– Разве уехать, – спросил он, – означает сидеть тихо?
– Ох, я ведь хочу спросить, вы останетесь ради меня?
– Я сделаю все ради вас. Ради кого же еще, кроме вас, могу я теперь что-то сделать?
Бедная дама задумалась над его словами, и Деншер понял, что она от него получает все большее облегчение. Его присутствие, его лицо, его голос, его жалкие комнаты, где Кейт так восхитительно была с ним, – все эти вещи для нее имели значение теперь, когда она получила их как помощь, в которой так нуждалась: так что она просто стояла там, вбирая все это в себя. И вместе со всем этим в ней, естественно, тотчас возродилось и сознание происходящего. То, что она сейчас испытывала, было сродни глубоко личной радости. Это многое сказало Деншеру о том, как, со своей стороны, провела эта женщина три последних дня.
– Знаете, все, что вы делаете для меня, – это ведь и для нее тоже. Только вот… только…
– Только теперь ничто уже не имеет значения?
Она целую минуту смотрела на него, словно он сам олицетворял подразумеваемый факт.
– Так вы знаете?
– Она умирает? – спросил он, требуя полного ответа.
Миссис Стрингем выжидала: казалось, ее взгляд, все ее лицо осторожно прощупывает его. Затем она ответила, и ответ ее был странен:
– Она даже ни разу вас не назвала. Мы вообще не разговаривали.
– Все три дня?
– Больше никогда не упоминала, – просто продолжала миссис Стрингем, – будто все кончено. Даже ни одним неясным намеком.
– О, – произнес Деншер, начиная яснее ее понимать. – Вы не говорили обо мне?
– О чем же еще? Не более, чем если бы вы уже умерли.
– Ну что же, – ответил он, мгновение спустя, – значит, я умер.
– Тогда и я тоже, – ответила Сюзан Шеперд, роняя руки на свой ватерпруф.
Это был тон, мгновенно породивший сухое отчаяние и в этом холодном месте, где не было живой жизни, кроме жизни, что оставила после себя Кейт – ощущение ее присутствия, между прочим, через мистические каналы, вероятно, уже проникало в гостью Деншера, – ясно представивший обоим все бессилие их ухода в мир иной. Прямо сказать, у Деншера не нашлось ничего, что он мог бы этому противопоставить, – совершенно ничего, кроме как снова спросить:
– Она умирает?
Однако вопрос заставил Сюзан повторить только, будто слова его были непристойно грубы и причинили ей физически ощутимую боль:
– Так вы знаете?
– Да, – наконец отважился он. – Я знаю. Но меня поражает, что вы это знаете. У меня нет права ни вообразить, ни сделать заключение, что вам все известно.
– Вы имеете право, – заявила Сюзан Шеперд. – Я же все равно знаю.
– Все?
Глаза ее, сквозь вуаль, продолжали настаивать.
– Нет, не все. Поэтому я и пришла.
– Чтобы я на самом деле вам все рассказал? – После чего он, пока она колебалась с ответом, и это его тронуло, произнес с сомнением и почти со стоном: – Ох, ох!
Теперь его внимание обратилось от собеседницы к самому месту, где проходила их беседа, – ведь оно было частью его самого, того, что происходило в самом его существе; оно было ветхим обиталищем, священным вместилищем – более, чем когда-либо раньше, – того факта, которым он реально владел, факта, прямо связанного с тем, почему он снял эти комнаты. Такое было не для рассказа, однако Сюзан Шеперд оказалась так неоспоримо замечательна, а это вполне могло быть эффектом ее знания обо всем, что влияние этого, как видно, уже начинало сказываться. Деншер видел, и это его растрогало, – она пришла не затем, чтобы судить его, – она, пожалуй, пришла, насколько могла решиться на это, – чтобы его пожалеть. Это выявляло урон, понесенный ею самой, или, во всяком случае, ее горе и позволило ему почувствовать, в приливе дружелюбия, что ему приятно быть с нею. Прилив дружелюбия усилился, когда Сюзан встретила его стон утешительным:
– Мы с вами в любом случае – если это имеет значение – будем вместе.
