Именно такое восприятие сделало его тогда столь отвратительным в собственных глазах из-за его неловкости. Было ужасно оказаться неловким с этим кротким созданием, чудовищно было искать оправдания отношениям, вызывавшим такую неловкость. Любые отношения, вызывавшие нечто подобное, дискредитировались самим этим фактом, точно так как поданное вам за обедом блюдо дискредитируется, если вместо соуса к нему вам приходится использовать лекарство. То, что Кейт сказала бы в одной из последних ее бесед с юной подругой – если бы Милли во что бы то ни стало следовало услышать правду, – было бы, что мистер Деншер остался потому, что она, Кейт, реально не видела иного пути, как потребовать от него этого. Если он остался, значит он за нею не последовал, или, во всяком случае, ее тетушке не видно было, чтобы он за нею последовал; а раз она удержала его от этого, миссис Лоудер не могла упрекать ее, устраивая ей сцены, возобновление которых было бы в эти дни особенно неприятно, в том, что она недостаточно холодно с ним обращается. Она ведь фактически ничего иного и не делала, кроме как холодно с ним обращаться, – разве это не составляло существенную часть их истории? – только вот подозрения тетушки Мод были такого свойства, что с ними постоянно приходилось считаться. Он всегда был достаточно благоразумен, как вполне мог бы быть и сейчас: он согласился пойти им обеим навстречу – и тетушке, и племяннице, выразительно продемонстрировав им, что вполне может существовать вдали от Лондона. Существовать вдали от Лондона – это означало существовать вдали от Кейт Крой – то есть выгоду, неоценимо важную для тетушкиного комфорта. В тот час случилась минута – одна из трех минут замешательства Деншера, – когда он испытал сильный страх: вдруг Милли произнесет что-то подобное относительно объяснения их приятельницы и ему придется отвечать так, чтобы не разрушить смысл ее слов. Разрушить смысл ее слов значило бы разрушить все, возможно даже, разрушить саму Кейт, в частности нарушив обещание, разрушить доверие и, что отвратительнее всего, разрушить красоту их последней встречи. Он дал ей слово чести, что, если она придет к нему, он станет действовать совершенно так, как она задумала, и сделал это с достаточно ясным ви́дением того, что ее замысел подразумевал. А подразумевал этот замысел прежде всего, что в этот вечер в огромном зале, великолепном в его полуосвещенной красоте, и прямо в бледное лицо его юной хозяйки, божественной в своем кротком доверии или, во всяком случае, непостижимой в своем милосердии, – замысел подразумевал, что язык Деншера должен солгать. Единственной из всех возможностей, что могли бы спасти его от этого, была бы решимость Милли позволить ему уйти после того, как она его так напугала. Милосердие же ее было непостижимым потому, что она не однажды спасала его, явно даже не подозревая, как близко к краю пропасти он подошел.
То были действия запредельного, не менее благословенные оттого, что оставались сокрытыми, однако в результате он снова почувствовал, как тяжесть на душе становится легче. Короче говоря, он устоял на ногах, потому что Милли, к счастью, не представила ему версию Кейт как версию, которую он должен был бы принять. Он не вынес бы необходимости солгать, он готов был бы упасть перед девушкой на колени. А теперь он просто сидел перед нею, чуть нервно покачивая перекинутой через колено ногой. Милли сожалела, что им так пренебрегли, но ему не под чем более было подписаться, не о чем давать ложную клятву, кроме как о трех-четырех хилых бессмыслицах, самостоятельно заготовленных им заранее на случай кризиса. Ему удалось вскарабкаться чуть выше ссылки на деньги и одежду, или на письма, или на указания от начальства; однако он высказался по поводу прекрасной для него возможности – возникшей пред его взором подобно соблазнительнице, созданной Тицианом, – спокойно что-то написать. В какой-то момент он очень выразительно высказался по поводу затруднительности спокойно писать в Лондоне; а затем, совершенно неожиданно и опрометчиво, заговорил о своей давно лелеемой мечте – о книге. Его признание прозвучало словно взрыв. Взрыв этот озарил бледное лицо Милли.
