– Мне жаль, что вам пришлось его истратить, – сказала Милли, – и совсем в другое время по сравнению с нашим. Если бы вы могли поработать, пока мы работали…
– Тогда я смог бы забавляться, когда забавляетесь вы? О, для меня тут разница невелика. И в том и в другом для меня есть понемногу и того и другого – и работы, и забавы. Но вы и миссис Стрингем, с миссис Лоудер и мисс Крой – вы все, – продолжал он, – предавались, подобно чернорабочим или черным невольникам, тяжкому физическому труду. Ваш отдых – это то, что вы заслужили, то, в чем вы нуждаетесь. Мой же труд сравнительно легок.
– Очень верно, – улыбнулась Милли, – но все равно мне мой труд нравится.
– И вы потом не чувствуете себя «вымотанной»?
– Нисколько. Я не чувствую усталости, когда мне интересно. О, я могла бы зайти так далеко!
Деншер призадумался.
– Тогда – почему же не зашли? – ведь, как мне сказали, весь Лондон был у вас в кармане?
– Ну, тут я как бы экономлю: откладываю что-то про запас. Мне такое удовольствие доставляло все то, о чем вы говорите – хотя ваше изложение просто фантастично, – что я осторожничаю по поводу его будущего, о котором не могу не беспокоиться. Мне хочется – просто из интереса к тому, что у меня было и что, возможно, еще будет, – избежать глупых ошибок. А способ их избежать – это отдалиться снова на некоторое расстояние и уже оттуда рассмотреть ситуацию. Я хочу сохранить все это в свежести, – завершила она, видимо сама довольная таким изобретательным ответом. – Сохранить это в свежести, благодаря такой осторожности, вплоть до моего возвращения.
– Ах, значит, вы все же возвратитесь? Можете вы пообещать мне это?
Ее лицо буквально просияло в ответ на его просьбу об обещании, но она сделала вид, что ей надо немного поторговаться.
– Но разве Лондон зимой не слишком ужасен?
Он хотел было переспросить – «для больного?», но его остановила резкость такой постановки вопроса, и он ответил, как если бы она имела в виду светскую жизнь Лондона зимой:
– Да нет… Мне нравится – то одно происходит, то другое; людей становится поменьше, и для нас он обретает то преимущество – если вы зимой сюда приедете, – что мы сможем гораздо чаще вас видеть. Так что, пожалуйста, появитесь здесь снова – ради нас. Если, конечно, речь не идет о климате.
Теперь она выглядела немного серьезнее.
– Если речь не идет о чем?
– Ну как же – о мотивах ваших переездов. Вы только что упоминали, что едете за границу из-за этого.
– Из-за горного воздуха? – вспомнила она. – Ну конечно же – всякому хочется уехать из Лондона в августе.
– Конечно, даже очень! – Он вполне ее понимал. – Хотя я рад, что вы задержались в городе достаточно долго, чтобы мне удалось вас здесь застать. Во всяком случае, – продолжил он, – испытайте нас еще разок.
– Кого же вы имеете в виду под словом «нас»? – моментально заинтересовалась Милли.
Вопрос на мгновение озадачил Деншера, представляя, как ему виделось, возможный намек на него самого и Кейт, упоминать которую он точно так же, как и его хозяйка, вовсе не предполагал. Но выход оказался простым и легким.
– Я имею в виду всех нас вместе, каждого, кого вы найдете по возвращении готовым окружить вас вниманием и заботой.
Это все же заставило ее, в свойственной ей необычайно очаровательной манере, снова бросить ему вызов:
– При чем тут забота?
– Это, разумеется, слишком бледное слово. То, чем мы в самом деле окружим вас, гораздо точнее было бы назвать поклонением.
– Ну, насчет точности – это уж как вам понравится! – И тут наконец прозвучало имя Кейт. – Люди, ради которых я бы поспешнее всего вернулась сюда, – те, кто вам знакомы. Я бы вернулась ради миссис Лоудер, которая была так замечательно добра ко мне.
