– Ты в нее влюбился.
– Ну, считай так, если хочешь. В женщину, которая умирает. Что можешь ты иметь против и какое это может иметь значение?
Он вырвался у него, этот вопрос, рожденный силою чувств и неизбежной, лицом к лицу, откровенностью отношений, куда они оба оказались заброшены с самого начала – с самого его появления на Ланкастер-Гейт; но вопрос этот позволил им пережить совершенно необычайный момент.
– Подожди, пока она не умрет, – сказала Кейт. – Миссис Стрингем должна дать нам телеграмму. – После этих слов, изменив тон, она спросила: – Так для чего же тогда Милли посылала за тобой?
– Как раз в этом я и пытался разобраться, прежде чем отправиться к ней. Более того, должен сказать, что я не сомневался в том, что она действительно хотела, как ты говоришь, дать мне шанс. Она, видимо, думала, что я способен опровергнуть его слова, и, на мой взгляд, вот что мне предстояло (я был почти убежден в этом): во время моего визита она собирается подвергнуть меня испытанию. Она хочет услышать правду из моих собственных уст – вот как мне это виделось. Но я пробыл у нее двадцать минут, и она ни словом об этом не обмолвилась.
– Не нужна ей была от тебя никакая правда, – резко, из стороны в сторону, качнула головой Кейт. – Ей нужен был ты. Она приняла бы от тебя все, что ты мог дать ей, и была бы рада всему, даже если бы понимала, что это неправда. Ты ведь мог солгать ей из жалости, и она, видя тебя, почувствовала бы, что ты лжешь. И все же, поскольку все это исходило бы из чувства нежности, она была бы благодарна и благословляла бы тебя и не захотела бы расстаться с тобой. Потому что в том-то и была твоя сила, дорогой ты мой человек, что она тебя любит – любит страстно.
– Ох, моя «сила»! – недовольно пробормотал Деншер.
– А иначе – чего еще она могла бы хотеть от тебя, посылая за тобой? – И следом за этим, без малейшей иронии, пока он ожидал удобного момента, чтобы заговорить: – Разве только затем, чтобы тебя еще хоть раз увидеть?
– Ей нечего было хотеть от меня, то есть нечего, кроме того, чтобы я не задерживался дольше в Венеции. Вот ради чего она хотела меня видеть. Поначалу она предполагала – после посещения лорда Марка, – что я понял уместность моего немедленного отъезда. Но поскольку я этого не понял, увидев уместность совершенно иного поведения, – она обнаружила, многими днями позже, что я все еще в Венеции. Это, – закончил Деншер, – сильно на нее подействовало.
– Еще бы это на нее не подействовало!
И опять его поразила – при свойственном Кейт чувстве достоинства – ее пустая болтовня.
– Если хоть в какой-то степени я оставался там ради нее, она желала, чтобы это прекратилось. Она хотела дать мне знать, как мало видит в этом нужды. И на прощанье решила сама сказать мне об этом.
– И она сама сказала тебе об этом?
– Да, сама, наедине, лицом к лицу. Как она и хотела.
– И как ты сам, конечно, хотел.
– Нет, Кейт, – возразил он с обычной для них обоих чуткостью, – не так, как я сам хотел. Мне этого вовсе не хотелось.
– Ты пошел просто потому, что чувствуешь, что многим обязан ей?
– Я многим обязан ей. И конечно, потому, что многим обязан тебе.
– О, мне? Ну разумеется. Я очень рада.
– Рада? – еле слышным эхом откликнулся он на то, как прозвучали ее слова.
– Я хочу сказать, что ты все делал правильно. Особенно тогда, когда ты там остался. Но этим и закончилось? Что тебе не нужно ждать?
– Этим и закончилось. И очень по-доброму.
– Ах, по-доброму, естественно: с того самого момента, как она попросила тебя о таком… сделать такое усилие над собой. Перестать ждать – вот в чем и был весь смысл, – добавила Кейт. – Перестать ждать ее смерти.
– В этом и был весь смысл, моя дорогая, – согласился Деншер.
– И на это потребовалось двадцать минут?
Он немного подумал.
– Я не высчитывал время до секунды. Я нанес ей визит – как любой другой.
– Как любой другой человек?
– Как любой другой визит.
– О! – произнесла Кейт. Возглас ее сказался в том, что заставил ее собеседника на время умолкнуть, а она, воспользовавшись наступившей паузой, продолжила, предельно близко подойдя к вопросу, какого он опасался, к какому с тревогой себя готовил: – Она приняла тебя – в этом своем состоянии – у себя в будуаре?
