказать, что она осуществляет свой отрыв от других грандиозными, время от времени совершаемыми бросками. Какими бы словами Сюзи это ни выражала, она, по правде говоря и стараясь быть справедливой к самой себе, думала о разнице меж двумя любимицами Фортуны – своей старой подругой и новообретенной. Тетушка Мод помещалась как бы посреди своих денег, обосновавшись на них, со всех сторон окруженная ими, прекрасно при том владея манерой смотреть на них свысока, этакой ее манерой всегда выглядеть твердой и яркой, будто их вообще не существует в природе. У Милли же, по отношению к своим деньгам, совсем не было никакой манеры, что, вероятно, с чьей-нибудь точки зрения, могло считаться недостатком; во всяком случае, она помещалась где-то далеко, на самом краешке своего богатства, и вам не приходилось, как можно было бы это себе представить, проходить тем или иным путем через некую часть ее владений, чтобы добраться до ее истинной натуры. С другой стороны, было ясно, что миссис Лоудер хранит свое богатство ради целей, фантазий, стремлений весьма крупных и благородно альтруистичных, какими они увидятся в тот день, когда принесут свои плоды. Она станет навязывать свою волю, но ее воля будет заключаться в том, чтобы один или два человека не лишились своей выгоды, не подчинившись этой воле, если их можно заставить ей подчиниться. Приписывать же Милли подобные, далекоидущие воззрения было невозможно в силу ее значительно более юного возраста; да и следует предполагать, что нет никого, в ком она была бы так заинтересована. Иное предположение оказалось бы слишком поспешным – ведь она не заинтересована даже в самой себе. Даже у самой богатой женщины в ее возрасте обычно отсутствует мотив, и нет сомнений, что у мотива Милли еще есть масса времени для возникновения. Она же, пока суд да дело, прекрасна, проста, возвышенна душой и без него, независимо от того, ощущает ли она его отсутствие, хочет ли его обрести или нет; а с ним, кстати говоря, она все равно останется такой же – в той же мере. Только тогда уж она, вполне вероятно, обретет и манеру, подобно тетушке Мод. Во всяком случае, таковы были ассоциации во время вновь вспыхнувшей беседы наших двух дам, когда случилось так, что старшая спросила младшую, не упомянула ли сама она, накануне днем, о своем знакомстве с мистером Деншером.
– О нет! Я ничего не сказала о нашей встрече с ним. Я ведь помнила пожелание миссис Лоудер, – пояснила девушка.
– Но то касалось, – заметила ее приятельница, помолчав, – разговоров с Кейт.
– Да, но миссис Кондрип немедленно рассказала бы все Кейт.
– Зачем же? – она ведь, должно быть, терпеть не может говорить о мистере Деншере.
– Миссис Кондрип? Разве? – Милли задумалась. – Более всего ей хотелось бы, чтобы ее сестру убедили думать о нем как можно хуже, и если хоть что-то, что сама она может сообщить ей, будет этому способствовать…
– О нет! Я ничего не сказала о нашей встрече с ним. Я ведь помнила пожелание миссис Лоудер, – пояснила девушка.
– Но то касалось, – заметила ее приятельница, помолчав, – разговоров с Кейт.
– Да, но миссис Кондрип немедленно рассказала бы все Кейт.
– Зачем же? – она ведь, должно быть, терпеть не может говорить о мистере Деншере.
– Миссис Кондрип? Разве? – Милли задумалась. – Более всего ей хотелось бы, чтобы ее сестру убедили думать о нем как можно хуже, и если хоть что-то, что сама она может сообщить ей, будет этому способствовать…
Но тут девушка вдруг резко остановилась, словно ее собеседница могла в этом что-то увидеть. Однако ее собеседница видела лишь то, что интересовало сейчас ее саму.
– Вы хотите сказать, она немедленно проговорится? – Миссис Стрингем сочла, что Милли заботило именно это; но тогда возникал еще вопрос: – Как же может сыграть против него то, что вы с ним знакомы?
– Ох, откуда же мне знать? Важно будет не столько то, что мы знакомы, сколько то, что это было скрыто от чужих взоров.
