Откликнуться на это, пойти ей навстречу было для него единственно возможной реакцией. Она оставалась с ним до конца – или могла бы – так, как не могла оставаться с ним Кейт; и даже если это буквально делало ее общество более успокаивающим, ему приходилось просто выбрасывать из головы вопрос о том, почему такому не следовало быть. Притворялся ли он при ней хоть в какой-то степени, что страдает от «послечувствия», которого не было на самом деле? Да как мог бы он оказаться способен на это, если его послечувствие, изо дня в день, было его величайшей реальностью? Вот что, по сути, только и происходило между ними, и два или три раза их беседа в таком ключе затягивалась на час. Такими были его визиты – два и еще обрывок третьего, – когда Деншер приходил и уходил, не упомянув и не услышав имени Кейт. Теперь, когда стало возможным, как никогда прежде, спрашивать о ней и видеться с нею, странный поворот в их отношениях внес в это фальшивую ноту. Произошел и другой странный поворот: когда он беседовал с тетушкой Мод о Милли, ничто другое, казалось, не приходило им на ум. Деншер являлся к ней почти открыто лишь для этой цели, и самым странным поворотом стало то, что состояние его нервов требовало именно такого. Тетушка Мод нравилась ему все больше и больше; сам он действительно вел себя так – он имел случай сказать это себе, – словно она нравилась ему больше всех. Дело было в том, что она всегда шла ему навстречу. Ничто не могло быть шире, чем ее взгляд на вещи, изобильнее, чем ее словоохотливость, глубже, чем ее сочувствие. Казалось, ее радует и удовлетворяет то, что она видит его таким, каков он есть: это тоже имело большое значение. Разумеется, все это было невозможно предугадать, ни на каких картах не могло выпасть ничего подобного: произошла перемена, в результате которой он мог чувствовать себя совершенно свободно с этой дамой; и такого никогда бы не случилось, если бы – из-за другого чудовищного события – он не перестал вести себя свободно с Кейт. Так и вышло, что, в частности, в его третий визит, наедине с миссис Лоудер, он обнаружил, что говорит пожилой женщине то, что считал невозможным сказать молодой. Миссис Лоудер, в отношении того, что ему следовало утаить от нее, дала ему почувствовать неловкость фактически лишь на один миг. Это произошло в то первое воскресенье, когда Кейт стушевалась; она высказала сожаление, что он не смог остаться в Венеции до конца. Ему было трудно объяснить ей причину, но в конце концов она сама пришла ему на помощь:
– У вас просто не хватило сил это вынести?
– У меня просто не хватило сил. Кроме того, видите ли… – Он вдруг смолк.
– Кроме того – что?
Он собирался сказать ей больше, но тут вдруг распознал опасность; к счастью, тетушка Мод снова ему помогла:
– Кроме того, я знаю – мужчинам, во многих отношениях, недостает той отваги, какой обладают женщины.
– Им недостает отваги женщин.
– Кейт или я остались бы, – заявила она, – если бы не уехали по особой причине, которую вы вполне откровенно одобрили.
Деншер ничего не ответил по поводу своего одобрения. Разве его поступки, с того самого часа, недостаточно свидетельствовали об этом? Но довольно скоро заметил – он не мог не пойти хотя бы чуть дальше:
– Не сомневаюсь – мисс Крой, конечно, осталась бы.
