И целый час он пел романсы, аккомпанируя себе на гитаре, видел, с каким удовольствием слушают его Машенька и Татьяна Андреевна, и ему уже не хотелось никуда идти из этой комнаты, наполненной сиянием Машенькиных глаз и грустной улыбкой ее мамы. Но не идти тоже было нельзя.
В областном театре давали оперетту Легара «Веселая вдова».
Тепляков и Машенька приехали на полчаса раньше, когда очередей в раздевалку должно не быть. И первое, что поразило Теплякова, это зрители. Пиджаки и галстуки встречались редко. Мужчины щеголяли в джинсах, свитерах, в лучшем случае под пиджаком виднелась рубаха, чаще попадались водолазки или футболки. Женщины тоже не блистали нарядами и украшениями, предпочитая брюки и теплые кофты. Былая торжественность праздника отсутствовала напрочь, и Машенька, в своем воздушном платье, с оголенными плечами и тонкими перчатками до самых локтей выглядела белой вороной. Однако Тепляков, гордо вскинув голову, вел свою спутницу так, точно они оказались на балу в Зимнем дворце лет эдак двести тому назад. На них оглядывались, женщины провожали их глазами и снисходительными улыбками.
Еще большее разочарование испытал Тепляков от самого спектакля. Декорации отсутствовали напрочь. Их заменяли развешанные там и сям воздушные шарики, иногда уже сдувшиеся, и пестрые ленты. С высоты балкона хорошо видна оркестровая яма, заполненная музыкантами едва наполовину. И тоже одетыми во что попало. Увертюра прозвучало жалко, хотя и была усилена огромными колонками динамиков. А когда на сцене появились артисты, тоже одетые бог знает во что, у Теплякова появилось желание встать и уйти. Он чувствовал себя обманутым, а более всего — обманувшим Машеньку. В довершение всего в театре было холодно, поначалу даже поднимался пар от дыхания зрителей и артистов, и Теплякову пришлось снять пиджак и накинуть его на плечи Машеньки, руки которой покрылись мурашками. Да и голоса. Бог знает, где они набрали таких безголосых.
В начале второго действия с галерки уже кричали и свистели. К третьему — зал опустел наполовину. Тепляков с Машенькой тоже не высидели до самого конца. Они, как и многие другие, встали и пошли к выходу. В раздевалке толпился народ. То и дело слышались реплики, иногда далеко не в самых изысканных выражениях.
— А что вы хотите, господа? — ораторствовал мужчина лет сорока, окруженный толпой женщин и мужчин примерно такого же возраста, явно желая привлечь к себе внимание. — Раньше искусство принадлежало народу, а сегодня — денежному мешку. Подождите, еще не то будет! — пророчествовал оратор.
Кто-то положил на плечо Теплякову руку, он дернулся, однако руку сбрасывать не стал и обернулся. Перед ним стоял, широко раздвинув губы в улыбке, Валерка Куценко.
— А я думаю: сбросишь ты мою руку или нет? — И похвалил: — Молодец, удержался.
Тепляков обрадовался искренне.
— Здорово, Валера! Какими судьбами?
— Такими же, какими и ты: пасу своего шефа.
— А-а! Работаешь, значит?
— Работаю. А ты?
— Тоже работаю. Но не сегодня. Сегодня у меня выходной. И кто твой шеф?
— А вон тот, высокий, — кивнул головой Куценко в сторону оратора. — Депутат гордумы. Старается не упустить ни одного шанса для саморекламы. Метит в мэры. В следующем году выборы.
— Ну и как, сработались? — полюбопытствовал Тепляков.
— А чего тут срабатываться? — передернул широкими плечами Куценко. — Он делает свое дело, я свое. Он мне не мешает, я ему. И все довольны. Ну а ты как?
— Примерно то же самое, — не стал вдаваться в подробности Тепляков, искоса наблюдая за Машенькой, которая, стоя в очереди, приближалась к выдаче одежды. — Ну, ты извини, Валера. Я с дамой. Очередь подходит.
— Ну, давай, Юра! Ни пуха, как говорится.
— И тебе того же.
Они тиснули друг другу руки, и Тепляков поспешил к Машеньке.
— Кто это? — спросила Машенька, когда он помог ей туфельки сменить на зимние сапожки, а потом и надеть куртку.
— А-а! Мой коллега. Вместе курсы заканчивали. Опекает своего шефа.
— Он так смотрел на тебя, — таинственным полушепотом произнесла Машенька. — Так смотрел, что мне показалось, что вы с ним когда-то встречались и как-то очень нехорошо.
— Пустое, мой ангел, — снисходительно улыбнулся Тепляков. — Нам с ним делить нечего. У него своя жизнь, у меня своя. А таким взглядом он смотрит на всех. Мне кажется, он слишком буквально понимает свою должность и подозревает всех, кто оказывается поблизости.