Ее устами говорил его собственный добрый порыв.
– То же самое осмелился подумать и я. Это имеет значение. Большое.
Сюзан Шеперд в результате ответила ему без слов, что он всегда может думать как хочет, и это освободило его – ведь он постоянно опасался сделать что-нибудь не так, – позволив почувствовать, что страх его покинул. Облегчение было огромным, ибо ее поддержка вернула ему нечто драгоценное, то, что прежде, в усилии удержать, он выпустил из рук. Он припомнил, как Кейт однажды сказала ему, с уникальной, свойственной ей дерзостью мысли и на основаниях, какие он тогда еще не успел толком измерить, что миссис Стрингем – особа, которая не поморщится и глазом не моргнет, услышав необычайно откровенное признание: то был как раз один из случаев подтверждения этой дерзости мысли.
– Значит, вы не слишком ужасного мнения обо мне?
Ответ ее был тем более ему ценен, что прозвучал без эмоциональных излияний, совершенно так, будто она вполне понимала, во что он сам, возможно, верил. Она же, поразмыслив над своим мнением о нем, ответила тем, что послужило ему поддержкой:
– О, вы были просто замечательны.
В следующий момент он вдруг осознал, что они все еще так и стоят друг перед другом. Теперь, с его помощью, она сняла плащ, хотя, когда, приняв его предложение сесть, она сняла и вуаль, Деншер обнаружил – по разрушительному отпечатку, который горе оставило на ее лице, – что ее ответ был единственным цветком, какой она смогла ему бросить. Ее слова стали ее единственным утешением ему, и утешение это все же зависело от имевшего место события. Они оба оказались в чуть прояснившемся узком сером пространстве, печальном, словно зимний рассвет, созданном их встречей. Образ, снова вызванный для него Сюзан, витал в этом пространстве, став гораздо крупнее: «Она повернулась лицом к стене». Он видел это с предельной ясностью, и похоже было, что своим молчанием они просто оставляли то, что он видел, витать в этом пространстве.
– Она вообще не говорит? Я хочу сказать, не говорит не только обо мне?
– Ни о чем – и ни о ком. – И она продолжала, Сюзан Шеперд, откровенно выкладывать, как ей пришлось все это воспринимать. – Она не хочет умирать. Подумайте о ее возрасте. Подумайте о ее доброте. Подумайте о ее красоте. Подумайте о том, что она такое вообще. О том, что у нее есть. Она лежит там и собирает все свои силы, держась за все это. Так что я благодарю Бога…! – Бедная дама завершила свою речь несколько непоследовательно.
Деншер был поражен:
– Вы благодарите Бога…?
– Что она так молчалива.
Он не переставал поражаться.
– Что она так молчалива?
– Она более чем молчалива. Она мрачна. А этого с ней никогда не бывало. Вот видите. Все эти дни. Я не могу вам объяснить. Только так лучше. Если бы она решилась сказать мне, меня бы это убило.
Деншер был в полной растерянности:
– Сказать вам?
– Что она чувствует. Как она держится. Как ей не хочется этого.
– Как ей не хочется умирать? Ну конечно ей этого не хочется.
Воцарилась долгая пауза, и оба они, вероятно, размышляли – даже сейчас – над тем, что можно было бы сделать, чтобы это предотвратить. Однако заговорил Деншер не об этом. «Мрачность» Милли и огромный затихший дворец возникли перед ним словно воочию; этот образ стоял перед его глазами рядом с маленькой женщиной, сидевшей здесь в кресле, словно она все еще находилась там, внутри, и ждала, прислушиваясь.
– Только… что же вы-то могли ей сделать дурного?
