Субинспектор Мелентьев никогда не позволял себе шуток по этому поводу, произносил фамилию Семена уважительно, без ухмылочек и многозначительного подмигивания. Семен взглянул на него с благодарностью и доложил:
— Объекты, — Пигалева хлебом не корми, дай ввернуть ученое слово, — ушли от конвоя, дождь переждали в закусочной на Трубной, заказали обед. Я оставил там Серегу Ткачева, велел глаз не спускать.
Мелентьев и бровью не повел, хотя знал, что кучером в пролетке сидел агент первого класса, работающий в угро шестой год и, не в пример Пигалеву, человек опытный.
— Благодарю вас, Пигалев. Приведите себя в порядок и доложитесь Воронцову.
— Слушаюсь, — Пигалев распахнул дверь и чуть не столкнулся с входящим в кабинет сотрудником, который в форме рядового милиционера час назад конвоировал Сынка и Хана.
— Как здоровье, Василий? — с издевкой шепнул Пигалев. — Головушка бобо?
Василий Черняк, среднего роста, с выправкой кадрового военного, перетянутый ремнями, с влажными после мытья волосами, взглянул на Пигалева недоуменно и развел руками, как бы говоря: совсем обнаглел, братец. Семен понял товарища и поспешил убраться, а Черняк вошел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь, сказал возмущенно:
— Мы так не договаривались, Иван Иванович! Я боевой командир Красной Армии, орденоносец!
Мелентьев надел сверкающее пенсне, оттянул пальцем крахмальный воротничок и вздохнул.
— У меня сын недавно родился. — Черняк осторожно дотронулся ладонями до головы, казалось, он сейчас ее снимет и поставит перед субинспектором, как вещественное доказательство творящихся безобразий. — Сын, Иван Иванович! Он маленький, ему отец нужен, даже необходим.
— И чем же это вас? — поинтересовался Мелентьев, пенсне надежно скрывало его смеющиеся глаза, а тон был участлив безукоризненно.
— Чем-чем, — смутился Черняк, — кулаком! Меня в девятнадцатом один беляк рукояткой нагана шарахнул, я качнулся, и только. А тут…
— Возраст, батенька, — Мелентьев указал на стул. — Как я понимаю, вас ударили. Кто именно?
— Чернявый, как молотком…
— Так-с, — Мелентьев смотрел испытующе. — Значит, Хан сбил вас с ног и преступники скрылись?
— Вы сказали: в случае побега стрелять только в воздух, что бить будут — разговора не было. — Черняк хотел покачать головой, но не решился: в виске тихонечко покалывало.
— Упустили, значит, — Мелентьев покачал головой, — случается, на первый раз оставим без последствий. Надеюсь, в дальнейшем, Василий Петрович…
Черняк медленно поднялся, дважды открыл и закрыл рот, наконец, поборов возмущение, сказал:
— Что же это? Как же такое получается? Нет, — он прижал руки к груди, — вы не говорили, что побег будет точно, но я так понял.
— И совершенно напрасно, уважаемый Василий Петрович. — Мелентьев встал и вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. — Мы не для того задерживаем преступников, чтобы вы их отпускали.
— Бросьте, — Черняк махнул рукой и сел на стуле удобнее. — А чего это меня в конвойные определили? И Сенька Пигалев, что вышел от вас, вчера мне калякал… который из беглецов наш-то?
— Товарищ Черняк, — прервал его Мелентьев, выглянул в коридор и громко сказал: — Пигалева к Старику! Срочно! — Он отлично знал, что его за глаза называют в розыске Стариком.
Мелентьев прошелся по кабинету, остановился около Черняка и молча на него смотрел до тех пор, пока молодой сотрудник не догадался встать. «Который из беглецов наш-то?» — вспомнил Мелентьев, и ворот крахмальной рубашки стал ему тесен. Раньше, в сыскном, не то что такой вопрос задать, даже намекнуть начальству, мол, догадываюсь кое о чем, никто не посмел бы. Мелентьев взглянул на молча стоявшего Черняка безразлично, позвонил заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом МУРа.
Начальник Мелентьева Воронцов был из матросов, работал в уголовном розыске с двадцатого года, Мелентьев же занимался сыском уже четверть века, и Воронцов этого не забывал. Он учился у опытного сыщика азбуке розыскного дела, порой был ему лучшим другом, а когда происходил очередной конфликт, бывший матрос старался с Мелентьевым не встречаться и не разговаривал с ним неделями. Затем все возвращалось на круги своя, и Воронцов прятался от подчиненных и начальников в этом кабинете, слушал, как субинспектор ведет допросы или просто беседует по душам с каким-нибудь старым уголовником. Мелентьев относился к Воронцову ровно, в периоды дружбы чуть иронически, во время ссор подчеркнуто официально.