– Вы станете писать вашу книгу здесь?
– Я надеюсь здесь ее начать.
– Вы ее еще не начали?
– Ну, только совсем чуть-чуть.
– А с тех пор, как вы приехали?
Милли так преисполнилась интересом, что стало ясно – при всем этом его, по-видимому, не так уж легко отпустят.
– Несколько дней назад мне даже показалось, что я взрыхлил почву.
Тут Деншер осознал, что вряд ли могло бы найтись что-то другое, способное затянуть его еще глубже, чем его признание.
– Боюсь, мы ужасно нарушили порядок ваших занятий, отнимая у вас время.
– Ну конечно. Но теперь я на некоторое время остаюсь здесь – как раз для того, чтобы этот нарушенный порядок восстановить.
– Тогда, знаете, вам совсем не нужно уделять мне внимание.
– Вы увидите, как мало внимания буду я уделять чему-то вообще, – ответил он с наигранной легкостью.
– Вам ведь для этого непременно понадобится, – Милли буквально бросилась ему на помощь, – самая лучшая часть каждого дня.
Деншер на миг задумался; потом попытался широко улыбнуться.
– О, я постараюсь удовольствоваться самой худшей частью каждого дня! А самую лучшую оставлю для вас.
Как ему хотелось, чтобы это слышала Кейт! Тем более что ему не помогало то, что в своем воображении такими штрихами он, вполне очевидно и даже жалобно, посылал ей просьбу об утешении за послушание. Ему предстояло теперь, ценой высочайшего интеллектуального напряжения, глубоко запрятать и демонстративное пренебрежение со стороны Кейт, и тяжкие правила, которыми она его обязала. То, что происходило с ним сейчас, то, что Милли проявила столь великий к нему интерес, стало, по меньшей мере, его Голгофой. Интерес ее был настолько велик, что она тут же спросила, достаточно ли благоприятны для работы его комнаты? – а он в тот же момент почувствовал, что, ответив из чистого приличия, надел на себя бесстыдно дерзкую маску. Ему особенно необходимо, чтобы они оказались благоприятны, если она снова выразит свое пожелание придти к нему на чай (крайность, избавления от которой, как он видел, ему ждать нечего).
– Мы – я и Сюзи, – как вы понимаете, целиком зависим от вас. Надеюсь, вы не забудете, что мы собираемся придти.
Крайность была уже в том, что ему пришлось выдержать такое напоминание, и это потребовало от него всего такта, на какой он был способен. Выдержать сам их визит – ну, на это, независимо от того, что бы по этому поводу ему ни пришлось сделать, – он никогда не согласится, как бы его к этому ни подталкивали; и так будет, даже вопреки тому, что это могло бы стать демонстрацией, которая заняла бы самое высокое место в перечне правильных поступков, составленном для него Кейт. Деншер мог вполне свободно – в глубине души – задаваться вопросом, не претерпел ли взгляд Кейт на этот конкретный «правильный поступок» некоторых изменений в результате позднейшего события; однако его вывод, что такое вряд ли могло случиться, не возымел влияния на его предпочтение использовать собственный такт. Ему приятно было думать о «такте» как о подходящей в нужный момент опоре в сомнительных случаях; это несколько скрашивало его затруднительное положение, поскольку такт был вполне применим в общении с людьми чувствительными и добрыми. Деншер, in fine, не был бесчеловечным, пока это качество способно было ему служить. Соответственно, оно должно было сослужить свою службу сейчас, чтобы помочь молодому человеку не подкреплять надежды Милли. Он не хотел обойтись с этими дамами грубо, однако еще меньше ему хотелось, чтобы их надежды в определенном отношении снова расцвели. Так что, бросаясь из стороны в сторону в поисках какого-то среднего пути, он, весьма неудачно, ступил ногой как раз туда, куда ступать не следовало.