Миссис Стрингем, словно в непроницаемом тумане, обвела взглядом комнату:
– Не знаю. Вот – прихожу и говорю с вами о ней.
Эти слова снова вызвали у него колебания.
– Она так сильно меня ненавидит?
– Откуда мне знать? Как я могу узнать это? Никто никогда не узнает.
– Она никогда не скажет?
– Она никогда не скажет.
Деншер снова задумался.
– Она, должно быть, просто потрясающая.
– Она на самом деле потрясающая.
В общем, его приятельница ему помогла, и, приняв все это, насколько возможно, в расчет, он спросил:
– А она согласится снова увидеться со мной?
Его собеседница устремила на него удивленный взор:
– А следует ли вам хотеть увидеться с ней?
– Вы имеете в виду то, как вы ее описали? – Он почувствовал, как она удивлена, и это заставило его некоторое время помолчать. – Пожалуй, нет.
– Ну, тогда… – Миссис Стрингем вздохнула.
– Но если она сможет это вынести, я готов сделать все, что угодно.
С минуту она рассматривала такую возможность, но тщетно.
– Не вижу, что бы вы могли сделать.
– Я тоже. Но, может быть, она увидит?
Миссис Стрингем все думала и думала.
– Слишком поздно.
– Слишком поздно для нее увидеть…?
– Слишком поздно.
Здесь все решало ее отчаяние – это было совершенно очевидно, – и решение это его прямо-таки воспламенило.
– А что же доктор?! Все это время…?
– Таччини? О, он очень добр. Он очень гордится, что его инструктировал и одобрил великий лондонский врач. Он фактически от нас просто не выходит, так что я даже не знаю, как там его другие пациенты. Он считает ее просто великой персоной – что вполне справедливо, относится к ней как к особе королевской фамилии, следит за всем, что происходит. Но она едва согласилась его принять, и, хотя она великодушно разрешила ему приходить – потому что она заботится обо мне, дорогая моя девочка, – разрешила ему оставаться у нас – ради меня; он проводит бо́льшую часть своего времени у нее за дверью, то бродит по комнатам, то пытается меня как-то развлечь в этом кошмарном салоне венецианскими сплетнями, постоянно попадается мне навстречу то в дверях, то в зале, то на лестнице, с невыносимо приятной улыбкой. Мы с ним, – закончила Сюзан Шеперд, – о ней не говорим.
– По ее просьбе?
– Вот именно. Я ведь делаю только то, что она хочет. Мы говорим о ценах на продукты.
– Тоже по ее просьбе?
– Вот именно. Она назвала мне этот сюжет в тот первый раз, когда сказала, что Таччини может оставаться во дворце, сколько нам с ним угодно, если мне так спокойнее.
Деншер выслушал ее и понял.
– Но ведь вам с ним вовсе не спокойнее?
– Вовсе нет. Впрочем, – тут же добавила она, – это не его вина. Ничто не в силах меня успокоить.
– Ну разумеется, – заметил Деншер. – И, как я с ужасом чувствую, я тоже не в силах.
– Да. Только я пришла не ради этого.
– Вы пришли ради меня.
– Ну, тогда называйте это так. – Однако она смотрела на него глазами, теперь полными глубокого смысла, а в следующий миг в них появилось еще что-то, из самой глубокой глубины. – Я пришла, по сути, конечно…
– Вы пришли, по сути, конечно, ради нашей с вами подруги. Но если, как вы говорите, уже слишком поздно, чтобы я мог что-то сделать…?
Она не сводила с него глаз и с раздражением, что, как он видел, разрасталось в ней – ведь он сказал правду, – промолвила:
– Ну да, так я и сказала. Но ведь вы здесь, – и она снова обвела странным взглядом комнату, – а при том, что вы здесь, и при всем остальном я чувствую, что нам с вами нельзя ее покинуть.
– Не дай нам бог ее покинуть!
– Так вы ее не покинете?
Ее тон заставил его вспыхнуть снова.