Вчера, когда уточнялись детали предстоящей операции, Воронцов с Мелентьевым во мнениях не сошлись, бывший матрос кричал, а бывший царский сыщик, как обычно, молча смотрел в окно. Из Петрограда в МУР поступили данные, что в Москве в ближайшие дни готовится ограбление банка и проходит по сообщениям рецидивист-медвежатник по кличке Корень.
— Где готовится ограбление? Когда? — выложив Мелентьеву суть дела, спросил Воронцов. — Ты, субинспектор, главная наша мозга, думай.
— Ввести сотрудника в уголовную среду, — ответил Мелентьев. — Попросить человека из Петрограда, чтобы его наша клиентура не знала, легендировать и ввести в среду. Надо искать Корня. Я его знаю, серьезный гражданин.
— В Питер я даже обращаться не буду. Стыдно! — Воронцов погрозил пальцем, потом загнул его — такова была его обычная манера счета. — Кто такой Корень? Где его искать? — Он загнул еще два пальца, затем распрямил пятерню, хлопнул по ней другой и начал потирать руки. Все это означало, что счет Воронцов окончил.
Константин Николаевич Воронцов был роста среднего, в плечах неширок, но фигурой крепок, волосы стриг коротко, был широкоскул, сероглаз, нос у него торчал буль-бочкой. Одевался Воронцов просто: шевиотовый костюм неопределенного возраста, рубашка маркизетовая, из-под которой даже в немыслимую жару торчала тельняшка, брюки заправлял в сапоги, и походил заместитель начальника отдела МУРа на уголовника средней руки. Воронцов за двадцать пять лет окончил семь классов гимназии, получил контузию, один орден, три ранения. Он был от природы упрям, стеснителен и влюбчив, а прожив четверть века, был неразумно смел, в меру умен и неприлично честен. О всех перечисленных качествах начальника Мелентьев прекрасно знал. Если Воронцов от стеснительности хамил — терпел, а когда при встречах с машинисткой отдела Зиночкой краснел, старый сыщик снимал пенсне, протирал его тщательно.
Пять лет назад, потряхивая чубом и натягивая на груди тельняшку, Воронцов пришел в уголовный розыск и обратился к субинспектору на «ты» с таким подтекстом: не бойся, сразу не расстреляю, может, ты полезный. Мелентьев согласился: «Возможно, я и полезный, вы со временем разберетесь, молодой человек». Отношения их с тех пор изменились, а «ты» и «вы» остались на своих местах. Изредка, когда они вдвоем пили чай или, ожидая важного донесения, играли в шашки, Воронцов тоскливо говорил:
— Иван, давай на «ты»? А?
Мелентьев молчал и улыбался либо пожимал плечами. Воронцов тут же взрывался:
— Не желаешь? И черт с тобой! Выкай до гробовой доски. — Остыв мгновенно, заканчивал: — Вот убьют меня твои бандюги, пожалеешь, да поздно будет.
Почему-то Воронцов считал всех воров и бандитов чуть ли не друзьями субинспектора. Возможно, оттого, что каждый задержанный если и не знал Мелентьева лично, то обязательно слышал о нем или находился у них общий знакомый.
— Так кто такой Корень? — спросил Воронцов.
— Долго рассказывать, Константин Николаевич, — ответил Мелентьев. — Однако если полученные данные верны и Корень в Москве, то нас ждут, мягко выражаясь, неприятности.
Старый уголовник и рецидивист, о котором шла речь, имел несметное количество фамилий, имен и кличек. Досье его еле умещалось в пяти папках и было уничтожено в феврале семнадцатого. Он освободился вчистую, имея документы на имя Корнеева Корнея Корнеевича, видимо, придумав себе фамилию, имя и отчество от последней клички — Корень. В Москву не приехал, в Одессе, Киеве, Ростове, других больших городах тоже не появился, и где находится в настоящее время Корнеев, никто не знал.
Мелентьев сам выбрал сотрудника, взял его из района, чтобы хоть центральный аппарат не знал человека в лицо, сам проинструктировал и разработал легенду, наконец вчера сообщил, что все готово.
— Ну давай посидим, уточним, обмозгуем, — сказал Воронцов. — Хочу взглянуть на твоего протеже, — и, гордясь выученным словом, усмехнулся.
— Протеже произносится через «э», Константин Николаевич. Если вы настаиваете, пожалуйста. Я вас сведу, но полагаю, это лишнее, — ответил Мелентьев.
Тут и разразился скандал. Воронцов и Мелентьев говорили на разных языках, что было понятно одному, другому было непонятно совершенно.