– А не вредно ли вам будет, в нарушение принятого обычая не выходить из дому, покинуть дворец?
– Вредно…? – Секунд двадцать она взирала на него совершенно ничего не выражающим взглядом.
О, он вовсе не нуждался в таком взгляде, чтобы внутренне содрогнуться, – он содрогнулся, как только сделал эту глупую ошибку. Он совершил то, чего Милли так незабываемо, еще в Лондоне, просила его не делать: он здесь, наедине с нею, задел тот сверхчувствительный нерв, о котором она его предупреждала. До сего момента он никогда, со времени их встречи в Лондоне, его не касался, но сейчас, получив предостережение заново, осознал, что нерв этот способен вынести гораздо меньше, чем прежде. Так что в следующие пару минут он еще меньше понимал, что же ему делать дальше, чем когда-либо в жизни. Он не мог подчеркивать, что считает ее умирающей, но не мог и делать вид, что полагает, будто она может оставаться равнодушной к предосторожностям. Милли тем временем сама сузила ему выбор:
– Вы предполагаете, что мне так ужасно плохо?
Он весь внутренне сжался от боли, однако к тому времени, как краска добралась до корней его волос, он нашел желаемый ответ:
– Я поверю всему, что вы мне скажете.
– Тогда ладно. Я чувствую себя великолепно.
– А мне вовсе и не нужно слышать это от вас.
– Я хочу сказать – я способна жить.
– Я никогда в этом не сомневался.
– Я хочу сказать, – продолжала она, – мне так хочется жить…!
– И что же? – произнес он, поскольку Милли умолкла – с такой силой были сказаны эти слова.
– Ну, поэтому я знаю, что могу.
– Что бы вы ни делали? – Он весь сжался от серьезности этого вопроса.
– Что бы я ни делала. Если я хочу.
– Если вы хотите это делать?
– Если я хочу жить. Я могу, – повторила Милли.
Деншер сам навлек это на себя своей неловкостью, но теперь сострадание не давало ему сразу заговорить.
– Ах, вот в это я верю!
– Я буду, буду жить! – заявила девушка; но почему-то, при всей вескости ее слов, они обернулись для него всего лишь вспышкой света и звуком. Он ощутил вдруг, что улыбается сквозь туман.
– Вы просто должны!
Это вернуло ее к обсуждавшемуся факту.
– Ну хорошо, тогда почему же мы не можем нанести вам визит?
– А это поможет вам жить?
– Каждая малость помогает, – рассмеялась Милли. – А оставаться дома – это для меня самая малая малость. Только мне не хочется упускать такую возможность…!
– Ну?
Она ведь опять остановилась.
– Ну, в любой день, в какой вы нам эту возможность предоставите.
Поразительно, что́ к этому времени оказался способен сделать с Деншером их краткий обмен репликами. Его великолепный принцип неожиданно сдал позиции, уступив место чему-то небывало странному, чему-то такого рода, что стало понятно ему, лишь когда он ушел от Милли.
– Вы можете придти когда захотите, – вымолвил он.
То, что с ним произошло, – падение, чуть ли не с грохотом, всего, кроме ощущения ее собственной реальности, – вероятно, отразилось на его лице, в его поведении, и, видимо, так ясно, что Милли приняла это за что-то другое.
– Я понимаю, что вы чувствуете, – что я ужасно вам надоедаю по этому поводу и, чтобы из-за этого не огорчаться, вы хотите поскорее уйти. Так что это не важно.
– Это не важно? Ну вот! – Теперь вполне искренне огорчился он.
– Если это заставляет вас уходить, избегать нас. Мы не хотим, чтобы вы уходили.
Как прекрасно она говорила за миссис Стрингем! Как бы там ни было, он покачал головой:
– Я не уйду.
– Тогда я не пойду.
– Вы хотите сказать, что не придете ко мне?
– Нет, теперь уже – никогда. С этим покончено. Но все в порядке. То есть, я хочу сказать, – продолжала она, – что, помимо этого, я не стану делать ничего такого, что не должна или чего меня делать не заставляют.