– Ах, – произнесла миссис Стрингем, как бы желая ее успокоить, – вы вовсе не скрывали это от чужих взоров. И разве не мисс Крой в первую очередь скрывает это?
– Она же таит вовсе не мое с ним знакомство, – улыбнулась Милли.
– Кейт таит только свое? Ну что ж, тогда вся ответственность – на ней.
– Да, но ведь, – отвечала девушка, видимо не так уж последовательно, – она вправе поступать, как ей вздумается.
– Так ведь то же относится и к вам, моя дорогая! – улыбнулась Сюзан Шеперд.
Милли взглянула на нее так, будто та отличается прямо-таки архаичным простодушием, но как раз за это ее и любят.
– Мы же не ссоримся из-за этого, Кейт и я. Пока еще.
– Я только хотела сказать, – объяснила миссис Стрингем, – что мне непонятно, каков тут выигрыш миссис Кондрип.
– В возможности рассказать об этом Кейт? – Милли задумалась. – Я всего лишь хотела сказать, что сама не понимаю, что я-то от всего этого выиграю.
– Но все ведь непременно выйдет наружу – то есть что он знает вас обеих – раньше или позже.
Милли неохотно согласилась.
– Вы имеете в виду, когда он вернется?
– Он найдет здесь вас обеих, и, я так полагаю, вряд ли стоит от него ожидать, что он может «не узнать» одну из вас ради другой.
Ее слова поставили обсуждаемый вопрос на гораздо более жизнеутверждающую основу.
– Я могла бы как-то связаться с ним заранее, – предположила Милли, – могла бы, как они здесь выражаются, «сделать намек», что ему не следует меня узнавать, если мы встретимся. Или, вероятно, лучше всего, если меня здесь вообще не будет.
– А вам хочется от него бежать?
Странно было видеть, что Милли оказалась как бы наполовину готовой принять эту идею.
– Сама не знаю, от чего мне хочется бежать!
На слух старшей из женщин в тоне девушки прозвучало что-то, столь печальное и нежное, что – для Сюзан Шеперд – сразу же развеяло самую тень необходимости объяснений. Сюзан постоянно ощущала, что их отношения с Милли находятся как бы на плаву, подобно какому-нибудь южному островку посреди огромного теплого моря, представляющего, при любой мыслимой возможности, как бы внешние «поля», внешнюю сферу всеохватной эмоции; а результатом какого-то особого события могло быть то, что море поглотит островок: поля затопят текст. На миг их охватила огромная волна.
– Я последую за вами, в какую бы часть мира вы ни пожелали уехать.
Но Милли уже выбралась на сушу:
– Милая моя, верная Сюзи, до чего же я вас довожу!
– О, пустяки! Ни до чего вы меня не доводите… Пока еще.
– Разумеется, пока – нет. То ли еще будет!
– Вы меня не доводите, и совершенно напрасно делать вид, что вы вполне здоровы и крепки, – ответствовала милая верная Сюзи, которая вдруг осознала, что начинает ее понимать, – и что уже стали такой, какой я постоянно настаиваю, чтобы вы стали.
– Настаивайте, настаивайте – чем больше, тем лучше. Но ведь в тот день, как я стану выглядеть вполне здоровой и крепкой, какой вы хотите меня видеть, знаете ли? – продолжала Милли, – в тот самый день я почувствую себя достаточно здоровой и крепкой, чтобы нежно распрощаться с вами навсегда. Так ведь оно и бывает, – продолжала она мило расцвечивать свою речь, – когда даже твои самые «beauix moments»[5] не таковы, чтобы, по крайней мере, внешне казаться чуть веселее, чем красивое кладбище. Поскольку все последние годы я жила так, будто уже умерла, мне, несомненно, предстоит умереть так, будто я все еще живу, – что произойдет, как вы того мне и желаете. Так что, видите ли, – завершила она, – на самом деле вы никогда не будете знать, где я. Конечно, за исключением того случая, что меня не станет. Но и тогда вам будет известно лишь, где меня нет.
– Я бы умерла ради вас. Вместо вас, – сказала Сюзан Шеперд после минутного молчания.