Воронцов не сомневался — каждый участник предстоящей операции должен знать о ней все, понимать ее важность и значение, конечную цель. Тогда человек не тупой исполнитель чужой воли, а работник творческий, вдохновленный идеей, знающий начало и конец операции, он способен внести в нее необходимые коррективы на ходу. Ум хорошо, а два лучше. Коллегиальность в таких делах — главное. И доверие. Человеку необходимо доверять, тогда он, гордый, за идею и на смерть пойдет.
Мелентьев полагал, что чем меньше знаешь, тем труднее проговориться или наделать глупостей, и вообще лучше обойтись без смерти.
— Лишнее? — кипятился Воронцов. — Ты считаешь, что знать, кого ты посылаешь к бандитам, для меня лишнее? Или ты, — он ткнул Мелентьева пальцем в грудь, — мне, — он расправил плечи, — не доверяешь?
Мелентьев отличался завидным терпением, он выдержал паузу, когда Воронцов начал нехорошо бледнеть, спросил:
— Константин Николаевич, вы мне доверяете?
— Доверяю! Вот я тебе — доверяю!
— Благодарю, у вас маузер барахлит, давайте починю.
— Чего выдумал, именное оружие увечить.
— Серьезно? — Мелентьев смотрел участливо. — Вы не боитесь, что я вам динамит в ствол засуну, боитесь, поломаю от неумелости своей?
— Так-так, с подходцем, значит, — протянул Воронцов. — Ни шиша я, значит, в работе не петрю. Ясненько. Договорились.
Не найдя нужных слов, он смешался, махнул рукой и вышел.
За последние годы Воронцов в работе поднаторел, и Мелентьев лучше, чем кто-либо, знал это. Он перегнул умышленно, пусть Костя, так субинспектор про себя называл Воронцова, разозлится, ввод сотрудника в среду уголовников — дело опасное. Казалось, все предусмотрел Мелентьев, и вот Черняк и даже Пигалев о чем-то догадываются. А может, знают?
…Воронцов и Пигалев вошли в кабинет одновременно.
— Вызывали? — неожиданно обращаясь на «вы», Воронцов молодцевато щелкнул каблуками и вытянулся.
Пигалев и Черняк переглянулись: может, перестановка произошла и Старика начальником назначили?
— Извините, что нарушаю субординацию, Константин Николаевич, и побеспокоил вас, — сказал Мелентьев. — История произошла неприятная. Товарищ Черняк конвоировал двух арестованных, которые его сбили с ног и скрылись.
— Так в чем дело? — Воронцов привычным жестом пригладил непокорный вихор. — Они должны были бежать или нет?
— Я предполагал, что побег будет организован с воли, мне нужны были их связи, — Мелентьев лгал так убедительно, что даже Воронцов ему начинал верить. — Черняка подстраховали и уголовников не упустили. Но уж раз они на воле, с арестом повременим, интересно, куда они направятся. Дело в другом, уважаемый Константин Николаевич. Оказывается, один из бежавших — наш сотрудник. Что это получается? Проводится такая серьезная операция, а субинспектор Мелентьев не в курсе дела? Как мне вас понимать? Мне не доверяют?
— Какой сотрудник? Кто такое придумал? — спросил Воронцов.
— Товарищи утверждают, — Мелентьев кивнул на Черняка и Пигалева.
— Ничего я не утверждаю, Иван Иванович, — плаксиво заговорил Черняк, болезненно морщась.
— Идите, — Воронцов отпустил сотрудников. Когда они вышли, резко сказал: — Досекретничались, Иван Иванович. Пигалев и Черняк друзья, вам, товарищ субинспектор, такое знать следует. Вы Черняка ставите конвоировать, а Пигалева — за бежавшими наблюдать и надеетесь, что они не поймут, в чем дело?
— У меня других сотрудников нет, — Мелентьев вздохнул.
— Из-за чего сыр-бор разгорелся? — перебил Воронцов. — Кто-то где-то сказал, что какой-то Корень собрался банк взять… Он собрался, а мы все дрожим…
— Вы знаете, кто есть рецидивист, над которым вы изволите подшучивать?
Глава вторая Уголовник-рецидивист по кличке Корень
Субинспектор Иван Иванович Мелентьев встретился с Корнем четверть века назад. Москва только отпраздновала начало двадцатого века, Мелентьева звали просто Иваном, служил он в уголовной полиции в отделе по борьбе с ворами, орудующими на улице, в магазинах, у театров. Московское мелкое жулье и многие деловые гастролеры Мелентьева хорошо знали, однако все равно попадались. Арестованные на него зла не держали, так как был он в работе справедлив и мзду не брал. Повязав с поличным, не издевался, не бил; встретившись с деловыми случайно на улице либо, скажем, в ресторации, на поклоны отвечал, мог и поговорить с человеком, и рюмочку выпить, профессией не попрекал, в душу не лез. В общем, был сыщик Иван Мелентьев у своих клиентов в авторитете, его по-своему уважали, однако встречи с ним, естественно, никто не искал.
