Милли не выразила ни своего согласия с нею, ни какой-либо оценки, только сказала, помолчав несколько мгновений и как бы с нарочито излишней задумчивостью:
– Нет, не думаю, что ей так уж хочется намекнуть, что я сама к нему подмазывалась, ведь если бы мне пришлось так поступать, это только ярче выявило бы его постоянство. Я всего лишь хочу сказать, – добавила она, на этот раз уже явно в сильнейшем раздражении, – что, с ее точки зрения, даже малейшая возможность выставить его человеком, способным дать повод для ревности, поспособствует ей, поскольку она его боится, повредить ему во мнении ее сестры – на пользу себе самой.
Сюзан Шеперд усмотрела в ее объяснении такие признаки жажды мотива, что были бы не просто впору, а гляделись бы весьма изящно на какой-нибудь из ее собственных новоанглийских героинь. Милли теперь как бы заглядывала сразу за несколько углов, но именно так и поступали новоанглийские героини, и, более того, в данный момент было бы интересно узнать, много ли таких женщин встречала на своем пути – и по собственному желанию – ее юная подруга. К тому же разве они обе не взялись храбро исследовать глубины? Они ведь изыскивают себе веселые развлечения, где только возможно.
– А разве не может так случиться, – спросила она, – что миссис Кондрип поймет: если Кейт узнает, что он (как это говорится? – такое милое старое словечко!) – volage…?[6] А? – Она не выразила свою мысль до конца, однако и Милли, как видно, не могла этого сделать. – Ну, может ведь так сложиться, как это, к несчастью, часто случается со всеми нашими трижды благословенными мелкими правилами и ухищрениями: собственное чувство Кейт не только не будет подавлено – оно просто возрастет.
Мысль была яркой, но прекрасные глаза Милли смотрели удивленно.
– Собственное чувство Кейт? Ох, она говорила вовсе не об этом. Я не думаю… – добавила она, словно опасалась, что, не сознавая того, создает неверное впечатление, – я не думаю, что миссис Кондрип вообразила себе, что Кейт влюблена в мистера Деншера.
Теперь настал черед миссис Стрингем устремить на собеседницу удивленный взгляд.
– Тогда чего же она боится?
– Ну, самого факта, что мистер Деншер, вероятно, не перестает надеяться. Боится какого-то конечного результата всего этого.
– Ах! – произнесла Сюзи в некотором интеллектуальном замешательстве. – Она заглядывает далеко вперед!
Однако на это Милли обронила одну из своих неожиданных туманных шуточек:
– Да нет. Этим занимаемся только мы с вами.
– Хорошо, не будем позволять себе интересоваться ими больше, чем они сами собою интересуются.
– Конечно не будем, – сразу же согласилась девушка. Тем не менее некоторый интерес все же сохранился: казалось, ей нужно было все прояснить. – Миссис Кондрип говорила вовсе не о самой Кейт.
– Вы хотите сказать, она полагает, что мистер Деншер не нравится ее сестре?
На мгновение все еще можно было подумать, что Милли должна чувствовать себя уверенной в своих словах, но тут вдруг прозвучало вот что:
– Если бы он ей и в самом деле нравился, миссис Кондрип сказала бы мне об этом.
Услышав это, Сюзан Шеперд некоторое время молчала, задаваясь вопросом: о чем же они так долго рассуждали?
– Но вы задавали ей этот вопрос?
– О нет!
– Ах! – произнесла Сюзан Шеперд.
Однако Милли легким тоном объяснила ей, что не стала бы задавать такой вопрос ни за что на свете.