– Она? Ну что ты! – возразил Мертон Деншер. – Она приняла меня так же, как всегда, – в своем роскошном большом салоне, в платье, какое обычно носит, и сидя в своем привычном углу дивана. – Он говорил, а лицо его в этот момент передавало рисуемую им сцену, тогда как лицо Кейт так же живо отражало ее восприятие. – Ты помнишь, что ты говорила мне о Милли с самого начала?
– Ах, я столько всего тебе о ней говорила….
– Что от нее не станет пахнуть микстурами и вкусом лекарств отдавать от нее тоже не будет. Ну вот – так оно и было.
– Так что это на самом деле прошло почти радостно?
Ему потребовалось довольно много времени, прежде чем он смог ответить: отчасти это время было занято размышлениями о том, что только Кейт умела облечь такой вопрос в тон, который прозвучал как единственно правильный. Она тем временем терпеливо ждала.
– Не думаю, что смогу попытаться сейчас ответить, как это прошло. Может быть – когда-нибудь. Потому что для нас это будет иметь значение.
– Когда-нибудь? Ну конечно. – Казалось, она записывает его обещание. Однако она вдруг снова заговорила: – Она поправится!
– Ну, это ты сама увидишь, – сказал Деншер.
У нее на миг стал такой вид, будто она пытается это сделать.
– А она никак не выказала своего отношения? Я имею в виду, – пояснила Кейт, – отношения к тому, что ее ввели в заблуждение.
Кейт не так уж сильно нажимала, но ведь он только что упомянул, что предпочел бы это обойти.
– Нет. Ничего не было выказано, кроме ее красоты и силы воли.
– Тогда, – заметила его собеседница, – что пользы от ее силы воли?
Казалось, Деншер ищет вокруг, где бы увидеть пользу, пример которой он мог бы привести, но вскоре бросил все попытки.
– Моя дорогая, – промолвил он, – она во что бы то ни стало должна умереть так необычно, как свойственно только ей одной.
– Естественно. Но тогда я не вижу у тебя доказательств, что она вообще почувствовала к тебе охлаждение.
– У меня есть то доказательство, что так много дней она отказывалась со мной увидеться.
– Но она же была больна!
– Это ей не мешало – как ты сама минуту назад изволила заметить – в прежние дни. Если бы это была только болезнь, никакой разницы в ее поведении не было бы.
– Она все равно тебя принимала бы?
– Она бы все равно меня принимала.
– Ох, ладно. Если ты это знаешь…! – промолвила Кейт.
– Разумеется, я знаю. Более того, я знаю это от миссис Стрингем.
– А что знает миссис Стрингем?
– Все.
Она устремила на него более долгий взгляд:
– Все?
– Все.
– Потому что ты ей сказал?
– Потому что она сама все поняла. Я ничего ей не говорил. Просто эта женщина умеет видеть.
Кейт задумалась.
– Это потому, что ей ты тоже нравишься. Она тоже поразительна. Видишь, что может сделать интерес к мужчине! Это происходит всегда и повсюду. Так что тебе незачем пугаться.
– Я не пугаюсь, – сказал Деншер.
Взглянув на стенные часы, которые показывали пять, Кейт поднялась со своего места и пошла уделить внимание чайному столу. Огромный серебряный чайник тетушки Мод, стоявший на нем над зажженной спиртовкой, что Кейт далеко не сразу заметила, слишком сердито шипел.
– Ну что же, все совершенно замечательно! – воскликнула она, слишком щедро – что ее друг не преминул отметить – наливая кипяток в заварочный чайник.
Какой-то момент Деншер наблюдал ее за этим занятием, потом, пока она заливала чайные листья исходящей паром водой, подошел к столу.
– Выпьешь чаю? – спросила Кейт.
Деншер колебался.
– Разве нам не стоит подождать…?
– Тетушку Мод?
Она поняла, что он имеет в виду опасение излишне выказать нотки существующей между ними близости.
– О, теперь можешь не обращать на это внимания. Мы добились своего!
– Мы ее надули?!
– Мы ее укротили! Ты очень ей угодил.
Деншер машинально принял от нее чашку с чаем. Он размышлял о чем-то другом, и его мысль минуту спустя вырвалась наружу.
– Какой же я тогда, наверное, негодяй!
– Негодяй…?
– Если сумел угодить стольким людям.
– Ах, – сказала Кейт, с искоркой веселости во взгляде, – ты же делал все это, чтобы угодить мне. – Однако она, с той же искоркой, уже вернулась немного назад. – Вот чего я не понимаю… А сахару тебе не положить?
– Да, пожалуйста.
– Чего я не понимаю, – продолжила она, положив ему сахар, – так это что же такое случилось, чтобы вернуть ее на прежнюю стезю? Если она отвергала тебя так много дней, что могло вернуть ее к тебе?
