Некоторые из таких побуждений могли бы быть самого высшего порядка, другие, несомненно, нет; однако вместе они содействовали бы созданию для нее определенной суммы жизненного опыта, как-то представили бы ей – из добрых намерений или из дурных – то, что она должна была знать о жизни. Помимо того, если сюжет будет развиваться таким образом, мы увидим, что другие лица подчинятся им и будут втянуты в ту же драму, словно волшебной силой пения Лорелей; мы увидим, как они напуганы, как подвержены соблазнам, как очарованы; как они, словно подкупом, совлечены прочь – могло бы даже так случиться – с более обычных, предназначенных им природой орбит и обретают, в результате связанности с этой женщиной, странные трудности и еще более странные благоприятные возможности; перед ними встают редкостные вопросы, у них возникают новые пристрастия. Так, схематически, ситуация с моей героиней в основном оказалась выстроенной в полном объеме, остальные детали, способные вызвать интерес, по своему числу, как и по характеру, представляли бы уже частности. Естественно, что очень мощной чертой среди этих частностей должно было бы стать для моей героини то, что жизнь – несмотря на ее болезнь – представала перед этой молодой женщиной как нечто ослепляющее-соблазнительное и радостное и что, если ей причиняла такую боль необходимость отказаться от этого, мы тем более сможем оценить ее по достоинству, увидев то, чем она обладает.
Поэтому ее следует увидеть как человека, у которого есть все – все, кроме единственной неоценимой гарантии: свобода и деньги, живой, подвижный ум и личное обаяние, умение заинтересовывать и привлекать к себе – качества, каждое из которых увеличивало важность будущего. В тот самый момент, как воображение ее создателя начало заниматься ею на близком расстоянии, ничто не могло сильнее завладеть его вниманием, чем разработка деталей, говорящих о ее совершенном соответствии предназначенной ей роли; сверх того, ничто иное так настойчиво не требовало от него признать полсотни причин для наделения ее именно таким национальным и социальным статусом. Она – для наиболее полного удостоверения ее свободы – должна была стать последним прекрасным цветком, одиноко расцветшим на стебле от «старинного» нью-йоркского корня; счастливые совпадения, сохранившиеся в памяти, послужили материалом для ее образа. Впрочем, сейчас мне можно не входить в излишние подробности: эта, пусть и прекрасная, ассоциация еще ожидает меня где-то в будущем, однако она такова, что здесь – в лучшем случае – скорее будет препятствовать, а не способствовать точному выражению мысли. В образе героини «Крыльев голубки» непременно должно подразумеваться сильное и особое ощущение свободы – свободы действий, свободы выбора, свободы оценки и свободы контактов, – которая вырастает из источников, гораздо лучше обеспечивающих бо́льшую независимость, как я полагаю, чем любые другие условия на свете, – и это и есть то самое, к чему нам следует испытывать особенно глубокий интерес. Я с давних пор выстраивал в уме образ молодого американца как в гораздо большей степени «наследника всех веков», чем любой другой молодой человек (и именно по тем причинам, на которые я только что, походя, бросил беглый взгляд); так что здесь мне представилась возможность придать некоей подобной фигуре в высшей степени трогательный характер. Быть наследником всех веков лишь затем, чтобы понять, по мере того как это сознание в тебе углубляется, что тебе не дано получить это наследство, означало бы – как вдруг меня осенило, – что эту партию следует разыграть, или, по крайней мере, выстроить типаж, в целом наилучшим образом. И правда, ведь как иначе разыграть до конца столь рискованную партию? – как легко заподозрить «заносчивость» уже в самой решимости сделать такую попытку! Так, во всяком случае, мог я тогда рассуждать – более того, так, я полагаю, даже должен был, – чтобы сохранить необходимую компактность сюжета. Ибо уже на ранней стадии он стал заселяться многими, самыми разными людьми: трудность состояла в том, чтобы понять, кого из них первоначально намеченная мной ситуация могла бы, в результате того или иного поворота, не вместить в себя. Мне оставалось следить за ее поворотами, как любящий отец следит за ребенком, неловко сидящим в седле на своем первом уроке верховой езды; однако интерес сюжета – мне следовало постоянно помнить об этом – заключался, на той ступени, в развитии событий.