И тут он к тому же снова увидел, каким сокровищем оказалась для него Сюзан Шеперд. Она не иначе как охраняла его прежде, она охраняла его и теперь. В обильном общении с подругой своей юности она до сих пор, как стало ему ясно, не удостоила ее сведениями, его компрометирующими. Акт отречения от него Милли она явно изобразила как результат ухудшения ее состояния; налет лорда Марка упомянула как нечто и без нее, вероятно, им известное, так что никому не могло показаться, что она что-то скрывает; однако она воздержалась от объяснений и ассоциаций, и на самом деле, насколько ему было известно, – святая пуританская душа! – она даже изобретала достойные одобрения вымыслы. Так и получилось, что ему стало совершенно легко и просто. Так и получилось, что, вечно покачивая в не оставлявшем его беспокойстве перекинутой через колено ногой, он откидывался на спинку глубокого, обитого желтым атласом кресла и принимал изливавшееся на него утешение. Правду сказать, она – тетушка Мод – задавала ему вопросы, каких не задавала Кейт, но в том-то и заключалась разница, что от нее такие вопросы приходились ему по душе. Из покинутой им Венеции Деншер привез с собой решимость считать, что Милли для него уже нет на свете, – это был единственно мыслимый для поддержания его духа способ пережить время ожидания. Он покинул ее потому, что ее это устраивало и, как выражаются в Америке, не ему было «заходить дальше» положенного, что налагало на него еще более острую необходимость разобраться, как ему быть с самим собой в этот период. Тревожное ожидание причиняло ему невыносимую боль, но он не хотел придавать этому значения: менее всего он мог бы желать стать нечувствительным к страданиям Милли, однако он жалел, что не удается забыть о ее терзаемом муками сознании, распятом, как он представлял себе, на кресте ее болезни. Зная все, вынужденный оставаться в Лондоне, пока болезнь продолжалась, – как мог он жить с этим знанием? – оно делало его дни невыносимыми. Поэтому его намерением было убедить себя – каким-то способом, о котором он упоминал весьма туманно, – что смысл ожидания уже исчерпан.
– Что же фактически, – взволнованно рассуждал он, – остается мне дальше делать? Позвольте мне считать, что все это уже закончилось – как это может в любой момент случиться – и я снова стану пригоден хотя бы кому-то, хотя бы для чего-то. А так, как есть, я ни к чему и никому не пригоден, и менее всего – ей.
Он, соответственно, попытался это осуществить, насколько мог выдержать испытание, требовавшее мрачно шествовать повсюду с плотно закрытыми глазами; но его намерение было выполнено, как легко догадаться, без большого успеха и со столь же малой последовательностью. То, что он пребывает в тревожном ожидании, крылось фактически за всем, что он делал; и не было нужды слишком тщательно разбираться, чтобы понять, что если он все больше нес, как он сам это называл, к миссис Лоудер, то причиной тому было именно тревожное ожидание.
Она помогала ему держаться все время, пока проявляла умную чуткость, – и он мог видеть, что она интуитивно догадывается, чего он хочет, – а именно чтобы она не настаивала на реальности их тревог. Самым существенным приближением Деншера к успеху стало, таким образом, то, что он, за неимением ничего лучшего, оказался пригоден тетушке Мод; ее общество успокаивало ему нервы, хотя они, оба вместе, лишь делали вид, что выпроводили свою трагедию вон. Они говорили об умирающей девушке в прошедшем времени; они не произносили ничего хуже того, что она была невероятно значительна. С другой стороны, однако, – и это не способствовало полнейшему умиротворению Деншера – они оба уверенно соглашались, что «значительна» и есть то самое слово. Именно это – такое признание – делало Деншера наиболее однообразным: в беседах с нею он постоянно возвращался к этому, говоря об этом, старался затянуть время и, в частности, как мы заметили, описывал свое величайшее личное впечатление так, как никогда не описывал его Кейт. Было прямо-таки похоже, что тетушке Мод доставляет удовольствие такое совершенство страдания: она сидела перед ним, словно смотря сцену в пьесе, которую он не мог не представлять ей, как могла бы сидеть в задних рядах партера или на балконе жена достойного горожанина и смотреть спектакль, заставляющий зрителей плакать. Сильнее всего ее волновало то, как, должно быть, бедная девочка хотела жить.
– Ах да, правда – она хотела, она так хотела! А почему бы, ради всего святого, ей этого не хотеть, когда у нее было столько всего, что наполняло ее мир? Да только денег одних у нашей дорогой бедняжки, если не слишком отвратительно с моей стороны упоминать об этом в такое время…!