Кейт задала ему этот вопрос, держа в руке свою чашку с чаем, но Деншер оказался вполне готов ответить, несмотря на понимание поразительной ироничности того, что они обсуждают такую проблему за чайным столом.
Кейт задала ему этот вопрос, держа в руке свою чашку с чаем, но Деншер оказался вполне готов ответить, несмотря на понимание поразительной ироничности того, что они обсуждают такую проблему за чайным столом.
– Это сэр Люк Стретт ее вернул. Его визит. Само его присутствие там совершило это.
– Значит, он вернул ее к жизни.
– Ну, к тому, что я увидел.
– И еще потому, что он вступился за тебя?
– Не думаю, что он вступился. По правде говоря, я не знаю, что он сделал.
Кейт была поражена:
– Он тебе ничего не сказал?
– Я его не спрашивал. Я увиделся с ним опять, но о ней мы практически не говорили.
Кейт не сводила с него глаз:
– Как же тогда ты знаешь?
– Я же вижу. Я чувствую. Я снова проводил с ним время, так же как раньше…
– О, и ему ты тоже угодил? В этом все дело?
– Он понял, – ответил Деншер.
– Но понял – что?
Он помолчал с минуту.
– Что я хотел только, чтобы все было ужасно как хорошо!
– А-а, и он сделал так, что она поняла? Ясно, – сказала Кейт, поскольку он молчал. – Но как он смог ее убедить?
Деншер поставил свою чашку на стол и отвернулся:
– Об этом тебе надо спросить у сэра Люка.
Теперь он стоял, глядя в огонь камина, и время шло без единого звука…
– Самая важная вещь, – возобновила разговор Кейт, – что она удовлетворена. Ведь ради этого, – от стола она, через всю комнату, посмотрела на Деншера, – я и старалась.
– Удовлетворена тем, что умирает в самом расцвете юности?
– Умирает в мире с тобой.
– Ох, в мире! – пробормотал он, по-прежнему глядя в огонь.
– В мире, потому что любила.
Он поднял на нее взгляд.
– Разве в этом – мир?
– Потому что ее любили, – продолжала Кейт. – То есть – это все у нее было! – И Кейт завершила: – Она претворила в жизнь свою страсть. Ей больше ничего так не хотелось. Она осуществила все, что хотела осуществить.
Очень понятная и, как всегда, серьезная, Кейт высказала эту сентенцию с прелестной авторитарностью, на что он, в течение какого-то времени, мог ответить лишь молчанием. Он оказался способен только глядеть на нее, хотя понимал, что заставляет ее тем самым воспринимать его молчание как знак большего согласия с нею, чем это было на самом деле. И действительно, она, словно именно так и восприняв его взгляд, встала из-за стола и подошла к камину.
– Тебе может показаться отвратительным, – произнесла она, – что я сейчас, что я уже, – она особо подчеркнула это слово, – претендую на то, чтобы делать выводы. Но мы ведь не провалились.
– Ох, – смог лишь пробормотать он.
Она снова была так близка ему, близка, как в тот день, когда пришла к нему в Венеции: тотчас же вернувшееся воспоминание об этом усилило и обогатило происходящее. В таких обстоятельствах он практически не мог опровергнуть ничего из того, что она говорила, а говорила она при этом такое, что, по-видимому, было плодом ее знания.
– Мы добились успеха. – Кейт говорила, глубоко вглядываясь ему в глаза. – Милли не полюбила бы тебя просто ни за что, без причины. – Ее слова заставили его вздрогнуть, но она настоятельно продолжила: – И ты не полюбил бы меня.
II
Несколько следующих дней Деншер жил под глубоким впечатлением от этой содержательной встречи, столь счастливо развивавшейся от одного момента к другому, однако прерванной, можно сказать, в ее наивысшей точке появлением тетушки Мод, заставшей их стоящими вместе у камина. Весьма яркие плоды их разговора, однако, в его восприятии оказались, как ни странно, не столь яркими, как плоды беседы наедине с миссис Лоудер, для которой она предоставила ему – или, вернее, это Кейт предоставила ему – полную возможность. То, что произошло, когда тетушка Мод наконец присоединилась к ним, способствовало, как он сразу же понял, ее желанию остаться с ним вдвоем. Конечно, они с Кейт, как только открылась дверь, разъединились с некоторой поспешностью, так что тетушка переводила пристальный взгляд своих прекрасных сверкающих глаз с одного на другую, но эффект этого действия, с точки зрения Деншера, был тут же утерян благодаря редкостной живости Кейт. Она тотчас заговорила с тетушкой о том, что было ей важнее всего, по-родственному пригласив ее разделить их радость и сделав это тем более весело, что факт, который она с неприязнью упомянула, давал ей для этого широкое поле.
