Ты судорожно вздыхаешь и цепляешься за мать. Господи, пожалуйста, не дай ей умереть. Сохрани нас, Господи. Через час вернется с профсоюзного собрания отец, и что, если он застанет дом пустым?..
Мать делает шаг по тропе вниз, в первобытные джунгли. Ты молишь дрожащим голосом:
— Мама. Со Скипом ничего не случилось. Со Скипом ничего не случилось. Он цел. Скип цел.
Мать говорит высоким, напряженным голосом:
— Он всегда ходит через овраг. Я ему запрещала, но эта окаянная детвора, им что говори, что не говори. В одну прекрасную ночь он спустится и уже не выйдет…
Уже не выйдет. Это может означать что угодно. Бродяги. Уголовники. Темнота. Несчастный случай. И главное — смерть.
Один во вселенной.
Таких маленьких городков по всему миру миллион. И всюду такая же глушь, так же темно и одиноко, и всюду люди дрожат и задают недоуменные вопросы. Маленькие городки, где нет света, где толпятся тени, где музыка — гнусавый плач скрипок. О, тамошнее одиночество, всепоглощающее, необъятное! Потайные овраги, полные сырости. Как страшно горожанам по ночам, когда на каждом углу стережет великан по имени Смерть, готовый отнять у тебя здравый смысл, семью, детей, счастье.
В темноте раздается голос матери:
— Скип! Скиппер! Скип! Скиппер!
Вдруг оба вы начинаете подозревать: случилось что-то нехорошее. Очень нехорошее. Вы напряженно прислушиваетесь и постепенно понимаете.
Сверчки молчат.
Тишину ничто не нарушает.
Ни разу в жизни ты не слышал такой тишины. Тишины полной и абсолютной. Почему замолкли сверчки? Почему? Что произошло? Прежде они стрекотали неумолчно. Без остановки.
Разве что. Разве что…
Что-то должно произойти.
Кажется, овраг напрягает, собирает в пучок свои черные волокна, черпает энергию со всей спящей окрестности, на мили и мили вокруг. Из росистых лесов и лощин, с холмов, где бродят, задрав морду к луне, собаки, отовсюду тянется в единый центр великая тишина, и ты находишься как раз в этой точке. Две-три секунды, и что-нибудь случится, что-нибудь случится. Сверчки держат паузу, звезды так низко, что хочется потрогать. Их множество, ярких и каленых.
Растет, растет тишина. Растет, растет напряжение.
Как же темно, как далеко от всего на свете. О боже!
И потом, издалека, с той стороны оврага:
— Все хорошо, мам! Я иду!
И снова:
— Привет, мам! Я иду!
Проворное шарканье теннисных туфель, глухой топот в провале оврага, хихиканье в три детских голоса, все ближе и ближе. Твой братец Скиппер, Чак Редман и Оджи Барц. Бегут, пересмеиваются.
Звезды втягиваются наверх, как усики десяти миллионов улиток.
Сверчки заводят песню!
Застигнутая врасплох мгла отступает, злится. Только собралась закусить, а тут аппетит испортили, да так грубо. Тьма откатывается, как волна, вынеся на берег троих смеющихся мальчиков.
— Привет, мам! Привет, Мелкий! Эй!
Запах Скиппера, он самый. Пот, трава и кожаная бейсбольная перчатка, смазанная маслом.
— Ну, будет вам, молодой человек, по первое число, — объявляет мать.
Она тут же забывает об испуге. Ты знаешь: она никогда никому не признается. Но память об этом страхе останется с нею навсегда, как навсегда останется и с тобой.
Глухой летней ночью вы отправляетесь домой, в постель. Ты рад, что Скиппер жив. Очень рад. Ведь ты было подумал…
Вдалеке, в тусклом лунном свете, бежит через виадук и вниз по склону поезд, заливается свистом: одушевленная громадина из металла, безымянная и стремительная. Ты, дрожа, отправляешься в постель, ложишься рядом с братом, слушаешь свисток поезда и думаешь о кузене, жившем там, где проезжает сейчас поезд; кузене, умершем поздно ночью от воспаления легких (это случилось несколько лет назад)… Чуешь запах пота: это Скип. Чудо. Ты больше не дрожишь. Кто-то ступает за окном по дорожке, мать как раз выключает в доме свет. Раздается знакомое покашливанье.