Во всяком случае, вот что стало ясно уже на ранней стадии: молодая особа, такая любящая и открытая, юное создание, чья безопасность висит на таком тонком волоске, не могла не попасть в какую-нибудь ужасающую ловушку: именно это, совершенно естественно, подразумевала, этого, прямо говоря, требовала подобная ситуация. Разве истина, как и огромная часть интереса, не крылась в том, какой эта женщина являла себя другим (не забудем о ее страстной жажде жить, пока ей это дано)? – сложность столь же великая, как и любая из тех, что другие могли явить ей самой: именно это я и имею в виду, когда называю такие вещи «естественными». Они и должны были стать естественными, эти трагические, трогательные, иронические, эти по большей части поистине злосчастные связи, для всех связанных с нею людей, как могли быть для нее самой, поскольку она – главный персонаж. Если история моей героини должна была состоять – и не могла сложиться иначе – в том, чтобы, как говорится, пройти через то и это и пережить кто знает какое еще непреодолимое беспокойство, как могла бы она не поощрить обретение кем-то из тех, кто ближе всего делил с нею жизнь, столь же обеспокоенного сознания? Я уже упомянул рейнскую деву, но наша юная подруга самим своим существованием создавала бы вокруг себя такие водовороты, такие вихревые движения вод, какие порождаются уходом на дно крупного судна или крахом большого дела: тогда мы представим себе мощные сужающиеся водовороты, невероятную силу всасывания, поглощение всего вокруг, так что ни один близлежащий предмет не может избежать погружения. Вряд ли мне нужно говорить, однако, что, несмотря на обреченность этого содружества, я считал, что главная драматическая сложность более всего кроется в моем запасе чуткости, а не в моей героине: ее образ – создание других рук (хотя и ее собственные в конечном счете тоже запятнаны, в той мере, в какой другие не всегда и не во всех отношениях благородны и щедры, а потому – неприятны).
Было очень важно, во всяком случае, чтобы если ей предстояло попасть в затруднительное положение, то такое затруднение во что бы то ни стало следовало создать быстро и точно и наращивать убедительно, с тем чтобы и для нас оно сохраняло, насколько возможно, характер зловещего для нее ожидания. Это соображение я тотчас же счел не только вдохновляющим, но и крайне необходимым: в нашем деле ты начинаешь с поисков собственного композиционного ключа, поскольку, пока он не найден, ты не способен двинуться вперед. Начинать без такого ключа – все равно что пытаться сесть в поезд и, более того, занять в нем место, не имея билета. Ну что же, в негаснущем свете и непреходящем очаровании подтверждений обоснованности моих рассуждений мне удалось обрести билет на довольно долгий путь по рельсам, проложенным для «Крыльев голубки» с того момента, как я понял, что невозможно полностью представить Милли Тил, раз она связана со стихиями, среди которых ей будет так больно дышать, если только эти стихии с должным тщанием не вообразить себе заранее. Если ты понял, что ее «случай» – ее болезненное состояние – лишь наполовину характеризует ее ситуацию, то соответствующая вторая половина – состояние других, тех, на кого она оказывает влияние (у каждого из них тоже должен быть, с позволения сказать, свой «случай», как и у нее самой!); тут я оказался свободен в выборе, с какой половины начать. Если, как я с удовольствием отметил, этот маленький мирок, что я определил для нее, должен «изобиловать» – я восхищался этим словом! – смыслами, тогда почему же мне не заставить мою медаль висеть свободно, так чтобы ее лицевая сторона и сторона обратная, ее, так сказать, лицо и спина, легко поддавались выбору зрителя? Мне почему-то хотелось, чтобы обе стороны были соответственно украшены рельефом, хотелось, чтобы надписи и фигуры на них были выполнены одинаково выпукло; и это нисколько не менее и совершенно явно тоже был мой «ключ», как я уже сказал, и хотя порожденная мною юная девушка из Нью-Йорка и все, что могло от нее зависеть, должны были образовывать мой центр, моя периферия была столь же достойна тщательной разработки в каждой своей детали. Поэтому я должен был довериться себе в том, что знаю, когда нужно идти от одной стороны, а когда – от другой. Предварительно и, так сказать, с великими чаяниями ты начинаешь – учитывая подготовленную почву – в данном случае с внешнего круга, постепенно подходя к центру и таким образом сужая границы. И тут, естественно, от часа к часу расцветает пышным цветом твой процесс, для которого все это время существовало такое множество занятных рецептов.