– А кто же может вас заставить что-то делать? – воскликнул он в удивлении и, как всегда в разговоре с ней, едва сводя концы с концами, продолжил, чтобы несколько ее ободрить: – Вы же – самое неподдающееся из всех созданий на свете.
– Из-за того, что, как вы считаете, я так свободна?
– Вы сейчас, вероятно, самая свободная личность на свете. У вас есть всё.
– Ну, – улыбнулась Милли, – называйте это так. Я не жалуюсь.
Ответ на это, вопреки его желанию, снова втянул его в глубину:
– Да, я знаю – вы не жалуетесь.
Произнося эти слова, он сам расслышал в них нотки жалости. Когда он сказал ей, что у нее «есть всё», это была попытка необычайно доброго юмора с его стороны, а вот необычайно мягко прозвучавшее «я знаю – вы не жалуетесь» было ужасно в своей доброй мрачности. Он мог видеть, что Милли почувствовала разницу: он мог бы с тем же успехом прямо похвалить ее за то, что она смело смотрит смерти в лицо. Именно так она теперь смотрела в лицо ему, и нечего было надеяться, что она воспримет это более мягко, чем когда бы то ни было.
– Это не заслуга, когда знаешь свой путь.
– К покою и благоденствию? Да, пожалуй, вы правы.
– Я имею в виду путь к тому, чтобы сохранить то, что у тебя есть.
– О, это уже успех. Если то, что у тебя есть, хорошо, – отвечал Деншер, не задумываясь, – то стоит пытаться.
– Ну, для меня это предел. Я не пытаюсь добиться большего. – После этих слов Милли сменила тему: – А теперь – о вашей книге.
– О моей книге…? – В эти минуты он был от нее так далек!
– О книге, которую, как вы теперь должны понять, ни Сюзи, ни я ни за что не рискнем испортить!
Деншер подумал и принял решение:
– Я не пишу книгу.
– Разве вы не так сказали? – спросила она, поразившись. – Вы не пишете?
А он уже почувствовал облегчение.
– Честное слово, я просто не знаю, что я делаю.
Это ее явно опечалило, так что, расстроенный уже иным обстоятельством, он испугался того, что она могла расслышать в его словах. И она расслышала в них как раз то, чего он боялся, но честь его, как он сам это называл, была снова спасена, хотя Милли не подозревала, что поставила ее под угрозу. Восприняв его слова как невольное признание в опасении, что он, со своей стороны, может начать жаловаться, она совершенно явно хотела побудить его к терпеливости такого рода, какую он мог бы обрести с ее косвенной помощью. Если еще более прозрачно, то ей хотелось увериться, как далеко она может решиться зайти; и он увидел, что Милли в следующий же миг поняла, что ее вроде бы подвергают испытанию.
– Так, значит, это не из-за книги…?
– То, что я остался?
– Я имею в виду – при вашей работе в Лондоне, при всем том, что вам там надо делать. Разве вы не ощущаете здесь какой-то пустоты без этого?
– Пустоты?
Деншер вспомнил, что Кейт считала – Милли способна сама предложить ему вступить с нею в брак, и подумал, не может ли это оказаться естественным подходом к подобному разговору. Случись такое, это привело бы его в полнейшее замешательство, и тончайшая нотка беспокойства, видимо, прозвучала в его неопределенном ответе:
– Ну, знаете…!
– Я задаю слишком много вопросов? – И она сама решила это для себя прежде, чем он запротестовал. – Вы остаетесь потому, что вам надо было остаться.
Деншер ухватился за эту фразу:
– Я остаюсь потому, что мне нужно было остаться.