— Это так вас на курсах учили? — допытывалась она, морща свой носик.
— Учили. Но. как бы это тебе сказать? Все зависит от человека.
— А ты не подозреваешь?
— Ну, разве что одну тебя.
— В чем? — изумилась Машенька и даже слегка отодвинулась от Теплякова.
— В том, что ты меня любишь, — прошептал он, насупив брови. — И очень хочешь стать моей женой.
— Да ну тебя! — с нарочитой сердитостью шлепнула она ладошкой по его груди, и тут же стала поправлять шарф и воротник его куртки.
Вокруг одевались, шаркали подошвы, смутным гулом полнился вестибюль, со злым ожесточением хлопали тяжелые двери, будто люди спешили покинуть театр и побыстрее очутиться на свежем воздухе.
Вечер был испорчен.
Только подходя к дому, Машенька остановилась и произнесла жалобным голоском:
— Юрочка, я на тебя совсем не сержусь. Честное слово! Я была в нашем театре всего один раз, еще когда училась в восьмом классе: нас всем классом водили на дневной сеанс. Тоже было. — Машенька не договорила, поведя рукой в пуховой варежке, будто отстраняя что-то липкое и отвратительное.
— Извини, малыш, — пробормотал Тепляков. — Я слышал нечто пренебрежительное о нынешнем театре, да и по телику как-то показывали, но мне казалось, что это случайность, причуда бездарного режиссера, потому что театр — это. это должно быть что-то высокое и чистое. Тем более — оперетта. Моя мама называла оперетту буйством красок, музыки и голосов. А тут. Впрочем, прав старик, который сидел за нами: почти во всем, что касается искусства и литературы, у нас вместе с водой выплеснули ребенка и заменили его бездушной куклой.
— Но мы же с тобой не будем этого делать? Правда? — воскликнула Машенька, заступая ему дорогу.
— Правда, мой ангел, — согласился Тепляков. — У нас с тобой все будет как надо!
Он подхватил ее на руки, закружил, они свалились в сугроб и долго выбирались из него, хохоча во все горло, наконец-то сбросив с себя нечто, прилипшее к ним в бывшем храме, где обосновался торгаш, считающий каждую копейку.
Глава 17
Тепляков возвращался на квартиру в самом радужном настроении. Бог с ним, с театром! Есть в жизни вещи поважнее. Тем более что настанет время, когда Машенька возьмет за руки их детей и поведет в этот же театр, но совсем не нынешний, и даже не прошлый, мамин, а какой-то другой, но не менее прекрасный, где ряженые люди когда-то так изображали жизнь минувших эпох, что невольно верил им, что так оно и было на самом деле. И действительно: мужчины всегда любили женщин, а женщины мужчин, всегда существовало соперничество между теми и другими, всегда существовало благородство и подлость, честность и жульничество, и всегда в борьбе между ними рождалось нечто более совершенное и прекрасное. При этом Тепляков понимал, что это всего лишь его мечты, привитые ему в детстве и до сих пор оставшиеся с ним. Но по-другому он не мог. И не хотел.
Он шел по тропинке, снег поскрипывал у него под ногами. Кривобокая ущербная луна вставала над темной гривой лесопарка, синие тени вытягивались по серым снегам, редкие фонари пятнали ограниченные пространства желтым светом, и в этом свете мотыльками кружили редкие снежинки. Дышалось легко, будто и не дышал, а пил морозный воздух, напоенный запахами сосновой хвои.
Вдруг на тропинку из тени вышли двое и остановились, явно поджидая его, Теплякова. И ему сразу же вспомнились угрозы Зинки. Он подобрался, сделал два-три глубоких вдоха-выдоха, замедлил шаги, пытаясь оценить своих противников. Вот этот, что справа, повыше и поплотнее того, что слева. Не исключено, что один из них левша. Но дракой по правилам тут явно не пахнет. Следовательно, надо рассчитывать на ножи или обрезки арматуры. Вот только гладкие подошвы его выходных туфель не приспособлены для драки, следовательно, надо будет заманить их на глубокий снег: там у них шансы примерно равны. Ну, как говорится, черт не выдаст, свинья не съест.
Двое все ближе и ближе. Осталось шагов десять, но не видно, чтобы они хоть как-то готовились к нападению: то ли очень опытные и уверенные в себе, то ли самоуверенные вахлаки.