– Что вы такое говорите? Как это я ее «не покину», если она покидает меня?
– Так вы же только что сказали, что не желаете ее видеть!
– Я сказал, я этого не желаю, в свете того, что вы мне говорите. Я не желал этого, если мог увидеть ее только так, как вы заставляете меня ее видеть. Я очень желал бы этого, если бы мог ей помочь. Но даже тогда, – продолжал Деншер, сам не веря своим словам, – нужно было бы, чтобы сначала она сама выразила такое желание. А вот тут-то, – продолжал он свои объяснения, – и есть вся загвоздка. Сама она этого не захочет. Не может захотеть!
Раздраженный этим, он поднялся на ноги, а она наблюдала, как он беспокойно ходит по комнате.
– Есть только одна вещь, какую вы можете сделать, – только это, и даже с этим будут трудности. Но это можно сделать.
Деншер встал перед нею, держа руки в карманах, и довольно скоро, по выражению ее глаз, понял, что она имеет в виду. Сюзан Шеперд молчала, словно ожидая от него позволения произнести это, но так как он позволил ей всего лишь ждать, они услышали в тишине, с Канала, возобновившийся грохот ливня. В конце концов ей все же пришлось заговорить, но, словно все еще испытывая страх, она высказалась лишь наполовину:
– Думаю, вы на деле и сами знаете, что я имею в виду.
Он и правда знал это, даже и про трудности, о которых она упомянула, тоже знал. На миг он отвернулся от них, отвернулся от всего вообще и, отойдя к другому окну, стал смотреть на укрытый пеленой дождя Канал: тот выглядел широким, словно река, дома на другом берегу утратили четкие очертания и уменьшились, а расстояние до них как бы увеличилось вдвое. Миссис Стрингем ничего не произносила, онемев на целую минуту, будто сочла, что уже его «заполучила», и он снова был вынужден заговорить первым. Однако, когда он это сделал, ответ его не явился прямым откликом на ее последнюю реплику – Деншер лишь от нее начал. Он сказал, возвращаясь туда, где сидела миссис Стрингем:
– Дайте-ка мне подумать… Надо ведь сначала понять…
Это прозвучало так, будто он почти готов согласиться принять на этот момент предложенное. А то, что он так желал понять, было – почему же, по сути вопроса, не звучит голос сэра Люка Стретта? Если речь идет о том, чтобы не покинуть Милли, не ему ли более всего подобает не делать этого?
– Разве, в случае беды, мы не останемся без него в глухих потемках?
– Ох, – вздохнула миссис Стрингем, – я ведь только благодаря ему держалась на ногах! Я телеграфировала ему в первый же вечер, и он ответил – ну прямо как ангел. Он приедет – ну прямо как ангел! Только он не может сразу. Самое раннее – в четверг, после полудня.
– Ну, тогда это уже что-то.
Она задумалась.
– Что-то… Он ей нравится.
– Еще бы! Я до сих пор это вижу – ее лицо, когда он был здесь в октябре, в тот вечер, когда она была в белом, когда она пригласила много людей во дворец, и музыкантов, – ее лицо, с каким она подвела его ко мне, чтобы я о нем позаботился! Это было чудесно для нас обоих – она положила начало нашим отношениям. Она попросила меня уделить ему время, поводить по разным местам. Я так и сделал, и у нас с ним все здорово получилось. Это мне доказало, – закончил Деншер с промелькнувшей печальной улыбкой, – что он ей нравится.
– Вы ему понравились, – тут же рискнула высказаться Сюзан Шеперд.
– Ну, мне про это ничего не известно.
– А следовало заметить. Он ходил с вами в галереи и церкви, вы экономили его время, показывая самые избранные вещи и места, и, может быть, вы припомните сами, как говорили мне, что, если бы он не был великим хирургом или кем там еще, он мог бы быть великим судьею – со знанием дела судить об искусстве. Судить о прекрасном, хочу я сказать.