– И ко мне тоже, – сказал Деншер. – Я чувствую, – добавил он, так как Милли сначала никак не прореагировала на это, – что, в полную противоположность всему, чего я мог ожидать, я с ней очень подружился.
– Я тоже такого не ожидала – что все обернется так, как обернулось. Но с Кейт, – сказала Милли, – я этого ожидала. Я вернусь сюда и ради нее. – И она продолжила: – Я сделаю все, что угодно, ради Кейт.
Говоря так, она смотрела на него чистосердечно, ясно сознавая значение своих слов; она могла бы в этот момент устроить ловушку остаткам идеальной прямоты Деншера, еще способной собраться с силами и начать действовать. Позднее он признавался себе, что в тот момент все для него повисло на волоске. «О, я знаю, что можно сделать для Кейт!» – тут и повис для него на волоске разрыв со всем этим, от чего, как он чувствовал, удерживал его некий элемент в его сознании, пока еще более сильный. Доказательством верности упомянутого предположения служило его молчание: противостояние порыву во всем признаться – вот что он совершал в этот момент ради Кейт. Кроме того, порыв пришел и прошел довольно быстро; в следующую минуту Деншер уже пытался облегчить для самой Милли ее же намек.
– Конечно же, я знаю, какие вы близкие подруги, и, конечно, понимаю, – позволил он себе добавить, – как велика может быть преданность такой очаровательной девушке, как вы. Это будет замечательно доброе дело со стороны Кейт для всех нас – я имею в виду, если она убедит вас вернуться.
– Ох, вы даже не подозреваете, как тяжко я вишу на ее руках! – воскликнула Милли.
Ему ничего не оставалось иного, как принять такой вид, будто он размышляет над тем, сколько же он знает.
– Ах, – произнес он, – Кейт довольно властная, но она – настоящий мастер во всем.
– Она просто великолепна. Но я не могу сказать, что она властно со мной обращается.
– Нет, это не ее стиль. Во всяком случае, такое ей не подобает, – улыбнулся Деншер.
Тут, однако, он вспомнил, что ему как раз не следует проявлять неподобающе близкое знакомство со «стилем» Кейт, и он не стал развивать тему дальше, упомянув лишь – с наилучшими намерениями, имевшими к тому же то достоинство, что не отклонялись от истины:
– Впрочем, я не убежден, что так уж знаю ее – в прямом смысле слова «знать».
– Ну, если подумать, и я тоже! – засмеялась Милли.
Эти слова, стоило ему только их услышать, породили у него чувство ответственности за свои собственные, хотя в минуту воцарившегося после них молчания ему хватило времени признать, что в его собственных словах, в общем-то, не было ни грана фальши. Поэтому казалось странным, что он смог зайти так далеко – если это и правда было «так далеко», – нисколько не сфальшивив. Такое наблюдение он вполне мог бы высказать и самой Кейт. И прежде чем он заговорил снова, прежде чем заговорила Милли, ему хватило еще времени на большее – на то, чтобы почувствовать, как справедливо будет все сказать, все оборвать именно сейчас, если он действительно решил более не продолжать. Похоже было, что он сам загнал себя в угол, загнал себя туда своими последними словами, так что от него одного зависело, сумеет ли он из него выбраться. Молчание, тянувшееся всего минуту, могло даже породить у него ощущение, что она ждет, желая посмотреть, как ему удастся это сделать. Их молчание в следующий момент заполнилось звуками, не совсем обычными для августовского Лондона, – звуками, доносившимися с улицы: это гремели, приближаясь к ним, тяжелые колеса кареты и копыта лошадей, обученных «ступать», высоко поднимая ноги. Грохот, встряска, довольно сильное дребезжание, за которым, по-видимому, последовала остановка у входа в отель, в свою очередь сопровождавшаяся несколько более тихими подскоками и перестуком копыт.