Книга пятая
I
Сегодня лорд Марк смотрел на нее как-то по-особому, так, будто хотел вынудить ее признаться, что она с самого начала судила о нем несправедливо, и теперь он имеет право так или иначе использовать ее признание к своей выгоде; его намерение, некоторым образом, принесло свои плоды: оказалось, что он все-таки чем-то интересуется, и достаточно интенсивно, чтобы заставить ее, как это ни абсурдно, почувствовать себя признающейся! – хотя за все время их знакомства и речи не заходило о справедливости или несправедливости: такой проблемы между ними просто не возникало. Он поначалу явился в отель, отыскал там Милли и, обнаружив, что Сюзан Шеперд дома, обошелся с ней «корректно» – оттенок был именно таков, – что воображение Сюзан тотчас же с удовлетворением отметило; потом он явился еще раз, но их не застал, затем посетил их снова и нашел на месте; он легко дал им понять, что, пусть даже в это время уже наступает конец всему – это они могли почувствовать и сами по истощившейся атмосфере – атмосфере лондонского сезона, который был уже при последнем издыхании, – им достаточно лишь упомянуть те места, куда им хотелось бы попасть. Настроение обеих дам – или, по крайней мере, их застенчиво высказанное заявление – было таково, что не существует определенного места, куда они хотели бы попасть, что они просто каждый раз обнаруживают, где бы они ни очутились, что им нравится то место, куда их привезли. Именно так, в высокой степени, и обстояло дело с их теперешним сознанием, что вполне могло быть, в столь же значительной степени, делом совершенно естественным: их впечатления к тому дню, благодаря счастливому повороту колеса Фортуны собрались для них в великолепный букет, подобный целой охапкередчайших цветов, принесенных им в дар. Дар этот был перед ними – их подвели прямо к нему; и если у них все еще сохранился обычай смотреть друг на друга с некоторого отдаления, чтобы укрепить единение, рука лорда Марка будет молча признана меж ними именно той рукой, что повернула колесо. Это он совершил касание, что видно при легчайшем рассмотрении, – касание, которое произвело то отличие (как на том же месте и в тот же час выразилась Сюзи и повторяла снова и снова себе и другим, кого это могло касаться), благодаря которому им удалось не упустить столь прекрасный и интересный опыт; благодаря которому не упустила его и миссис Лоудер, хотя на поверхностный взгляд они приехали туда как раз вместе с миссис Лоудер и хотя потом наша юная леди целых полчаса или около того была непосредственно занята с другой дамой, с большой внутренней приятностью воспринимая все окружающее.
Для Милли величественное историческое здание, помимо его террасы и парка – центра прямо-таки экстравагантно-грандиозной композиции Ватто, несло на себе особый оттенок, словно старое золото, блеск которого «приглушен» качеством воздуха, словно самый разгар лета настроили созвучно общему совершенному вкусу. В предыдущий час по ее меркам с нею произошло очень многое, как ей казалось, связанное с ее восприятием, буквально открытием этого места – величины, выраженной в знакомстве с новыми очаровательными людьми, в хождении по залам с доспехами и оружием, с картинами, со шкафами и шкафчиками, с гобеленами, чайными столиками; в настойчивых напоминаниях самой себе, что такое величие стиля есть символ предназначенного счастливого преуспеяния. Величие стиля было великолепным сосудом, вместившим все остальное – приятное персональное изобилие, ненапыщенные, вполголоса приветствия, почтенный возраст знаменитых хозяина и хозяйки, одновременно столь выдающихся и таких простых, столь открытых для публики и таких застенчивых: все это стало просто теми или иными элементами внушения. Элементы сплавились друг с другом и придали пикантность тому глотку, чей вкус, по сути, мог поразить девушку, как бы растворившись в чашечке кофе с мороженым, которую она рассеянно приняла из чьих-то рук, в то время как более полный поток не переставал каким-то образом уносить ее все дальше и выше – в свежесть отклика всего ее юного существа, в свежесть первого и единственного ее расцвета. Пожалуй, сейчас кульминацией для нее стал тот факт, что она, казалось, разобралась наконец, благодаря тетушке Мод, в чем же действительно было дело. Это и не могло быть ничем меньшим, чем кульминация для не очень счастливой, неуверенной в себе девушки – неожиданно услышать сказанное прямо в лицо, что все дело в ней самой, – ибо явно только к этому и могло сводиться сказанное миссис Лоудер. Все, разумеется, выглядело великолепно на великолепных картинах, и несомненно, что частью блестящей жизни – поскольку эта блестящая жизнь, как можно было не очень четко себе представить, велась вполне человечно – было то, что получаемые здесь впечатления перенимали часть этого блеска; но все же не станем много о том говорить; их визит отметил этот час как бы официальным штампом, способствующим человеку легко и спокойно воспринять откровенную ласковость миссис Лоудер.
– Вы должны остаться среди нас, вы просто должны – иное совершенно невозможно, да и смехотворно; вы, несомненно, еще не знаете – не можете знать, но узнаете очень скоро: вы сможете остаться здесь в любом статусе.