Новый век для московской уголовной полиции начался тяжело. Первым вспороли сейф в ювелирном магазине на Тверской, против Брюсовского переулка. Затем как грецкие орехи раскололись сейфы помельче: на механическом заводе в Садовниках, в мебельном магазине Петрова на Большой Дмитровке, в конторе металлосиндиката на Мясницкой. Стало ясно, что работают серьезные медвежатники, но у Ивана Мелентьева голова от этих дел не болела, его подопечные сейфов не потрошили, в худшем случае ширмач-техник карман взрежет у заезжего купца, ну капелла мошенников-фармазонщиков продаст какой-нибудь мещаночке ограненное стекло каратов в десять.
Но вот вспороли знаменитый патентованный сейф Сан-Галли в Центральном банке, убив при этом сторожа и двух чинов наружной службы. Сто пятьдесят тысяч радужными «катеньками» вылетели из государственной казны на волю и скрылись в неизвестном направлении.
«Найти! Разыскать немедля!» — разнеслась команда по департаменту полиции. Сыщики уголовной полиции взялись за дело серьезно. Не потому, что, срывая голос, кричал в кабинете с мягким ковром и всегда зашторенными окнами директор. И потеря государевой казной ста пятидесяти тысяч не расстроила сыщиков, и зла они против воров не имели — труд у них опасный и малодоходный. Вор — человек по-своему полезный, так как на весах общества на другой стороне стоит, а чтобы равновесие поддерживать, на этой стороне сыщиков надо держать, зарплату им исправно платить, пусть и не большую, но и не маленькую.
Сыщики взялись за дело на совесть потому, что убили двух их товарищей. Убили, не отстреливаясь, когда от страха нутро дрожит и глаза в холодном поту плавают, убили не в схватке за свою свободу и жизнь, такое и раньше случалось. Убили расчетливо, спокойно зарезали, как режут скотину к празднику, заранее взвесив и подсчитав, сколько понадобится, чтобы насытиться до отвала.
Такое убийство товарищей сыщики прощать не могли. Найти и повесить, чтобы все уголовники видели: ты бежишь, я догоняю — одно, я хватаю, ты защищаешься — другое, а убивать спокойненько, с заранее обдуманным намерением — такого не позволим. И затрещали двери воровских притонов, которые оберегали сыщики, как последнюю лучину, — мало ли кто нужный зайдет на огонек.
И в квартирах рангом повыше побледнели, внешне благопристойные мужи-содержатели крестились, приговаривая: «Сохрани, святая богородица! Сколько лет дружим, господин начальник, сколько душ вам отдал! Неужто запамятовали?»
«Кто? Кто? Отдайте, и мы вернем вам покой! Отдайте!» И в дорогих притонах летели на пол карты, золото и серебряные блюда, рвались с треском шелка. Здесь били для страху.
«Кто? Кто? Отдайте!» И в сером, еле угадывающемся рассвете сапоги били под ребра, срывали одурманенных водкой и марафетом людей с кроватей, тащили в участок. Здесь били серьезно.
«Кто?» Даже в Английском клубе услышали этот шепот. Здесь не ломали, не опрокидывали столов, не рвали шелка и уж, конечно, не били. Но двое фрачников с иностранным выговором, которые вели всю зиму крупную игру, исчезли, через несколько дней вернулись побледневшие и задумчивые, и один из них по рассеянности даже сдал хорошую карту соседу.
Уголовный мир убийц не отдавал — то ли страх перед ним был сильнее страха перед полицией, либо не знали уголовники медвежатников, которые так легко пошли на мокрое. Розыск не прекращался, вели его опытнейшие криминалисты, уголовная полиция трясла свою агентуру, уведомили коллег в Вене, Париже, Берлине и в других столицах Европы. А вышел на преступников никому тогда не известный низший чин наружной службы Иван Мелентьев.
Началось все с того, что светлым мартовским днем Иван Мелентьев на Тверской, в булочной у Филиппова, съел пятачковый пирог с мясом и, думая о нелегкой своей сыщицкой доле, держась к домам поближе, чтобы не обрызгали извозчики, двинулся вниз, к Столешникову.
Александр Худяков по кличке Сашенька был артист-техник и в былые времена легко брал задний карман брюк у человека, одетого в пальто. Уже два года, как Сашенька завязал, обзавелся гнедым рысаком, и вечерами Мелентьев видел Сашеньку на козлах шикарного выезда у театров и дорогих трактиров. Еще было известно, что Сашенька женился.