– Ого! – воскликнул, смеясь, Деншер. – К вам – посетитель, и не менее чем в ранге посла!
– Это всего лишь моя наемная карета – она так делает – ну разве не замечательно? – буквально каждый день. Но мы с миссис Стрингем, в невинности наших сердец, находим это презабавным. – Говоря это, Милли поднялась, как бы желая убедиться в правдивости собственных слов, и, пройдя несколько шагов, оба они очутились на балконе и смотрели вниз на ожидавшую колесницу, представлявшую собой поистине превосходное зрелище. – Неужели она так ужасна?
На взгляд Деншера, она была – если исключить ее абсурдную тяжеловесность – всего лишь приятно помпезна.
– Мне она представляется восхитительным рококо. Но откуда же мне знать? Это ведь вы искушены в таких вопросах, вы – в союзе с высшей мудростью. Более того, вы занимаете такое положение в нашем обществе, благодаря которому ваш экипаж – к данному моменту – в глазах Лондона также занимает соответствующее положение. Но ведь вы собираетесь выходить, и я не должен вас задерживать.
А дальше произошло нечто неожиданное: сначала Милли сказала, что она не собирается никуда выходить, а потом заявила, что с удовольствием выйдет, если ему доставит удовольствие проехаться: ведь всегда находится масса такого, что нужно сделать, а сегодня как раз возникла необходимость сделать несколько дел, вот почему пришлось заказать карету на такой ранний час. Пока она так говорила, они услышали, что кто-то спрашивает Милли, и, возвратившись в гостиную, увидели там слугу, сообщившего о прибытии кареты и готового сопровождать хозяйку. Получилось так, что Милли приняла это за решение проблемы – то есть как будто Деншер с радостью выразил свое согласие. Деншер, однако, несколько задержался с выражением радостного согласия: процесс в его душе, описанный нами выше, пошел сейчас с особой интенсивностью. Его тактика – идти вперед, не останавливаясь, не прекращая отношений, – уже почти лишила его контроля над ситуацией; казалось, он понял, где они оба оказались, и именно теперь он неминуемо должен сделать либо одно, либо другое. Он помедлил несколько мгновений; возможно, ему показалось, что прошло их гораздо больше, чем на самом деле, – ведь он взволнованно наблюдал за собственным промедлением. Он не мог длить его вечно; и – раз уж ему предстояло неминуемо сделать либо одно, либо другое – он скоро осознал, что предпочитает сделать выбор в пользу другого.
– О да! – вымолвил он наконец. – Я с удовольствием поеду с вами. Чудесная идея.
Милли не устремила на него благодарный взгляд, она, пожалуй, даже чуть отвернулась и бросила слуге: «Через десять минут», а затем сказала своему гостю:
– Поедемте куда-нибудь – мне будет приятно. Но я должна попросить у вас немного времени – совсем немного, – чтобы собраться. – Она оглядела комнату, ища, чем бы его занять, задержав его там. – Тут есть книги и всякие вещички – масса всего, а я одеваюсь очень быстро.
Деншер поймал ее взгляд, только когда она уже выходила, и ее глаза показались ему прелестными и трогательными.