Ее слова прозвучали словно тихое посвящение, словно приветствие полушепотом, и даже если они явились всего лишь результатом духовного опьянения самой тетушки Мод, ибо эта милая дама, как можно было видеть, духовно «держала» этот день на своих плечах, для Милли они оказались – и в тот момент, и потом – наивысшим достижением ее воображения. Этому дню суждено было ознаменовать завершение краткого эпизода, начавшегося несколько дней назад на Ланкастер-Гейт сообщением лорда Марка, что Милли «имела успех» – эта нота снова здесь прозвучала; и хотя никаких особых и неисчислимых открытий пока еще не случилось, зато до самого конца событий в ее пространстве и времени было их, как мы могли видеть, великое множество. Их было втрое больше, безвозмездных и добровольных, пусть даже приходивших отдельными частями и пока еще не тех событий, какие могли бы принести три не подготовленные нашими дамами недели. Миссис Лоудер сумела импровизировать «большой спрос» на них, но тут она была не в своей стихии, как теперь, свободнее поразмыслив, смогла осознать Милли, и «спрос» оказался довольно небрежно скомпонован. Оттого-то, хотя в этот самый момент у нее были собственные причины полагать, что эпизод подходит к своему завершению, – причины сугубо личные, – ее вдруг осенило не менее серьезное предвидение в отношении ее собеседницы. Эпизод завершится этой восхитительной картиной, но восхитительная картина станет по-прежнему показывать тетушку Мод как даму, не вполне уверенную в том, что ей самой суждено остаться на полотне. То, что она теперь делала (казалось, Милли просто никак не может не видеть этого), так это вела разговоры, доводя их до все более тонкой и спокойной ясности, – разговоры якобы о Милли. Это было прекрасно, Милли так и относилась к тому, что́ миссис Лоудер говорит о ней и как она о ней говорит, как бы мало наша юная девушка ни нуждалась в этом и как бы редко ни считала чужие мнения верными. А в те минуты, когда она благодарно поглощала кофе с мороженым – что заставляет сильно усомниться в ее мудрости, – она в особенности и более всего размышляла об отношении лорда Марка к тому, что она здесь находится, или хотя бы к тому, находит ли она это занятным. Не потребовалось бы слишком больших усилий, чтобы через пять минут уяснить себе, что он относится ко всему совершенно очаровательно – она это просто почувствовала. Возможно опять-таки, что все, все, что угодно, представляется очаровательным, если вы сами оказываетесь столь справедливо и абсолютно очарованы; однако, откровенно говоря, она даже не предполагала, что между ними может установиться что-то, столь умиротворенно товарищеское, как дружеское взаимопонимание, ощущавшееся в самой окружавшей их атмосфере. Они находились, собравшись вместе (правда, пока не все), близ большого шатра, воздвигнутого на широком газоне в качестве «храма отдыха и восстановления сил», и случилось так, что он вызвал в памяти Милли – что оказалось только к лучшему – индийский «дурбар»: ее чашечка кофе с мороженым явилась следствием этой ассоциации, в результате чего очень скоро все члены блестящей компании, рассеявшейся вокруг, оказались на этом же месте. Разумеется, некоторые из членов компании могли бы составить целую группу «простодушных принцев» – расхожий, но вряд ли от этого менее величественный термин, подразумевающий стадность! – и лорд Марк тоже мог бы быть отнесен к этой группе, хотя он предпочел представить себя надзирающим другом семьи. Он вполне явно имел в виду семью с Ланкастер-Гейт, в которую включил и двух рекрутированных ею американок, но главным образом он включил в нее Кейт Крой – молодую особу, о которой так чудесно легко было позаботиться. Она знала людей, и люди знали ее, и она была самой красивой из всего, что их здесь окружало, – так Милли, охваченная чем-то вроде легкого летнего помешательства, в порыве милосердия уносясь, подобно жаворонку, к небесам, заявила тетушке Мод.