Мама говорит:
— Твой отец вернулся.
Это он.
Жила-была старушка There Was an Old Woman, 1944 Перевод Л.Бриловой
Это еще одна параноидальная фантазия, не более того. История на тему «а если бы». А если бы я был умершей женщиной и отказывался признать, что умер. Что бы тогда случилось? Воображаете это и пишете рассказ.
— Нет, спорить бессмысленно. Я решила твердо. Забирайте свою дурацкую плетеную корзину и скатертью дорога. Боже мой, откуда вы вообще набрались таких понятий? Давайте-ка отсюда, оставьте меня в покое. Мне есть чем заняться: кружево вот, вязанье, а всякие долговязые в черном с их дурацкими идеями мне без надобности.
Высокий молодой человек в черном стоял спокойно, не сходя с места. Тетушка Тильди затараторила дальше:
— Вы что, оглохли, молодой человек? Ну если вам приспичило вести со мной беседу, то ладно, но, надеюсь, вы не будете против, если я, пока суд да дело, налью себе кофе. Ну вот. Будь вы чуток повежливей, я бы и вас угостила, но уж больно важный вы сюда заявились, в дверь постучать и то не удосужились. Не по вкусу мне это. Держите себя будто хозяин.
Тетушка Тильди поискала у себя в подоле.
— Господи, куда я задевала шерсть? Вяжу себе шарф. Зимы-то все студеней и студеней, кости у меня как из рисовой бумаги, домишко продувается сквозняком — надо подумать о том, чем согреваться.
Долговязый в черном сел.
— Стул старинный, осторожней с ним, — предупредила тетушка Тильди. — Ну, если вы опять за старое, будете говорить то, что обязаны сказать, я слушаю вас внимательно. Только голос не больно повышайте и хватит глазеть на меня так странно. У меня прямо сердце как собачий хвост трясется.
Фарфоровые, в цветочках, часы на каминной полке пробили заключительный удар: три. Снаружи, в холле, ждали спокойно, застыв у плетеной корзины, четверо мужчин.
— А теперь об этой корзине, — проговорила тетушка Тильди. — Длины в ней больше шести футов, и по виду она явно не из прачечной. А те четверо, которых вы привели с собой, неужели они нужны, чтобы нести корзину? Она ведь легкая, как пушинка?
Молодой человек в черном, сидевший на старинном стуле, клонился вперед. Что-то в его лице говорило, что скоро корзина станет не такой уж легкой. В ней будет какой-то груз.
— Смотри-ка, — рассуждала тетушка Тильди. — Где мне встречалась такая корзина? Пожалуй, пару лет назад. Пожалуй… ага! Помню-помню. Точно. Это было, когда умерла соседка, миссис Дуайер.
Сурово поджав губы, тетушка Тильди отставила чашку с кофе.
— Так вот что у вас на уме? Я-то думала, вы мне что-то стараетесь продать. Ну погодите, вот вернется сегодня из университета моя маленькая Эмили, она вам выдаст по первое число! Я ей на днях отправила письмецо. Ни слова, конечно, что я не совсем бодрячком, но вроде как с намеком, что долгонько ее не было, пора бы уже повидаться. Она в Нью-Йорке живет. Она мне почти как дочь, моя Эмили… Уж она-то с вами в два счета разберется, молодой человек. Вмиг духу вашего в этой гостиной не будет…
Взгляд молодого человека в черном сказал, что она устала.
— Ничего подобного, — раздраженно бросила тетушка Тильди.
Прикрыв глаза, он стал раскачиваться в кресле. Может, и ей неплохо бы отдохнуть? Хорошенько отдохнуть.