И, произнося это, он не мог бы сказать, означали ли его слова, что он лоялен Кейт, или нет. В каком-то смысле это ее выдавало, выказывая самый кончик уголка ее плана. Впрочем, Милли, на его взгляд, приняла это как простое изъявление правды о нем самом. А он ждал, пока выяснится, о чем говорила ей Кейт, – ждал разрешения с Ланкастер-Гейт подойти ближе. Сохранить дружбу и с самой тетушкой, и с ее племянницей можно было, лишь не сделав ни шагу без их разрешения. Все это Деншер вычитал в том, как Милли восприняла характер его ответа; из-за этого он почувствовал, что будто бы солгал, и ему пришлось подумать о том, как бы это исправить. И тут же придумал вот что:
– А разве не достаточно, какими бы ни были всякие другие сложности, если человек в конечном счете остается ради вас?
– О, об этом вам судить.
К этому моменту он уже поднялся на ноги, чтобы попрощаться, и, кроме того, наконец почувствовал сильное беспокойство. Упомянутое высказывание само по себе не было нелояльным по отношению к Кейт – таким был весь тон достигнутого согласия. Так что в самой его лояльности был просто другой вид лжи – лжи, заключенной в неискреннем признании мотива. Он, Деншер, остался в столь малой степени «ради» Милли, что практически можно было бы сказать – он остался «никак не ради» нее. Тем не менее он этого не понял и, в конце концов, слава Небесам, его это не заботило. Единственное, что ему оставалось теперь сказать, могло либо улучшить, либо ухудшить положение.
– Ну что же, раз я не уезжаю, вы обе можете полагать, что я и правда сужу!
II
Уйдя от Милли, Деншер не пошел домой – ему не хотелось; вместо этого он шагал по знакомым узким улочкам, по своим campi с готическими арками, к небольшому и сравнительно малолюдному кафе, где уже не раз находил удовольствие подкрепиться и отдохнуть в относительном покое, а вместе с этим обрести решения, опять сводившиеся в основном к приятной нерешительности. Неумолимым фактом было то, что ожидавшие его сегодня нерешенности, пока он сидел вот так, откинувшись на бархатной скамье и опираясь затылком о расписанное цветами зеркало, глядя не далее, как на дымок собственного табака, вероятно, виделись ему чуть менее нерешенными, чем обычно. Так получилось не потому, что, прежде чем встать и уйти, он увидел путь к тому поступку, который ему нужно было совершить, а просто потому, что приятие его позиции стало острее осознаваться им благодаря пониманию того, с чем ему только что пришлось справляться. Когда во дворце, полчаса тому назад, он, на глазах у Милли, резко изменил свое отношение к проблеме, внутренне ощущаемой как вовсе нерешаемая, изменил сразу и бесповоротно, он поступил так в силу того, что вдруг увидел гораздо дальше, увидел, как ничтожно мало значат любые невозможности, а вернее, и вовсе ничего не значат. Тут не было места педантичности: когда человек стоит на пути у этой девушки, допустимо все. А ее путь, словно по щелчку пружины, вдруг стал его собственным путем в той мере, как чувствовал теперь Деншер, в какой она оказалась в глубокой зависимости от него самого. Все, что ему следует или не следует делать, будет иметь самое непосредственное отношение к ее жизни, которая, таким образом, оказывается целиком в его руках, – и не должно иметь отношения ни к чему иному. Карты для него легли так, что он может ее убить, – именно так он прочел то, что, пока он сидел в своем излюбленном уголке, говорили ему карты. Ужас, вызванный этой мыслью, заставил его отбросить все, пригвоздив его, неподвижного, к месту на целых три часа. За это время он все чаще принимался за еду и выкурил больше сигарет, чем когда-либо еще за такое же время. То, что для него прояснилось, прояснилось, в своей первоначальной интенсивности, как ужас, так что само по себе действие любого рода, будь оно правильное или неправильное – если такая разница все же сохранялась, – тут же услышало бы ясное «ч-ш-ш-ш!», указывающее, что с этого момента ему следует застыть в неподвижности. Фактически Деншер, пока длилось его бдение, размышлял о нескольких способах поступить именно так, и это время могло сослужить ему службу, дав на дом задание ходить на цыпочках.