Ее слова прозвучали словно тихое посвящение, словно приветствие полушепотом, и даже если они явились всего лишь результатом духовного опьянения самой тетушки Мод, ибо эта милая дама, как можно было видеть, духовно «держала» этот день на своих плечах, для Милли они оказались – и в тот момент, и потом – наивысшим достижением ее воображения. Этому дню суждено было ознаменовать завершение краткого эпизода, начавшегося несколько дней назад на Ланкастер-Гейт сообщением лорда Марка, что Милли «имела успех» – эта нота снова здесь прозвучала; и хотя никаких особых и неисчислимых открытий пока еще не случилось, зато до самого конца событий в ее пространстве и времени было их, как мы могли видеть, великое множество. Их было втрое больше, безвозмездных и добровольных, пусть даже приходивших отдельными частями и пока еще не тех событий, какие могли бы принести три не подготовленные нашими дамами недели. Миссис Лоудер сумела импровизировать «большой спрос» на них, но тут она была не в своей стихии, как теперь, свободнее поразмыслив, смогла осознать Милли, и «спрос» оказался довольно небрежно скомпонован. Оттого-то, хотя в этот самый момент у нее были собственные причины полагать, что эпизод подходит к своему завершению, – причины сугубо личные, – ее вдруг осенило не менее серьезное предвидение в отношении ее собеседницы. Эпизод завершится этой восхитительной картиной, но восхитительная картина станет по-прежнему показывать тетушку Мод как даму, не вполне уверенную в том, что ей самой суждено остаться на полотне. То, что она теперь делала (казалось, Милли просто никак не может не видеть этого), так это вела разговоры, доводя их до все более тонкой и спокойной ясности, – разговоры якобы о Милли. Это было прекрасно, Милли так и относилась к тому, что́ миссис Лоудер говорит о ней и как она о ней говорит, как бы мало наша юная девушка ни нуждалась в этом и как бы редко ни считала чужие мнения верными. А в те минуты, когда она благодарно поглощала кофе с мороженым – что заставляет сильно усомниться в ее мудрости, – она в особенности и более всего размышляла об отношении лорда Марка к тому, что она здесь находится, или хотя бы к тому, находит ли она это занятным. Не потребовалось бы слишком больших усилий, чтобы через пять минут уяснить себе, что он относится ко всему совершенно очаровательно – она это просто почувствовала. Возможно опять-таки, что все, все, что угодно, представляется очаровательным, если вы сами оказываетесь столь справедливо и абсолютно очарованы; однако, откровенно говоря, она даже не предполагала, что между ними может установиться что-то, столь умиротворенно товарищеское, как дружеское взаимопонимание, ощущавшееся в самой окружавшей их атмосфере. Они находились, собравшись вместе (правда, пока не все), близ большого шатра, воздвигнутого на широком газоне в качестве «храма отдыха и восстановления сил», и случилось так, что он вызвал в памяти Милли – что оказалось только к лучшему – индийский «дурбар»: ее чашечка кофе с мороженым явилась следствием этой ассоциации, в результате чего очень скоро все члены блестящей компании, рассеявшейся вокруг, оказались на этом же месте. Разумеется, некоторые из членов компании могли бы составить целую группу «простодушных принцев» – расхожий, но вряд ли от этого менее величественный термин, подразумевающий стадность! – и лорд Марк тоже мог бы быть отнесен к этой группе, хотя он предпочел представить себя надзирающим другом семьи. Он вполне явно имел в виду семью с Ланкастер-Гейт, в которую включил и двух рекрутированных ею американок, но главным образом он включил в нее Кейт Крой – молодую особу, о которой так чудесно легко было позаботиться. Она знала людей, и люди знали ее, и она была самой красивой из всего, что их здесь окружало, – так Милли, охваченная чем-то вроде легкого летнего помешательства, в порыве милосердия уносясь, подобно жаворонку, к небесам, заявила тетушке Мод.
В глазах своей новой подруги Кейт обладала, помимо прочих качеств, необычайным свойством появляться в определенный момент так, будто она – прекрасная незнакомка, обрывая связи и утрачивая индивидуальные черты, позволяя воображению некоторое время делать с этими чертами все, что ему заблагорассудится, создавать из них личность, поражающую вас издалека, все более и более приятную, по мере того, как вы за нею наблюдаете, но представляющую прежде всего объект, разжигающий любопытство. Ничто иное не могло бы придать ей, как партнеру в отношениях, бо́льшую свежесть, чем это свойство, проявлявшееся в свой назначенный час, и тут вас охватывало такое любопытство, будто вы до сих пор никогда ее и не знали. Это свойство впервые проявилось, как только Милли встретилась с ней после сообщения миссис Стрингем, что Кейт знакома с мистером Деншером: Кейт выглядела другой и, как, по мнению Милли, назвал бы это по-настоящему критический ум, более реальной, так что