— Вот те, славны Гесема сыны! Да эти пальцы, даром что тощие, состряпали сотню шарфов, две сотни свитеров и шесть сотен прихваток! Подите-ка куда подальше и не возвращайтесь, пока я не спекусь, — вот тогда, может, с вами поговорю. — Тетушка Тильди перешла к другой теме. — Послушайте лучше про Эмили. Уж такая хорошая девочка.
Тетушка Тильди задумчиво кивнула. Эмили. Волосы светло-желтые, как метелки кукурузы, такие же нежные и мягкие.
— Как сейчас вспоминаю день, тому уже двадцать лет, когда умерла ее мать и оставила Эмили на мое попечение. Вот почему мне так ненавистны вы, ваши корзины и все прочее. Ну что хорошего в том, что люди умирают? Молодой человек, мне это не по вкусу. Помнится…
Тетушка Тильди замолкла, ощутив болезненный укол воспоминания. В воображении возникла сцена четвертьвековой давности, голос отца.
— Тильди, — говорил он, — как ты собираешься жить? С мужчинами у тебя отношения не складываются. Я имею в виду постоянные отношения. Тебе только бы вскружить голову и бросить. Нет чтобы остепениться, завести мужа, детей.
— Папа, — тут же прервала его Тильди, — я люблю смеяться, порхать и петь, но я не из тех, кто выходит замуж. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что мне не найти мужчину с той же философией, что у меня.
— Какая же это «философия»?
— Что смерть глупа! Она и в самом деле глупа. Смерть забрала маму, когда она больше всего была нам нужна. Это, по-твоему, умно?
Папа поглядел на нее, и его глаза помрачнели и застлались слезами. Он похлопал дочь по плечу.
— Ты, как всегда, права, Тильди. Но что же делать? Смерть приходит за каждым.
— Что смерть глупа! Она и в самом деле глупа. Смерть забрала маму, когда она больше всего была нам нужна. Это, по-твоему, умно?
Папа поглядел на нее, и его глаза помрачнели и застлались слезами. Он похлопал дочь по плечу.
— Ты, как всегда, права, Тильди. Но что же делать? Смерть приходит за каждым.
— Отбиваться! — крикнула Тильди. — Дать ей под дых! Бороться! Не верить в смерть!
— Не получится, — промолвил папа печально. — Каждый из нас в этом мире одинок.
— Где-то нужно начинать, папа. Я начинаю мою философию здесь и сейчас, — объявила Тильди. — Глупость, что и говорить: живет человек каких-нибудь пару лет, роняют его потом, как влажное семечко, в землю, а вместо ростков — один дурной запах. Разве это дело? Миллион лет пролежит, а толку никому никакого. И человек-то был хороший, порядочный — по крайней мере, старался.
Прошло несколько лет, и папа умер. Тетушка Тильди помнила, как уговаривала его этого не делать, но он все равно умер. Тогда она сбежала. Она не могла остаться с папой, после того как он превратился в хладный труп. Он стал отрицанием ее философии. Она не присутствовала на похоронах. Она не сделала ничего, только открыла антикварную лавку в фасадной части старого дома и годами жила одна, пока не появилась Эмили. Тильди не хотела принимать девушку к себе. Почему? Потому что Эмили верила в смерть. Но ее мать была подругой Тильди, и та дала обещание помочь.
— До Эмили многие годы в доме не обитал никто, кроме меня, — продолжала тетушка Тильди, обращаясь к человеку в черном. — Замуж я не вышла. Не нравилось мне это: проживешь с человеком двадцать — тридцать лет, а потом он возьмет и умрет на твою голову. И вся моя философия развалится как карточный домик. Я тогда пряталась в свою раковину. Шугала всех, кто при мне хоть словом упомянет о смерти.