Тетушка Мод деньги тем не менее упомянула, а Деншер отнесся к этому с пониманием – ибо они придавали поэтичность той жизни, за которую так держалась Милли, той жизни, какая у нее «могла бы быть»: вот на чем умолкла добрая дама, растроганная до слез. У нее имелось собственное представление о таких возможностях, о том, как она сама использует их, устраивая свою жизнь в обществе, и поскольку у Милли подход к деньгам был в конечном счете таким же, как у нее, чем иным оказывалась жестокость происходящего, как не жестокостью – в некотором роде – по отношению к ней самой? Это выяснилось, когда Деншер определил как нечто устрашающее ни с чем не сравнимый ужас их юной приятельницы перед надвигающимся концом, хотя она непрестанно старалась его подавлять; ужас ее тем не менее часто становился темой их бесед, так как, определяя его этими словами, Деншер находил для себя странное облегчение. Он позволял этому определению живую наглядность, словно придерживаясь здесь принципа, хотя бы мысленно, «не увиливать». Милли со всею страстью лелеяла свою мечту о будущем, но, оказавшись разлучена с ней, не кричала, не плакала, а безнадежно, ужасно молчала, словно – как можно было бы себе представить – какая-нибудь из благородных жертв Французской революции, разлученная с неким предметом, сохраняемым для сопротивления. Деншер, в менее горячие моменты, так рисовал ситуацию в беседах с миссис Лоудер, однако пока еще не случалось моментов, недостаточно горячих, чтобы так же рисовать ее в беседах с Кейт. И это был, так сказать, фасад, представлявший Милли как героическую личность, и представлен он был с величайшим героизмом: тетушка Мод поняла это по тому, как он с девушкой расстался. Он допустил, чтобы миссис Лоудер узнала, ради абсолютного прославления этой девушки, как она его принимала в тот последний раз: эффект был абсолютно положительный, поскольку Милли и в самом деле выглядела совершенно как принцесса, какой ее всегда считала – и как всегда называла – миссис Стрингем.
Перед камином в большом салоне – салон весь в арабесках и херувимах, весь парадность и позолота, весь в этот час прогрет лучами осеннего солнца – было продемонстрировано ее состояние, о котором идет речь, а ситуация сложилась, ну – сказал Деншер, прямо в угоду изысканности лондонских сплетен, – весьма возвышенная. Его сплетня – ведь к этому как раз и свелось на Ланкастер-Гейт – оказалась не менее изысканной, поскольку ему удалось воспользоваться прозрачной серебристой завесой, хотя, с другой стороны, эта завеса, так им применяемая, никогда не бывала слишком сильно отдернута. Впрочем, он и сам, кстати сказать, порой воспринимал эту сцену словно с книжной страницы. Он видел молодого человека где-то вдали, в непостижимых отношениях, видел его замолкшим, бездеятельным, даже задержавшим дыхание, лишь едва понимающим, лишь наполовину сознающим, что надвигается нечто огромное, и пытающимся держаться изо всех сил, чтобы не утратить этих отношений. Молодой человек, увиденный им в такие моменты, был слишком далек и слишком ему чужд, чтобы возможно было правильно определить, кто он такой; и все же позже, извне становилось очевидно, что это его лицо – лицо, которое Деншер всегда знал. И тогда, одновременно, ему становилось ясно, что́ именно сознавал тот молодой человек, и после этого день за днем ему приходилось осознавать, как мало из этого он утратил. Сейчас, здесь, с миссис Лоудер, он все собрал, он осознал все – все, что передавалось между ними от одного к другому в молчаливые промежутки, когда, оставив предмет пристального внимания обоих, они обменивались взглядами, исполненными глубокого понимания. Оно было лишь настолько глубоко, насколько позволяло их теперешнее общение, но достаточно глубоким, когда его собеседница улавливала суть. А суть заключалась в том, что с Деншером произошло что-то слишком прекрасное и слишком для него священное, чтобы это описать. С вновь обретенным пониманием он знал, что был прощен, приобщен, даже благословлен; однако он не мог облечь это в слова. Это потребовало бы объяснения – фатального для веры в него миссис Лоудер – о характере вреда, причиненного Милли. Так что, если говорить о сцене из спектакля, они всего лишь стояли у входа. У них создалось ощущение собственного присутствия внутри – они почувствовали напряженную тишину и неподвижность, общение их стало более глубоким; и тут оба они повернулись и пошли прочь.