– Вы можете себе представить, моя дорогая, что уже целых три недели…?
И она стушевалась, как бы давая миссис Лоудер возможность по собственному разумению расправиться с подобной расточительностью.
Деншер, разумеется, сразу же отметил, что поданный ему знак о необходимой защите Кейт требует, чтобы он сделал все, на что способен; и им удалось, как он мог бы выразиться, довольно успешно замести следы к тому времени, как миссис Лоудер смогла, снова принимая его у себя в доме, оценить меру его скромных усилий. Кейт устранилась так, будто никаких особых причин рассматривать ее личную ситуацию как неловкую вовсе не было. Она занимала гостя от имени ее тетушки – гостя, к которому ее отношение когда-то считалось слишком благожелательным, но который теперь вернулся к ним как пораженный горем поклонник другой особы. Дело было не в том, что судьба другой особы, ее изысканной подруги, судьба, принявшая столь трагический оборот, ее – Кейт – не тревожила: дело было в том, что сам прием мистера Деншера, пусть даже в качестве источника информации, не мог не вызвать некоторой неловкости. Она создала эту неловкость прямо у Деншера на глазах, а он, со своей стороны, был поражен и восхищен ее изобретательностью. Ее создание послужило ей, словно облако, окутывающее богиню в эпической поэме, и молодой человек лишь смутно заметил, в какой момент она, совершенно в этом облаке растворившись, исчезла из комнаты.
Сознание его было немедленно поглощено другой проблемой: правдой о поразительной – не более и не менее! – перемене, какую венецианские события породили в отношении к нему тетушки Мод, и как обогатили и довели до полного созревания эту перемену три недели разлуки. Она не успела еще сесть к чайному столу, а он уже почувствовал, что его отношения с нею стали иными, совершенно новыми, и прежде чем она сумела убедить его выпить вторую чашку чая, она сама, и, кажется, совершенно сознательно, именно такими их определила и установила. Она сожалела о том, что он не сразу появился у них, хотя вполне понимала, что происходящие события вынудили его промедлить; они ведь надеялись – после сообщения бедняжки Сюзан, что он уехал, – вскоре его увидеть; они, естественно, были очень заинтересованы в том, чтобы он явился прямо с места действия. Однако ведь нет нужды объяснять ей, что подобное место действия – она имеет в виду трагедию, которая так задержала и так поглотила его, эти воспоминания, этот мрак, это горе – налагало на него бремя необщительности. Так она представила его ему самому в том, так сказать, обличье, в каком теперь она его принимала, и в ее характеристике крылся элемент истины, который, со своей стороны, принял и он. Она отнеслась к нему как к человеку опустошенному, утратившему надежды, разочарованному, уже понесшему тяжкую утрату; и его ощущение, что это открывает перед ним новую главу искренности в отношениях с нею, не очень помогало понять, как это могло бы выровнять ему дорогу к Кейт. Все произошедшее делало ее более доступной, чем она могла быть когда-либо прежде; это создавало о нем на Ланкастер-Гейт ассоциации, определенно идущие вразрез с другой легендой. Очень быстро стало ему ясно, что, если он начнет вызывать беспокойство, он сможет «разрабатывать» эти ассоциации: надо только свободно пользоваться домом на Ланкастер-Гейт в предписанном ему образе, и вряд ли ему нужно будет из этого образа выходить. Удивительнее всего оказалось то, как не прошло и недели, а он оказался обреченным, на его собственный взгляд, полностью принять точку зрения миссис Лоудер. Как-то так получилось, что он оказался заодно с ней в том смысле, что ее позиция продвигала его вперед – уже продвинула его на такое расстояние, что вернуться той же дорогой он уже не мог. Часами, наедине с собой, он задумывался над тем, что сталось с его искренностью; были и другие часы, когда он просто думал, что «разрабатывает» ее им с Кейт на пользу. Единственное, в отношении к чему ему не хватало искренности, был избыток сентиментального сочувствия тетушки Мод. Она была беспредельно сентиментальна, и самое худшее заключалось в том, что он не мог не принимать этого от нее. Сам он таким не был: все для него было слишком реально, но тем не менее ведь это не было неправдой, что он прошел через тяжкие муки. И в частности, не было неправдой, когда она сказала ему в то воскресенье, почти по-домашнему, с дивана позади чайного стола:
– Мне хочется, чтобы у вас не было сомнений, мой дорогой, бедный вы мой, что я – с вами и буду с вами до конца.