наша юная леди уже тогда предвидела, что теперь Кейт будет часто выглядеть так же. Точно так она и выглядела в этот день, и Милли, которая развлекалась своими тайными мыслями (как маленькая девочка своими секретами, тайно играя в куклы, когда считается, что она уже «слишком большая» для этого), почти уже ввязалась в игру, пытаясь угадать, кем сочтут Кейт, какое место в обществе ей определят, если ее не знают. Таким образом, ее подруга время от времени становилась фигурой, обусловленной великими факторами внешнего вида, – фигурой, появление которой следовало предвкушать, ее наименовать и назначить ей подобающее место. Это, вне всякого сомнения, объяснялось неким ощущением, что для нее существенным становилось быть именно такой, какой требовала ситуация – независимо от характера самой ситуации, – в тех случаях, когда это требование было особенно сильным. Вероятно, имеется немало способов как-то объяснять подобное сознание: одним из них могло бы стать, например, то, что Кейт создана для великих общественных дел. Милли была не вполне уверена, что сама понимает, что такое «великие общественные дела», если в качестве достойного примера невозможно взять те усилия, какие прилагаются, чтобы источать требуемый блеск именно в том обрамлении, в каком человек находится: Милли решила опираться в этом на убеждение, что, во всяком случае, для ее подруги такие примеры существуют. Этим подразумевалось, что чопорность и точность ее подруги во всем сведутся всего лишь к признанию Милли – путем преобразования ее мысленных развлечений, что Кейт всегда и во всем права, поскольку так весьма часто и бывает с людьми невыносимыми; однако это, как прозвучало в ее выплеске тетушке Мод, ей пришлось выносить, потому что, не очень убедительно поправилась она, Кейт такая прелестная. Тем не менее выплеск Милли сослужил свою службу: укрепил узы, связавшие на время двух наших дам, обронив капельку розового цвета прямо в ясный взор миссис Лоудер. Такой же взор был и у Милли, все остальное время этого визита готовой непосредственно вбирать в себя окружающее, что тем не менее не мешало непрестанной игре быстро пересекающихся лучей – странным развлечениям ума, на которые мы уже успели бросить взгляд.
Сама же миссис Лоудер сочла достаточным по поводу Кейт ответить, что это истинное наслаждение – выводить ее в свет; она выказала не больше удивления в отношении ее «правоты», чем крылось в этих словах. Разве к этому моменту не достаточно высветилось то, что как раз это наслаждение и доказывает: появление Кейт предвкушали издавна и она оценена по достоинству? Преждевременное ликование следовало все же придержать, тем более что обстоятельства прямо подсказывали, что все вместе они теперь плывут, без руля и без ветрил, в голубой неизвестности. И снова подумалось про лорда Марка, поскольку он то проходил мимо них, то шел обратно, то очень удобно приостанавливался перед ними: он сам как раз и был одной из нот этой голубой неизвестности – словно моток шелковых ниток, висящий под рукой у вышивальщицы. Свободно движущийся челнок тетушки Мод через ритмически определенные промежутки времени захватывал часть мотка, и одной из добавочных истин, лучиками долетавших до Милли, была та, что лорд Марк, с полным согласием, понимает, что его «пустили в работу» и вплетают в собственные планы. Это выглядело почти так же, как взаимопонимание с нею самой за счет миссис Лоудер, чего она вовсе не желала; ни за что на свете она не желала бы, чтобы он поставил себе целью устроить им визит в Мэтчем – или что он там еще устроил – не ради beaux yeux[7] тетушки Мод. То, что он сделал, как вполне можно было догадаться, было чем-то таким, чего от него напрасно ожидали, чего хотели давно и теперь, к своей выгоде, получили, благодаря какой-то, несколько неожиданной перемене, утрате давней надежды. Что могло вызвать такую утрату, легко опознавалось Милли как совсем не ее дело, и, к счастью, ей вовсе не грозило впрямую услышать от него, что это, между прочим, ее вес как раз и поколебал чашу весов. Почему же тогда таков был эффект его пространного, хотя и приглушенного участия, что он вполне мог сказать ей: «Да, пусть милая дама держится свойственного ей тона»? И еще: «Раз она уже здесь, пусть остается, – мог бы он добавить, – затем, чтобы делать то, что ей будет угодно. Но ведь мы с вами – другие». Милли понимала – она-то и в самом деле другая, а вот другой ли он – это его личное дело; но она также понимала, что «намеки» лорда Марка, даже самые ясные, в этом отношении всегда останутся ничего не говорящими по сути. Практически он определил ее место – все снова сводилось к этому – как место человека, не связанного абсолютно никакими обязательствами. Более того, ее согласие на то, чтобы миссис Лоудер держалась свойственного ей тона, способствовало обоюдной непринужденности. Она могла придерживаться хоть двадцати – это ничему бы не повредило.