Почему особенно трогательными именно в тот момент, он, разумеется, вряд ли мог бы сказать: это органично вливалось, тонуло в его ощущении, что она желает ему угодить. Совершенно очевидно: то, что произошло, явилось результатом ее желания, побудившего его самого, из простой вежливости, пожелать угодить ей, что он теперь вполне успешно и совершил, выбравшись из своего угла. Более того, ему удалось даже завернуть за этот свой угол, как только дверь за Милли закрылась и он остался стоять в гостиной в полном одиночестве. В одиночестве он оставался там минуты три, оставался с массой мелких животрепещущих вопросов, требовавших обдумывания. Одним из них был феномен – типично американский, как сказал бы Деншер, – крайней непосредственности Милли. Можно даже предположить, что в нем Деншер искал укрытия – укрытия в почти исключительном рассмотрении именно этого вопроса – от вопроса иного рода. Однако размышление об этом, что характерно, ни к чему его не привело, ни даже к разумному обобщению касательно американских девушек. Было проявлением непосредственности со стороны его юной приятельницы пригласить его проехаться вместе, притом что она останется с ним в карете наедине, – ведь она ни словом не упомянула о своей компаньонке. Однако своим поступком Милли не поразила его как более современная, «передовая» женщина, чем, скажем, Кейт, а уж она-то не была американской девушкой и могла бы поразить его, разве что так не поступив. Более того, Кейт поступила бы так, хотя вовсе не отличалась такой же непосредственностью, как Милли. Да и потом, Кейт на самом деле поступала так же или очень на то похоже. Помимо всего прочего, они с Кейт были помолвлены, пусть даже, с его точки зрения, достаточно свободное поведение Кейт на людях объяснялось какими-то другими причинами. Но какими бы ни были причины, взаимоотношения Кейт со свободой и свободы с Кейт значительно отличались от тех отношений, какие могли бы его связывать или какие он мог бы выстраивать со свободой или с чем угодно еще во взаимоотношениях с девушкой, которая только что, оставив его, пошла подготовиться к тому, чтобы целиком отдаться ему во власть. Такая мысль никогда раньше не приходила ему в голову, и он бродил по комнате, размышляя и не прикасаясь к книгам, оставленным в его распоряжении. Милли была по-современному решительна, как можно было бы судить, но он не назвал бы ее «передовой» женщиной; в этом смысле Кейт можно счесть отсталой – отсталой сравнительно, как девушка типично английская, и все же «передовой» в самой высокой степени. Впрочем, хотя это ничего не проясняло, Кейт была ведь двумя или тремя годами старше, что в их возрасте нельзя не принимать в расчет.
Так, изобретательно проводя различие, Деншер продолжал неспешно задаваться вопросами, впрочем не слишком медля с осознанием совершенного им поворота за угол. Он так успешно обогнул его, что – и он сам это чувствовал – утратил возможность повернуть обратно, даже несмотря на преимущество, предоставленное ему отсутствием Милли. Если пять минут назад он, вульгарно выражаясь, мог бежать, поджав хвост, то сейчас он бежать уже не мог: ему оставалось только ждать в этой гостиной, с изъязвленной до края совестью. Тем более что трудная проблема очень скоро разрешилась извне: через три минуты появился слуга мисс Тил. За ним явно следовал гость, которого, по всей видимости, слуга встретил у подножия лестницы и имя которого объявил очень громко: «Мисс Крой!» Кейт, появившаяся вслед за ним, при виде Деншера резко остановилась – только, как спустя мгновение отметил, усмехнувшись про себя, Деншер, не от удивления и еще менее от неловкости. Он немедленно представил естественное объяснение – мисс Тил вышла приготовиться к выезду; получив оное, слуга тотчас исчез.
– Ты едешь с ней? – спросила Кейт.
– Да, с твоего одобрения, которое, как видишь, я счел само собою разумеющимся.
– О, – рассмеялась она, – мое одобрение всеохватно! – Кейт была вполне последовательна и прекрасно это восприняла.
– Собственно, я хотел сказать, – продолжал он, так как на него ощутимо подействовала ее веселость, – с твоего живейшего подстрекательства.
Кейт оглядывала гостиную, возможно ища знаков, говоривших о длительности, о характере его визита.
– Ну, пусть – подстрекательство, если тебе так больше нравится. – Она отнеслась к этому как к чему-то приятному, как к успешному выполнению им ее просьбы; и она тут же придумала новую шутку под непосредственным впечатлением от этого. – Так оно и пошло? Знаешь, я, пожалуй, не стану ждать.
– Не повидав Милли? После того, как приехала к ней?