– Спасибочки вам! Тогда оставайтесь здесь – ради меня.
– Но мы не можем остаться в Лондоне на весь август, даже на несколько следующих недель – не можем.
– Тогда мы едем обратно.
– В Америку? – Сюзи буквально побелела.
– Нет, за границу. В Швейцарию, в Италию – куда угодно. Говоря «останьтесь здесь ради меня», – продолжила тему Милли, – я хотела сказать – оставайтесь со мной, где бы я ни была, хотя бы мы порой даже не знали, где находимся. Нет, – настойчиво продолжала она, – я не знаю, где я, и вы никогда не узнаете, и это совсем не важно… И смею сказать, что вы правы, – она вдруг резко остановилась, – все обязательно должно выйти наружу.
Приятельница Милли готова была бы подумать, что девушка теперь шутит по этому поводу, если бы ее переходы от серьезности и печали к веселости не носили столь невыразимых оттенков, что контрасты у нее никогда не бывали резкими. Недостаточную серьезность она компенсировала недостаточной веселостью; то есть если временами она бывала не так серьезна, как могли бы желать того другие, зато в другие моменты она, уж конечно, не бывала такой непринужденной и покладистой, какой ей самой хотелось быть.
– Я должна выдержать испытание не дрогнув. Дело не в том, что это в любом случае выйдет наружу, – добавила она, – а в том, что миссис Кондрип поставит Кейт перед этим фактом так, чтобы повредить мистеру Деншеру.
– Но каким образом? – поинтересовалась ее собеседница.
– Ну как же? Если он притворяется, что любит ее…!
– А разве он всего лишь «притворяется»?
– Ну, я хочу сказать, если в чужих странах он забывает о ней настолько, чтобы подмазываться к другим людям…
Эта поправка тем не менее позволила Сюзи как бы весело пошутить, подводя беседу к конечному выводу:
– Он что же, фальшивец этакий, к вам подмазывался?
– Да нет. Но вопрос ведь не в этом. Вопрос в том, чему Кейт заставят поверить.
– Ну, если принять во внимание, что ему явно, в той или иной степени, не хотелось прерывать знакомство с вами, не говоря уже о вашей несомненной необычайной привлекательности, станет ясно, что он, скорее всего, был вполне готов, дай вы ему хоть малейший к этому повод.
Милли не выразила ни своего согласия с нею, ни какой-либо оценки, только сказала, помолчав несколько мгновений и как бы с нарочито излишней задумчивостью:
– Нет, не думаю, что ей так уж хочется намекнуть, что я сама к нему подмазывалась, ведь если бы мне пришлось так поступать, это только ярче выявило бы его постоянство. Я всего лишь хочу сказать, – добавила она, на этот раз уже явно в сильнейшем раздражении, – что, с ее точки зрения, даже малейшая возможность выставить его человеком, способным дать повод для ревности, поспособствует ей, поскольку она его боится, повредить ему во мнении ее сестры – на пользу себе самой.
Сюзан Шеперд усмотрела в ее объяснении такие признаки жажды мотива, что были бы не просто впору, а гляделись бы весьма изящно на какой-нибудь из ее собственных новоанглийских героинь. Милли теперь как бы заглядывала сразу за несколько углов, но именно так и поступали новоанглийские героини, и, более того, в данный момент было бы интересно узнать, много ли таких женщин встречала на своем пути – и по собственному желанию – ее юная подруга. К тому же разве они обе не взялись храбро исследовать глубины? Они ведь изыскивают себе веселые развлечения, где только возможно.
– А разве не может так случиться, – спросила она, – что миссис Кондрип поймет: если Кейт узнает, что он (как это говорится? – такое милое старое словечко!) – volage…?[6] А? – Она не выразила свою мысль до конца, однако и Милли, как видно, не могла этого сделать. – Ну, может ведь так сложиться, как это, к несчастью, часто случается со всеми нашими трижды благословенными мелкими правилами и ухищрениями: собственное чувство Кейт не только не будет подавлено – оно просто возрастет.
Мысль была яркой, но прекрасные глаза Милли смотрели удивленно.