Молодой человек слушал терпеливо, вежливо. Потом он поднял руку. Щеки его блестели, а глаза как будто знали заранее, что она скажет. Он знал про нее и последнюю войну, 1917 года, когда она не открывала газет. Он знал о том случае, когда она огрела зонтиком по голове и прогнала за порог покупателя, который непременно желал поведать ей о сражении в Аргоннском лесу!
Да и молодой человек в черном, сидевший на старинном стуле и улыбавшийся, знал о том времени, когда вошло в обиход радио, а тетушка Тильди прилипла к доброму старому патефону. Гарри Лодер с его «Блуждая в сумерках», мадам Шуман-Хайнк, колыбельные песенки. Без вторжения новостей: катастроф, убийств, кончин, отравлений, несчастных случаев, жути. Музыка, изо дня в день одна и та же. Шли годы, тетушка Тильди пыталась преподать Эмили свою философию. Но Эмили заняла твердую позицию насчет… определенных предметов. С тетушкой Тильди она не спорила, уважала ее образ мыслей и никогда не затрагивала в разговоре… мрачные темы.
Обо всем этом молодой человек знал.
Тетушка Тильди фыркнула.
— Считаете себя очень умным, да? Откуда вам все это известно? — Она пожала плечами. — Ладно, если вы надеетесь уговорить меня на эту дурацкую плетеную корзину, то считайте, оплошка с вами вышла. Прикоснитесь ко мне хоть пальцем, и я плюну прямо вам в физиономию!
Молодой человек улыбнулся. Тетушка Тильди снова фыркнула.
— И хорош скалиться, как хворый пес. Для кокетства я слишком старая. В свое время нагулялась досыта, а теперь и не вспоминаю.
Послышался какой-то шум. Часы на каминной полке пробили три. Тетушка Тильди уставилась на них. Странно. Ей казалось, они уже били три — пять минут назад. Ей нравились эти старые часы. Матовый костяной фарфор, циферблат обвешан позолоченными нагими ангелочками. Приятный тон. Как соборные колокола, только маленькие и тихие.
— Вы собираетесь и дальше здесь сидеть, молодой человек?
Он собирался.
— Тогда, с вашего разрешения, я немного вздремну. Самую чуточку. Только чур не вставайте со стула. Там и сидите. Не вздумайте ко мне подбираться. Я просто на крохотную секундочку закрою глаза. Вот и ладно. Вот и ладно…
Уютное, спокойное время дня, для отдыха как раз то, что нужно. Тихо. Только тикают часы, неустанные, как термиты. Только старая комната пахнет полированной мебелью и намасленной кожей моррисовского кресла и плотным рядом стоят на полках книги. Уютно.
Вы ведь не собираетесь встать со стула, а, мистер? Лучше не пытайтесь. Один глаз у меня открыт, я за вами слежу. Да, слежу. Угу… Хмм…
Такая легкость. Лень. Погружение. Почти как под водой. О, как уютно.
Кто там шныряет в темноте, пока у меня закрыты глаза? Кто целует меня в щеку? Ты, Эмили? Нет. Нет. Показалось, наверно. Я просто сплю. Господи, да, меня уносит сон. Уносит, уносит, уносит…
А? ЧТО? О!
— Минуту, я только надену очки. Ну вот!
Часы снова пробили три. Да что это они? Нужно отдать их в ремонт.
Молодой человек в черном костюме стоял в дверях. Тетушка Тильди кивнула.
— Уходите, молодой человек? Так скоро? Тем лучше! А то вернется Эмили и вам не поздоровится. Сдаетесь, так ведь? Не смогли меня убедить? Верно, у меня ослиное упрямство. Я из этого дома ни ногой, как бы не так. И не трудитесь возвращаться, молодой человек, все равно ничего не получится.
Молодой человек с неспешным достоинством поклонился.
Он не собирался возвращаться. Никогда.
— Отлично, — заявила тетушка Тильди. — Я всегда говорила папе: победа будет за мной. Буду сидеть у окошка и вязать еще тысячу лет. Легче эти стены унести, чем меня из них вынести.
Молодой человек в черном моргнул.