Для нашего обеспокоенного друга это стало к концу недели просто нормальной реакцией, так что в одно прекрасное утро он проснулся с таким острым ощущением, что сыграл некую роль, что ему понадобилось все самоуважение, чтобы это ощущение побороть. Он ни в коей мере не утверждал на Ланкастер-Гейт, что, как человек преследуемый – преследуемый неотвязными воспоминаниями, – он стал безопасен; но та мера, в какой миссис Лоудер принимала, одобряла и толковала его новый облик, практически налагала на него всю тяжесть подобного утверждения. То, чего он сам ни в коей мере не утверждал, непрестанно утверждалось ее манерой поведения: она считала его столь поглощенным воспоминаниями и столь безопасным, что не придавала ему значения. Однако к его услугам для благой цели всегда был такой элемент, как честность, и он к тому времени, как оделся, успел принять план поправок.
Они стояли уже у самого порога Рождества, но это Рождество, как и во многие другие годы в Лондоне, было огорчительно мягким: мягок был неподвижный воздух, свет был мутен и сер, огромный город казался опустевшим, а в Парке, где зеленела трава, где паслись овцы, где щебетало множество птиц, прямые дорожки уходили в медлительность и уединение укрытых туманом аллей. В это утро Деншер, еще не выйдя из дому, крепко держался решения пойти на жертву ради сохранения собственной чести; с этим решением он отправился на ближайший почтамт и зафиксировал его в телеграмме. Более того, он думал о своем поступке как о жертве только потому, что он, по некоторой причине, ощутил это как усилие. Характером «усилия» наделило его поступок предполагаемое сопротивление Кейт, не менее вероятное, чем по поводу прошлых просьб: именно поэтому – возможно, того не сознавая, – он постарался сделать телеграмму убедительной. Телеграмма – как напоминание о часах нежности – могла показаться молодой женщине за почтовой конторкой довольно загадочной, однако там было много всего, так или иначе говорившего о богатстве порывов и стоившего ему целых два шиллинга. Несколько позже в тот же день, когда в Парке он мерил шагами одну из их давних любимых аллей, какой-нибудь циничный критик мог бы предположить, что молодой человек обдумывает возможность каким-то образом вернуть свои деньги. Деншер ждал. Но ему приходилось ждать и прежде: Ланкастер-Гейт был угрожающе близок – рукой подать, но Кейт ведь раньше шла на риск, пренебрегая этой угрозой. К тому же риска теперь стало существенно меньше благодаря странному повороту в их отношениях; вопреки этому, медля и вглядываясь сквозь туман, Деншер казался гораздо мрачнее.