Медаль и правда висела свободно: помню, что я прекрасно и с полным спокойствием это чувствовал с того самого момента, как заложил почву для Книги первой, ту почву, где Милли, по видимости, так блистательно отсутствует. Я с трудом могу припомнить такой случай – я решусь настаивать на этом даже при вульгарности теперешней публики, – когда бы «начало из далекого далека», такого далекого, как только возможно, и даже, в том же духе, уход далеко «назад», то есть за фасад сюжета, могли быть оправданны с меньшими колебаниями. В этой связи свободные руки были в высшей степени благоприятны – руки, свободой которых я оказался обязан тому, что моя работа заранее потерпела позорный провал, утратив малейшую способность увидеть себя изданной выпусками. Такой провал постоянно подстерегал меня даже с более короткими сочинениями; но значительное по размеру произведение, о котором здесь идет речь (то же подстерегало и «Золотую чашу» тремя годами позже), явилось, не иначе как с неким испуганным изумлением, в мир периодических изданий и редакторов, в мир громовых «успехов» in fine, среди которых ему предстояло почти незаметно затеряться. К счастью, всегда есть что-то бодрящее в альпийском холоде, как на высоком ледяном arête[30], исходящем от холодно встретившего тебя редактора: однако «зелен виноград» может порою поистине опьянять, и рассказчик, достойный своего призвания, с радостью снова почувствует, сколько других возможностей он сумеет использовать. Те, что относятся к «условиям публикации», бывают до некоторой степени интересны или хотя бы как-то стимулируют, но их завлекательность определяется тем, что предлагаемые рецепты зачастую вырастают из почвы, совершенно чуждой той, на которой построено твое сочинение. Они почти всегда оказываются плодами совершенно другой атмосферы, зачатыми при свете, который – внутри самого сочинения – сможет предстать мало чем иным, кроме темноты. И все же, когда они не слишком вредоносны, они часто действуют как испытание мастерства – мастерства такого ремесленника-эксперта, которому нравится подвергаться испытанию, совершенно в том же духе, как лошади чистых кровей нравится ходить под седлом. Тем не менее лучшие и тончайшие черты мастерства, при всем уважении к только что высказанной истине, обычно бывают не результатом компромисса, но рождаются в полнейшей гармонии, и я прекрасно помню, если говорить о случае, который мы теперь рассматриваем, какое чувствовал удовольствие от моих разделов, моих пропорций и ритмов всей моей книги в целом, понимая, что все они покоятся на постоянных, но никоим образом не на кратковременных принципах. Достаточно было того, что внесенные мной изменения были хороши сами по себе; редакторам хватило моего искреннего убеждения, что на самом деле дальнейшее обсуждение структуры книги просто сведется к сокращенному – буквенному – обозначению закона, которому они, то есть редакторы, следуют.
Начать с того, какой «веселый интерес» вызывало у меня установление последовательных центров книги – такая точная их расстановка, чтобы части сюжета, которыми они управляют, счастливо им подчинялись и, обретя соответствующее к себе отношение, составляли бы, так сказать, вполне прочные блоки тщательно выделанного материала, обтесанного до острого края, с тем чтобы они имели вес и массу и силу, чтобы способствовали построению книги, то есть обеспечили ее красоту и желаемый эффект. Таким блоком, вполне очевидно, стало все предварительное представление Кейт Крой, которое, насколько я помню, с самого начала абсолютно отказывалось развертываться иначе, как на языке амплитуды. Язык амплитуды, язык атмосферы, именно эти языки, и только они, помогли моим образам обрести полноту и округлость, способность поворачиваться – ведь у них есть и бока, и спины, какие-то их части оказываются в тени, но они столь же достоверны, как и те, что на солнце. Таковы должны были быть четко поставленные мной условия, всегда и повсюду, и я был весьма далек от того, чтобы недооценивать ту силу, какая потребуется для выражения всего этого, как я сам все это понимал и чувствовал, и количество времени, которое придется потратить, ибо возвращаться сейчас по пройденному пути означает, увы, более, чем что-либо другое, всего лишь отмечать пробелы и ляпсусы, опуская, одно за другим, те намерения, которые, при всем желании, никак не могут быть плодотворны.
Я уже сказал, что процесс создания книги в целом описан с того момента, как были перечислены «блоки», и что это – вполне достоверный вид плана моей работы. Однако план работы – это одно, а ее результат – это совсем другое, так что я, пожалуй, почти готов заявить, что этот результат, как сейчас представляется мне, более всего характерен самыми удачными чертами, которые, в соответствии с моей первой и благословенной иллюзией, должны были весьма ему способствовать. Я встречаю их все, возобновляя знакомство, я горюю о них, снова входя в этот поток, об утраченных ценностях, о явных пробелах, об отсутствующих звеньях, об издевающихся над тобой тенях – обо всем, что, взятое вместе, отражает раннее цветение твоих добрых надежд. Случаи подобного рода, конечно, вовсе не анормальны: они настолько нормальны, что какой-нибудь острый ум наверняка должен был бы к этому времени уже разработать «закон» о степени зависимости энергии художника от его подверженности ошибкам. Насколько и как часто, в какой связи и с какой, почти беспредельной вариативностью должен художник оказаться простофилей, чтобы стать главным объектом «законодателя», хоть отчасти поддающимся измерению как мастер, чтобы заменяющий его образ был реальным, – то есть, иными словами, чтобы такой «закон» мог ощутимо существовать? Мастер же, после серьезного рассмотрения, размещает быки своего моста – ей-богу, казалось, он берет достаточно глубоко, – так смело их устанавливая, однако в результате его мост простирается через поток, очевидно, совершенно независимо от этих качеств – главного достоинства первоначального проекта. Это они были иллюзией в свой назначенный час, но пространство моста, одна ли у него арка или много, самым странным на свете образом представляется реальностью: ведь его погрустневший строитель, проплывая под ним, видит людские фигуры и слышит над собой голоса и понимает, с пересохшим от ужаса горлом, что мост многое несет на себе и его явно «используют».