— Ни дать ни взять кот, сцапавший птичку! — крикнула тетушка Тильди. — Убирайтесь. И свою дурацкую корзину не забудьте!
Четверо мужчин тяжелыми шагами вышли за порог. Тильди обратила внимание на то, как они несли корзину. Она была не тяжелая, однако они покачивались на ходу.
— Эй-эй! — вознегодовала она. — Вы что, украли что-то из моего антиквариата? Книги? — Она встревоженно огляделась. — Нет. Часы? Нет. Что же тогда у вас в корзине?
Молодой человек в черном, повернувшись к ней спиной и беспечно насвистывая, двинулся вслед за четверкой носильщиков. У дверей он обернулся к тетушке Тильди, жестом предлагая ей открыть крышку и заглянуть внутрь.
— Любопытно? Мне? Да боже упаси! Прочь отсюда! Убирайтесь!
Молодой человек в черном нахлобучил на голову шляпу, обозначая этим движением решительное «прощайте».
— Прощайте! — заключила Тильди. — Прочь!
Дверь хлопнула. Хорошо. Ушли. Чертово дурачье с их бредовыми идеями. Бог с ней, с корзиной. Если что-то и украли, ладно, главное — убрались прочь.
— Смотри-ка, — обрадовалась тетушка Тильди. — Да это Эмили, приехала из университета. Ну наконец. Хорошенькая — загляденье. А походка какая. Но, господи, что-то она сегодня бледненькая и какая-то странная. Еле ноги передвигает. Почему бы? Выглядит расстроенной. Бедняжка. Устала, наверно. Надо собрать ей побыстрее кофе и пирожные.
Эмили поднялась на переднюю веранду. Хлопоча на кухне, тетушка Тильди слышала ее медленные шаги. Что такое с девочкой? Не идет, а прямо-таки ползет. Передняя дверь распахнулась. Эмили стояла в холле, держась за медную дверную ручку. Почему она не входит? Странная девица.
— Эмили? — окликнула ее тетушка Тильди.
С опущенной головой, шаркая ногами, Эмили вошла в гостиную.
— Эмили! Я тебя жду не дождусь! У меня тут побывало чертово дурачье с корзиной. Пытались сбыть мне какой-то ненужный товар. Как я рада, что ты дома. Сразу почувствовала себя уютно…
Тетушка Тильди заметила, что Эмили уже добрую минуту не сводит с нее глаз.
— Эмили, что стряслось? Хватит глазеть. Погоди, я принесу тебе чашку кофе. Вот она… Эмили, да что ж ты пятишься?.. Эмили, детка, не кричи! Не кричи, Эмили! Остановись! Будешь так кричать — сойдешь с ума. Эмили, встань с пола, не жмись к стенке. Эмили! Да что ты свернулась в клубок? Я тебе ничего не сделаю… Господи, не одно, так другое… Эмили, детка, что стряслось?..
Эмили стонала, пряча лицо в ладонях.
— Детка, детка, — молила Тильди. — Попей водички. Попей. Ага, ну вот.
Эмили широко раскрыла глаза, что-то увидела, закрыла; она корчилась и дрожала.
— Тетя Тильди, тетя Тильди, тетя Тильди, тетя…
— Хватит! — Тильди хлопнула ее по плечу. — Что с тобой?
Эмили принудила себя открыть глаза.
Она выкинула вперед пальцы. Они исчезли внутри тетушки Тильди.
— Что за глупые выходки! — вскричала Тильди. — Убери руку! Убери, говорю!
Эмили осела в сторону и задергала головой, ее золотые волосы тряслись и посверкивали.
— Тебя здесь нет, тетя Тильди. Тебя нет. Ты мне снишься.
— Ты не спишь.
— Ты умерла!
— Замолчи, детка!
— Это не ты, такого не может быть.
— Господь Гесема, Эмили…
Она взяла руку Эмили. Рука прошла сквозь ее руку. Внезапно вскипев, тетушка Тильди топнула ногой.