– С тобой на поле боя…?! Я приехала узнать, как она, но она, по-видимому, в порядке. Если она…
Тут он резко ее перебил:
– Да откуда же мне знать? Это ведь не я забочусь о ней, а ты, моя дорогая! Во всяком случае, мне кажется, что ты. – Ему захотелось сказать еще кое-что. У него создалось впечатление, что Кейт слишком легко относится к проблеме, стоившей ему столь тяжких угрызений совести: не означало ли это, что они оба не могут быть одинаково справедливы? Либо она относилась к этому слишком легко, либо он воспринимал все, слишком беспокоясь. В любом случае ему вовсе не хотелось выглядеть из-за этого глупцом. – Я не делаю ничего и – могу тебя заверить – не собираюсь делать ничего иного, кроме того, что мне сказано.
Их взгляды встретились – не очень мирно – из-за необычной резкости его слов, и в ту же минуту он понял, что ему вовсе незачем приходить в возбуждение. В чем, собственно, дело? Кейт задала вопрос так, словно ее реально интересовал его ответ, каким бы он ни был.
– Разве ей не лучше? Раз она смогла тебя принять?
– Милли уверяет меня, что она совершенно здорова.
Интерес Кейт возрастал.
– Я знала, что она так и поступит. – Затем дополнила сказанное: – На самом деле она вовсе не из-за нездоровья осталась вчера вечером дома.
– Из-за чего же тогда?
– Слишком нервничала.
– Нервничала? Из-за чего?
– Ох, ну ты же знаешь! – произнесла она чуть раздраженно, но тут же улыбнувшись. – Я же тебе говорила.
Деншер взглянул на Кейт – восстановить по выражению ее лица, о чем она ему говорила; потом, словно то, что он увидел, и вправду послужило ему подсказкой, произнес:
– Из-за того, что ты ей рассказала?
Кейт сдержанно ему улыбнулась, и получилось так, будто оба вдруг вспомнили, где находятся, готовые к тому, что их застанут врасплох, беседуя приглушенными голосами и все же опасно злоупотребляя представившейся им возможностью: их беседа выходила далеко за грань должного чувства меры. Комната Милли, по всей вероятности, располагалась поблизости, а они говорили такие вещи…! Тем не менее еще несколько минут беседа их продолжалась.
– Спроси ее сам, если хочешь, чувствуй себя свободно, – она тебе скажет. Поступай, как тебе кажется лучше, не беспокойся о том, что я могла или не могла сказать. У меня с Милли все в порядке, – опять улыбнулась Кейт. – Так что, можно считать, ты уже «там».
– Если ты имела в виду, что я уже здесь, – откликнулся Деншер, – то в этом нет сомнений. Если ты к тому же имела в виду, что ее доверие к тебе – это все, с чем мне приходится иметь дело, ты права в том смысле, что она действительно полностью тебе доверяет.
– Вот и бери с нее пример.
– Она ведь все это делает ради тебя. Вывозит меня на прогулку ради тебя, – продолжал Деншер.
– В таком случае ты можешь сделать это немножко и ради нее самой. Я не боюсь. – Она снова улыбнулась.
Он стоял перед нею, вбирая в себя то, что выражало ее лицо и, как это часто бывало, снова поддаваясь воздействию столь многого, что виделось в лице этой девушки и во всей ее личности, во всем ее облике и чего он не смог бы – да и, к его радости, не должен был – описать словами. Такие впечатления не оставляют места словам.
– Я не сделаю ничего подобного ни для кого на свете – только для тебя. Но для тебя я сделаю все, что угодно.
– Ну хорошо, хорошо, – промолвила Кейт. – Вот такой ты мне нравишься.
Он помолчал секунду.
– Можешь поклясться в этом?
– В этом? В чем?
– Как то есть – в чем? В том, что я тебе «нравлюсь». Потому что, знаешь ли, только ради этого я и позволяю тебе делать со мною… бог знает что!