Я хотел выстроить сознание Кейт Крой так, чтобы она смогла вынести ношу, которая мало-помалу ложилась на это сознание; мне пришлось использовать примеры, что потребовало уложить много сотен плотно упакованных кирпичиков – как раз столько сотен, сколько фактически нашлось неполных дюжин примеров. Образ ее столь скомпрометированного, компрометирующего и склонного к компромиссам отца должен был эффективно пронизывать всю ее жизнь, должен был особым образом мешать течению ее юности: под этим я имею в виду тот стыд, то раздражение и депрессию, то его всеотравляющее влияние, которое проявлялось даже тогда, когда за его самым прочувствованным «честным словом» крылась правда и он выполнял обещанное. Но где же можем мы его отыскать в это время дня, иначе как в одной или двух ничтожных сценах, что вряд ли следует считать достойно работающим упоминанием? Он всего лишь «заглядывает» ненадолго, этот бедный, поразительно красивый, компрометирующий и ищущий компромиссов призрак, каким он должен был быть в прошлом; он видит, что его место уже занято, что об общении с ним мало кто скучает, и он снова набекрень надевает свою прекрасной формы шляпу, которая так долго предоставляла ему единственное настоящее укрытие, и отворачивается, и уходит прочь, равнодушно насвистывая, пытаясь таким свистом благородно прикрыть глубочайшее в его жизни разочарование. Его жалкое «слово чести» должно было выдержать проверку, чтобы открыть ему дорогу в спектакль. Всем и каждому, коротко говоря, следовало бы радоваться, подобно звездам театра, снисходительно согласившимся взять незначительные роли, что они довольствуются неглавными персонажами, только бы вообще появиться на сцене. Признаюсь, сейчас у меня не хватит смелости приводить детальные примеры важных вещей, упущенных мною: объяснить большинство из них, как я понимаю, можно мощным биением грубой правды, крывшейся за моими рассуждениями и их переосмыслением; странное предубеждение, с которым вся картина, почти на каждом повороте, с ревностью относилась к драме, а драма (хотя в целом и проявляла гораздо больше терпения, как мне представляется) относилась к самой картине с подозрением. Вместе они, несомненно, много способствуют развитию темы, однако каждая из них коварно мешает идеалам другой и обгрызает края ее позиции; каждая стремится заявить: «Я смогу сказать, что вещь „сделана“, только если она сделана так, как я хочу». Некоторое успокоение свидетель этих ссор может найти в рассуждении, придуманном для него еще в сумерках времен и младенчества Искусства Ангелом (чтобы не сказать – Демоном) компромисса: ничего нет легче, чем «сделать» так, чтобы не быть благодарным за то, что кто-то со стороны помог вам это сделать. Вот почему осуществление моей мечты о Лайонеле Кроу и, более того, разрешение ему уйти, чтобы вся моя конструкция поднялась на ноги, оставили меня безутешно оплакивающим его потерю. Кто и что, как и почему, откуда и куда, касающиеся Мертона Деншера, – эти вопросы должны были танцевать вокруг него с античной грацией нимф и фавнов, танцевавших вокруг учтивого Гермеса и венчавших его цветами. Главная забота пишущего – дать каждому из его действующих лиц атмосферу, но чем же иным становится в конце концов вся конструкция, как не серией печальных мест, где рука великодушия получила предостережение и была остановлена? Ситуация с молодым человеком – личная, профессиональная, социальная – должна была бы стать настолько отфильтрованной для нас, чтобы мы ощутили ее истинный вкус; миссис Лоудер следовало бы глубоко проникнуть в нас, да еще пропитать нас своим присутствием, своей личностью так, чтобы мы почувствовали ее вес среди других персонажей. Нам следовало бы восхищаться миссис Стрингем, подругой моей героини, постоянно ей сопутствующей, ее поистине декламационной бостонской речью, предметом бесчисленных острот, и, сверх всего, долгими и, главное, воодушевленными рассуждениями Милли Тил о ее опыте знакомства с английским обществом. Нам следовало бы восхититься, как только сила и смысл ситуации в Венеции, где собрались все наши друзья, дошел до нас вместе с большим глотком из более глубокой чаши, и тут окончательная позиция Деншера и полнейший очерк его сознания выступили бы особенно ярко, расшитые шелком, тонкими стежками нитей – золотых, розовых, серебряных, которым, увы, так и пришлось остаться по-прежнему намотанными на шпули.