– Пожалуй, – признал наш молодой человек. – Таков он и есть – в том, как он судит о ней. Не зря же, – продолжал он, – он так о ней рассудил. Его интерес к ней, который нам нужно использовать как можно лучше и полнее, может принести наивысшую пользу.
Говоря это, он по-прежнему бродил по комнате, не вынимая рук из карманов, и она увидела в этом – в ее глазах читалось достаточно ясно – попытку с его стороны продлить расстояние от признания, почти уже сделанного им несколько секунд назад, до ее осознания этого факта.
– Я рада, что он вам понравился, – обронила она.
В том, как прозвучали ее слова, Деншер что-то уловил.
– Я отношусь к нему, милая моя леди, нисколько не иначе, чем вы: несомненно, вам он нравится. И несомненно, что, когда он был здесь, он понравился нам всем.
– Да. Только мне кажется… У меня такое чувство, что я понимаю, что он думает. И мне представляется, что после того, как вы столько времени провели с ним, вы могли бы и сами это знать, – сказала миссис Стрингем.
Деншер резко остановился, хотя сначала не произнес ни слова.
– Мы никогда о ней не заговаривали. Ни один из нас о ней не упоминал, хотя бы затем, чтобы назвать ее имя, и ничто, так или иначе связанное с нею, между нами не обсуждалось.
Миссис Стрингем подняла на него удивленный взор, пораженная нарисованной им картиной. Однако в голове ее тотчас же родилась идея, воспротивившаяся чувству удивления.
– Это – его профессиональная этика.
– Несомненно. Но у меня тоже возникло понимание этой весьма достойной его черты, и, кроме того, было еще кое-что. – И он вдруг произнес с необычайной силой: – Я не мог говорить о ней с ним!
– О?! – отреагировала Сюзан Шеперд.
– Я ни с кем не могу о ней говорить.
– Кроме как со мной, – продолжила его приятельница.
– Кроме как с вами.
Тень улыбки, промельк сознания своей значимости явственно сопутствовал ее словам, и это заставило его смотреть на нее – из честности – прямым, открытым взглядом. Из честности же – по поводу собственных слов – он тут же покраснел: он одним махом избавлялся от бремени своих разговоров с Кейт. Его гостья, в те минуты, когда их глаза не отпускали друг друга, возможно, наблюдала, как он пытается поглубже затопить это бремя. А он должен был во что бы то ни стало его глубоко затопить – именно это усилие и заставило его покраснеть. Он не мог позволить этому бремени всплыть на поверхность, во всяком случае пока еще нет. Она может понять это, как ей будет угодно. Деншер попытался повторить то, что сказал, но несколько пригладив свое заявление:
– Как бы то ни было, сэру Люку нечего было сказать мне, а я не имел ничего сказать ему. Притворный разговор был бы для нас обоих невозможен, а…
– А настоящий, – тут же подхватила она с подчеркнутым сочувствием, – невозможен тем более. – Это было несомненно – Деншер не стал возражать, – и она немедленно огласила свой вывод: – Это как раз доказывает то, что я говорю, – между вами пролегла беспредельность. Иначе вы болтали бы без умолку.
– Я полагаю, она у нас обоих из головы не выходила, – признался он.
– Да вы оба ни о ком другом и помыслить не могли! Это и удерживало вас вместе.
Ну и это тоже Деншер готов был от нее принять, если ей так хотелось, однако он сразу же вернулся к тому, что говорил с самого начала:
– И все равно я не имею ни малейшего представления о том, что он думает.
Миссис Стрингем устремила на него взгляд с очевидным вопросом, в котором, как Деншер успел уже отметить ранее, всегда пышно – и справа и слева – расцветала ее особая серьезность.
– Вы в этом вполне уверены?
А он мог лишь отметить здесь, насколько она расходится с ним.
– Вы, насколько я могу судить, полагаете, что он считает – это конец?