Осталось метра четыре. Уже видно: тот, что повыше, молод, не старше тридцати; тому, что пониже, явно за сорок. Оба одеты в пятнистые куртки — в такие же, как и у самого Теплякова. И ни в лицах их, ни в фигурах ни малейшей угрозы. И тут один из них, — тот, что постарше, — шагнул навстречу и спросил:
Осталось метра четыре. Уже видно: тот, что повыше, молод, не старше тридцати; тому, что пониже, явно за сорок. Оба одеты в пятнистые куртки — в такие же, как и у самого Теплякова. И ни в лицах их, ни в фигурах ни малейшей угрозы. И тут один из них, — тот, что постарше, — шагнул навстречу и спросил:
— Гражданин Тепляков?
— Да, Тепляков.
— Старший лейтенант полиции Купцов, местный участковый. А это — лейтенант Сонечкин, из нашего райотдела. Мы вас ждем здесь уже часа два. Ваша хозяйка сказала, что вы пошли в театр. Еще она нам сообщила, что вас собираются бить. Она слыхала, как ее дочка договаривалась по телефону со своими приятелями. В подъезде вас поджидают трое. Вооружены бейсбольными битами и арматурой. Не исключена травматика. Двоих мы хорошо знаем. Имеют судимости, подозреваются в противоправных деяниях. Третий — личность темная, нам неизвестная. Вот мы и решили, раз такое дело, взять их с поличным. Тут, неподалеку, в машине, нашей команды ждут шестеро омоновцев. Мы вас решили предупредить и, так сказать, поймать преступников на живца. Как вы, не против?
— Разумеется, нет, — ответил Тепляков, улыбаясь: его рассуждения о жизни и борьбе противоположностей, банальных самих по себе, неожиданно обрели реальность в лице этих милиционеров. то есть полицейских, продрогших на морозе, однако не оставивших начатого дела. — И как вы это себе представляете? — спросил он.
— Тут есть риск, товарищ Тепляков, — уже почти дружески продолжил Купцов. — Вам придется войти в подъезд. Один из этой троицы наблюдает в окно на лестничной площадке. Мы думаем, что как только вы появитесь, так он спустится вниз. Они нападут на вас, едва вы перешагнете порог. Вам надо как-то миновать их, а мы уж следом. Как, справитесь?
— Постараюсь. Но мне кажется, будет лучше, если выманить их из подъезда. Простору больше и очевиднее нападение…
— Хорошо бы. А сумеете?
— Постараюсь.
— Ну, тогда — что ж. Вы здесь немножко обождите. Мы сейчас часть омоновцев пошлем в обход дома, другая часть встанет за углом, мы с лейтенантом пройдем за гаражами и займем позицию напротив. У вас, товарищ Тепляков, мобильник имеется?
— Имеется. Но лучше всего пусть полицейская машина подаст сигнал. Скажем, двумя короткими, одним подлиннее.
— Договорились, — обрадовался старший лейтенант Купцов. — Стало быть, ждите сигнала и идите прямо к подъезду.
Тепляков долго топтался на одном месте, размахивая руками, приседая, вращая корпусом, точно готовился к схватке на ринге. Туфли на тонкой подошве не грели, пальцы сводило от холода. К этому добавилось нервное напряжение. Вдруг захотелось курить, да так сильно — до тошноты.
Наконец вдали прозвучал сигнал: плям-плям— пля-аам!
Тепляков, по привычке, набрал в грудь побольше воздуха, резко выдохнул и зашагал к дому. За углом, прижавшись к стене, чернели две застывших фигуры амоновцев. В тусклом свете луны поблескивали их каски. Еще трое присели у второго подъезда за сугробом. Серые коробки гаражей, увенчанные метровыми снежными шапками, едва проступали среди сугробов. Полицейских, встретивших его на тропе, видно не было.
У подъезда Тепляков задержался, топоча по цементным ступенькам, будто отряхиваясь от снега. Он топтался и напевал без слов популярный мотивчик из оперетты, путаясь в мелодии и спотыкаясь, как может путаться и спотыкаться пьяный человек. Черная железная дверь излучала почти светящуюся в лучах поднявшейся луны опасность. Мысленно он старался определить, как расположатся нападающие. Скорее всего, непосредственно возле двери будет стоять всего один человек: больше не поместится. Двое других будут ждать своей очереди у почтовых ящиков. Тепляков как будто видел этого человека, замершего в напряженной позе с поднятой рукой для удара бейсбольной битой. Рука у него затекла, ноги тоже. Если, разумеется, это не какой-нибудь спортсмен, привлеченный бандой для гарантированного успеха задуманной операции: ведь наверняка Зинка поведала им, с кем придется иметь дело.
Тепляков перестал топтаться, и, продолжая напевать, набрал код электронного замка, затем потянул на себя дверь. Перед ним открылась черная щель, даже лестницы не было видно.
— Вот черт! — пробормотал Тепляков. — Темно, как у негра в заднице. Где тут у меня фонарик, мать его в лампочку! Тьфу ты черт! — продолжал бормотать он, обшаривая себя сверху донизу.