Кейт наконец пришла, с той стороны, откуда он ее меньше всего ожидал, словно она шла от Мраморной арки: однако приход ее уже являлся ответом – и это было великое дело; ответ читался на ее лице и был ему так по душе, даже после ответов тетушки Мод, как с самого возвращения в Лондон не было ему по душе ничто другое. По правде говоря, на его телеграмму Кейт не ответила, и, поскольку она запаздывала, он начинал уже опасаться, что, интуитивно предполагая, на чем он снова собирается настаивать, она могла принять решение – впрочем, не такое уж для нее легкое – лишить его этого шанса. У него, конечно, будут – она это знала – еще другие шансы, но этот она, по-видимому, сочла особенно опасным. Это, как чувствовал и сам Деншер, как раз и было причиной, почему он так все подготовил, и он радовался даже, когда ждал, тому, что́ могли создавшиеся условия сказать ему об их более простых и значительно лучших временах. Пусть это был самый короткий день года, он мог бы, нет, он реально оказался на том же самом месте, по капризу природы, столь же пригодным для их цели, как послеполуденные часы тех солнечных дней, когда они устраивали свои первые свидания. У Деншера на виду то одно, то другое дерево на зеленой траве простирало обнаженные ветви над парою стульев, где когда-то они с Кейт имели обыкновение сидеть и где теперь – ведь они и правда могли посидеть здесь – они сумели бы вместе восстановить в памяти чистоту и ясность их лучших времен. Как бы то ни было, именно это и читалось на лице Кейт, когда своей стремительной походкой она приближалась к Деншеру. Стремительные ее движения, все более приближавшие девушку к нему, с самого начала, надо сказать, очень ему помогли, хотя бы тем, что заново продемонстрировали, как невероятно прекрасно она выглядит. Так оно и бывало всегда, он, разумеется, помнил этот, вовсе не редкостный, феномен, что в определенные моменты он всегда чувствовал, что Кейт еще прекраснее, чем когда-либо раньше: одним из таких моментов, например, все еще живущих в его памяти, было ее появление, под бдительным оком тетушки, на Ланкастер-Гейт во время обеда после его приезда из Америки; другим – то, как она выглядела там же всего два воскресенья тому назад, – тот ее свет, поразивший глаза, привезенные им из Венеции. Вот и сейчас, пока протекала минута или две, он ощутил, как ощущал в тех, других случаях, смутный страх перед особой печатью судьбы, явленной ему в эти моменты.
Чем бы это ни определялось, по мере того как он припоминал иные часы, сейчас оно оказалось прямо связано с впечатлением, по правде говоря, произведенным на него за прошедшую неделю не однажды, только теперь значительно усилившимся. Это впечатление он успел отметить и определить: это было впечатление об отношении его подруги к той мере, в какой сам он откликался на душевное гостеприимство миссис Лоудер, на что Кейт никак не могла не обратить внимания. Она обратила на это внимание и прелестно выказала ему, что так оно и есть, облекшись в честь этого в тончайший оттенок напускной безмятежности, почти веселости, по поводу работы времени. Конечно, все относительно в том мраке, в котором они теперь живут; однако в ее снисходительности к тому, как он отличает своим доверием тетушку Мод, прозвучала почти веселая нотка. Всем своим видом Кейт не просто одобряла – освящала такое отличие, хотя могла бы счесть его оскорбительным по отношению к ней самой; и действительно, ничто более, чем такая демонстрация, даже если бы Деншеру это было нужно, не смогло бы показать ему всю меру ее превосходства. Несомненно, что именно это превосходство в сумрачный зимний полдень придает плавную решительность ее походке и очаровательную отвагу ее взгляду – отвагу, сделавшую ее взгляд еще глубже, когда Деншер очень скоро подошел к тому, чего хотел. Как только она к нему приблизилась, он промедлил не долее, чем понадобилось, чтобы, продев ее руку под свой локоть и повернув туда, куда они поворачивали прежде, сказать ей, что он не станет притворяться, будто в последнее время у него не случаются такие минуты, когда он не верит, что еще когда-нибудь он будет так же счастлив. Кейт ответила, не спрашивая о причинах его сомнений, что, какими бы они ни были, сама она горячо верит в их великое счастье, если только у них хватит терпения; хотя в то же время ничего не может быть ей дороже его идеи устроить такую прогулку. Конечно, при том, что происходит вокруг них, приходится делать вид, что им невозможно встречаться дома. Кейт говорила об их возможностях так, словно никакого урона они не понесли. Деншер тем не менее вскоре дал ей понять, что не желает, чтобы теперешняя возможность понесла хоть малый урон, и в тихом уголке под огромным зимним деревом он позволил своей страстной просьбе вырваться наружу.