И тут что-то шевельнулось в темноте, удар ногой распахнул дверь настежь, и черная фигура вывалилась из черного проема. Взметнулась вверх рука, но Тепляков успел ее перехватить на замахе, рванул на себя и вниз, выворачивая вовнутрь, заступил левой ногой, подсел и сбросил человека со ступенек. Тотчас же из двери вывалились еще двое и кинулись на него. Тепляков увернулся от первого, нанес удар в голову, пожалев замерзшие пальцы, тыльной стороной ладони второму и отскочил в сторону, слыша, как с двух сторон часто-часто скрипит снег под ногами, и тут же в тишину морозной ночи всверлился на одной ноте хриплый крик замерзшего человека:
— Всем лежать! Руки за голову! Полиция!
Глава 18
В понедельник утром, минут за пятнадцать до восьми, Тепляков остановил машину возле семнадцатиэтажного дома, облепленного со всех сторон, как елка игрушками, застекленными лоджиями и балконами. В этот дом, на одиннадцатом этаже которого проживал Мих-Мих, он и привез его из аэропорта поздним вечером, не успев ничего разглядеть как следует. Еще три таких же составляли квадрат, огороженный высоким ажурным забором из железных четырехгранных прутьев, унизанных копьеобразными наконечниками. Внутри квадрата размещалось двухэтажное здание детского сада. Чтобы проехать в ворота, нужно иметь пропуск и электронный ключ. Ворота открываются автоматически, а пропуск надо предъявить охраннику.
Хотя теоретически на территорию жилого комплекса постороннему попасть невозможно, однако, выбравшись из машины, Тепляков несколько минут будто бы протирал стекла, в то же время пытаясь определить, не таится ли где-то поблизости опасность его подопечным. С двух сторон — с юга и востока — к кварталу примыкал лесопарк; на противоположной стороне переулка — с запада — стояла церковь, окруженная подворьем из одноэтажных строений. Церковь казалась маленькой пестрой игрушкой, забытой в песочнице капризным ребенком, и, разумеется, не представляла никакой опасности. На севере, отступив на почтительное расстояние, теснились пятиэтажные «хрущевки», тоже ничем не грозящие обитателям элитного квартала.
Большинство машин внутри квадрата, оставшихся без места в подземном гараже, уже разъехались, отметив свое пребывание темными пятнами не заснеженного асфальта. Лишь те, которыми хозяева не пользовались в зимнее время, горбатились сугробами, обделенные вниманием дворников.
Закончив с протиркой стекол и осмотром местности, Тепляков направился к единственному подъезду, набрал шестизначный код, открыл дверь. Поздоровавшись с консьержкой, женщиной лет пятидесяти, сидящей в застекленной кабине, вызвал лифт и поднялся на пятнадцатый этаж. Отсюда он не спеша спустился по лестнице до десятого этажа, затем вернулся на одиннадцатый, и возле квартиры своих подопечных оказался ровно в восемь, то есть сделал все, что было положено делать в подобных обстоятельствах.
Вчерашнее происшествие позволило ему лечь спать лишь в третьем часу ночи: арестованных увезли в отделение, пока составляли протокол, то да се. Да и уснул он далеко не сразу. Его встретила Валентина Семеновна: охи-ахи, слезы, причитания. Просто удивительно, что она решилась на такой шаг по отношению к родной дочери.
— Может, там ее научат уму-разуму, — оправдывалась она, вытирая слезы кухонным полотенцем. — А то ведь до чего
дошла: матери угрожать расправой. А ребенок? Ему каково придется? И в кого она только уродилась? — всхлипывала Валентина Семеновна в своем неутешном горе.
Пришлось успокаивать. Так что на сон оставалось всего часа два.
Лидия Максимовна из квартиры вышла одна. Увидев Теплякова, мило улыбнулась, протянула руку.
— Доброе утро, Юра. Как провели уик-энд?
— Спасибо, хорошо, — ответил Тепляков, осторожно пожав кончики ее пальцев. И тут же нажал кнопку вызова лифта.
— Говорят, вы вчера были в театре?
— Был, — ответил Тепляков, скрыв свое удивление. Однако не удержался и спросил: — Вы тоже там были?
— Нет, я не поклонница театра. Тем более нашего. Там была Ольга Петровна. Она вас видела с юной дамой.
— Странно, но я Ольгу Петровну не заметил.
— Ничего удивительного: вы были слишком увлечены. Кстати, Ольга Петровна высоко оценила вашу спутницу, — загадочно улыбнулась Лидия Максимовна и даже слегка закатила глаза.
Тепляков смутился, однако не стал уточнять, что скрывалось под «высокой оценкой».